Ахилла

От автора текстов «Мой „святой“ муж (священник-абьюзер)», «„Насилие любит тишину“ — значит надо ее нарушить», «Но я же была не в секте?..» и «Почему они не уходят?»

Внимание! Будьте осторожны! Информация о кадровой политике в РПЦ способна посеять сомнения в непогрешимости священноначалия и подтолкнуть к размышлениям. Не читайте этот текст, если чувствуете, что призыв Евангелия «будьте мудры, как змии» не откликается в вашем сердце от слова «совсем».

Ну, а если серьезно, то об этом, как и обо всем другом проблемном «соре», не принято говорить, особенно если ты все еще в «системе» и очень от нее зависишь. Сразу попадешь либо в «соблазнители малых сих», либо в «маловерные», либо в «раскольники», либо в «гордецы», либо куда угодно, но только не в «умеющие критически мыслить». Более того, если тебя «найдут», то обязательно «накажут». Поэтому от «действующих» отцов и их матушек откровенности на тему кадровой политики в церкви можно услышать разве что шепотом на кухне за рюмочкой чая.

Поскольку ныне я числюсь в списках «бывших», то расскажу один эпизод из нашей прошлой жизни, касающийся этой проблемы.

Честно говоря, я о нем совсем забыла и не вспомнила бы еще сто лет (на фоне последующих за ним семейных катаклизмов), если бы не комментарии к моему рассказу о жизни в абьюзе одного «знатока» от нашей епархии. Он утверждал, что я «наговариваю» на владыку, который сделал «все как полагается» и «очень мне помог». Я уже писала, что и когда было им сделано, и не отрицаю его «участия» в своей жизни. Но для полной картины пазл с кадровым эпизодом будет весьма интересен.

Начну издалека. «Семьей священника» мы стали еще при почившем патриархе Алексии II. Тогда мы были молоды, бездетны и полны сил. Мы искренне хотели послужить Богу в том месте, куда Он нас пошлет. А «послать» Он нас «должен был» в небольшой сельский приход, как часто случалось с семьями образованных молодых священников. Но, как вы уже знаете, «посылка с нашими мечтами» дошла только до «того самого прихода», где, по просьбе самого отца N, мой супруг был оставлен «нести послушание» второго священника.

До поры до времени жизнь шла своим чередом. Настоятель держал общину в «ежовых рукавицах», и нам частенько «доставалось» от него «на орехи». Но ко всему мы старались относиться под девизом «на все воля Божия», поэтому терпели и смирялись, как от чего-то «само собой разумеющегося».

Но со временем отец N начал «прозревать», какую «страшную ошибку» допустил, пригласив к престолу СВОЕГО храма молодого, искреннего, доброжелательного батюшку, который все пять лет учебы в семинарии только и ждал этого момента, когда же он сможет наконец-то «преподавать людям Божию благодать». А делать это он начал активно и любвеобильно, поэтому на фоне «неадекватного настоятеля» выглядел весьма выигрышно и светло. Прихожане стали просить его совершать молебны, крестить, венчать, освящать, и «доход» отца N от треб стал резко и неумолимо падать. Смешно вспоминать, но он «вызывал» меня на разговор и увещевал «поговорить с мужем», который должен «поиметь совесть», ибо отнимает «хлеб у настоятеля». Мне хотелось тогда спросить, «а на что же жить нашей семье?», учитывая мизерное жалованье мужа и мои беременности, но делать это было «опасно для жизни», поэтому я сказала что-то «политкорректное», что, конечно, отражало мое мнение, но не подводило семью «под монастырь».

Вскоре начались настоящие «санкции». Сначала настоятель запретил мужу брать деньги за требы, совершаемые в храме: пожертвования должны были опускаться в «кружку на храм», ключи от которой естественно лежали в его кармане. Эта мера особо «не помогла», так как прихожане стали «спонсировать» и кружку, и второго священника, о чем некоторые «ревностные» работники лавки стали исправно доносить царю. Тогда он «выпустил постановление», что все требы в храме должны согласовываться с ним лично по времени и содержанию, что по факту привело к постоянным накладкам, так как то «это время у меня уже занято», то настоятель «недоступен, перезвоните позже».

Зависть к «народной любви» росла, и он, «как духовный отец», запретил моему мужу исповедовать кого бы то ни было, если «разговор не идет о страхе смерти». А многие в приходе уже подумывали «перебраться» под крыло второго священника, воспринимая это «как милость Божию» и избавление. Но не тут-то было. Муж мой был «ревностным адептом и верным чадом» отца N, поэтому ни с кем не посоветовался на этот счет, исправно выполнял «послушание», отказавшись от исповедования людей, и срывал свой накопившийся гнев на домашних, «потому что на то вы мне и даны, чтобы прикрывать тыл».

Мы и прикрывали. Дети старались не «беспокоить папу», я — «терпеть и молиться», в надежде, что это когда-нибудь закончится. Тем более, что по-человечески я его очень понимала, ибо запрет на исповедь был «унижением священнического достоинства», как потом сказали в епархии, когда все дело всплыло наружу.

А всплыло все следующим образом.

После кончины патриарха Алексия в нашей епархии произошла смена архиерея. Приехал он не один, а с большой командой во главе с некоей матерью S, которая быстро взяла бразды правления в свои руки. Настоятелем всех храмов (кроме «нашего») был назначен владыка, а священники из команды «бывшего» разлетелись по окраинам города и вскоре в большинстве своем покинули епархию. На должности «ключарей» и «наместников» были поставлены «свои люди», а деньги из приходов «потекли быстрой рекой» в «общую» казну. Кроме этого, было сделано множество нововведений, например, запрет самостоятельно закупать книги в церковные лавки — только с епархиального склада, и неважно, во сколько раз они там были дороже.

На фоне этой неразберихи отец N сначала полностью «декомпенсировался». От страха быть отстраненным, он начал настраивать прихожан против нового архиерея, видимо, надеясь, что «в случае чего» они не смиряться с решением о переводе и «встанут на его защиту». Он запрещал клиросу поминать нового архиерея как «постоянного», только как «исполняющего обязанности» (не помню уже, как звучит это слово на церковнославянском), чем сеял смуту в умах правоверных прихожан, которые придерживались «классического учения» об иерархичности в церкви. Во всех этих «предсмертных конвульсиях» его поначалу было даже немного жалко, несмотря на все его преступления (меня тоже не обошел в свое время стокгольмский синдром), так как мы понимали, что переводы рандомны и обоснованы лишь материальной стороной вопроса.

Но вскоре все «пришли в себя» и поняли, что наступил «час избавления» и деспотичного настоятеля наконец-то куда-нибудь «уберут». Но мечтам не суждено было сбыться. Новый владыка обложил приходы огромным «епархиальным взносом», и тогда вопрос оставления на прежней должности решился компромиссной суммой «ежемесячных пожертвований» в епархиальную казну. Настоятель стал трясти «активных» прихожан, напоминая каждый раз, что если «мы в этом месяце не заплатим», то все «дело нашей жизни» — наш приход — «рухнет», ибо от вас «заберут отца». При этом всем он продолжал ездить за границу на отдых всей семьей, причем не куда-нибудь в Турцию или Египет, а непременно в Европу, где «хорошие врачи» и «полезные воды». Когда «все устаканилось», отец N стал отзываться о владыке положительно, «пошел на повышение» и регулярно приглашался на архиерейские богослужения, которые в изобилии начали проводиться во всех храмах города по очереди. На одном таком богослужении и случилась роковая неприятность.

Надо сказать, что образ владыки не был запятнан ничем, кроме его «молодой гвардии». Если бы не они во главе с матерью S, то епископ наш был бы «ангелом во плоти». Он говорил очень простые вдохновенные проповеди, был улыбчив, доброжелателен, аскетично трудился, много служил и занимался делами епархии по всем фронтам. Мне он тоже был весьма симпатичен, если не брать в расчет его «кадровой политики» и диких налогов. Но при более детальном соприкосновении, каждому было очевидно, что «здесь что-то не то», ведь главой над всеми была поставлена эта «мать» — инокиня и дальняя родственница архиерея. Она была грубой властной женщиной, которая по «вертикали субординации» была выше всех, кроме владыки. И если ей что-либо взбредало в голову, то участь жертвы была предрешена.

На одном из архиерейских богослужений не в «нашем» храме, где в числе сослужащих был мой муж, к нему подошел кто-то «из команды» с требованием срочно его поисповедовать. То ли в качестве протеста от «приказа», то ли исполняя «благословение» духовника, он отказался исповедовать «некающегося брата», чем навлек на себя его гнев и слова «ты еще об этом пожалеешь». Через пару дней мужу позвонили из епархиального управления и пригласили на прием к заму зама, чтобы он собственноручно под лукавую улыбку кое-кого получил распоряжение его высокопреосвященства о переводе на дальний сельский приход в 400 км от областного центра, где мы жили. Приступить к обязанностям надо было немедленно, так как прежнего настоятеля уже куда-то перевели. Жалование ему назначено не было: «что сам заработаешь, все твое».

Я ждала тогда третьего ребенка, старшим было 4 и 1,5 года. Беременность протекала с осложнениями, была внутренняя отслойка плаценты и постоянная угроза кровотечения. Я регулярно проходила всевозможные дорогостоящие обследования, чтобы следить за состоянием плода и сохранить беременность как можно дольше. Врач сказала мне, что если я не хочу оставить детей сиротами, то не должна даже думать о поездке в глушь за сотни километров от квалифицированной медицинской помощи. На дворе стояла суровая северная зима. Помню, как я шла из поликлиники домой по темным декабрьским улицам и думала только об одном: как я скажу об «этом» мужу.

Взгляды всех верующих и неверующих были устремлены тогда на меня. Они ждали, поеду ли я за мужем, чтобы промаркировать меня как «настоящую» или «ненастоящую» матушку. Я понимала, что, отказавшись от «сопровождения» мужа к месту ссылки, навсегда потеряю «авторитет» в глазах окружающих. Я приняла решение «пожертвовать» имиджем и никуда не поехала. Но меня ждало куда большее наказание, чем просто «подмоченная репутация». Муж воспринял это как предательство.

Причем он был в курсе всех проблем со здоровьем. Он знал, что епархия не озаботилась о доме для священника и по факту к храму была приписана комната в старом деревянном бараке, в которой предыдущий настоятель проживать не смог, так как «волосы к стене по ночам примерзали». Он жил со своей семьей в любезно предоставленном ему одним из его «чад» частном доме, который наглухо закрыл свои двери перед новым священником, «несправедливо посланным» им в «наказание за грехи».

«Ты очень мне там нужна, — говорил муж. — Из-за тебя прихожане мне не верят, говорят, «ваша матушка „ненастоящая“, она не подвижница, побоялась лишиться комфортной жизни в городе, побрезговала нашей деревней». Я понимала это, но поставить жизнь ребенка на одни весы с инфантильными требованиями прихожан у меня не повернулась рука. Поэтому мы договорились, что я перееду туда с детьми после родов, а он пока решит вопрос с жильем, потому что в этом сыром бараке он и сам жить не смог, а обосновался в храме. Каждые 3-4 дня он ездил на поезде в областной центр домой, отогревался, отмывался и ехал обратно.

Денег у нас не было. Пожертвования были минимальные, их хватало только на то, чтобы доехать обратно до города. Прихожане «нашего» храма стали собирать мне и детям деньги, чтобы мы совсем не умерли с голоду. И тут отец N обезумел окончательно.

Накануне инцидента мы расширились: продали недвижимость, доставшуюся мне от деда, и с использованием средств материнского капитала и помощью свекров купили трехкомнатную квартиру в старом, но хорошем доме. Ясное дело — освятить свое жилище мы пригласили «того самого духовника». Когда он зашел в чистую, только что обклеенную новыми обоями квартиру, то не смог сдержать зависти и изумления, как «вы шикарно устроились, а говорите денег не хватает». Мы стали объяснять, что «живых денег» в руках не держали, и квартира куплена с поддержкой государства и родных, но он уже ничего не слышал. Только и твердил, что «в свою молодость я не мог себе такого позволить».

Вскоре после отъезда мужа я перестала получать помощь от прихожан. Сначала я думала, что это совпадение, но потом люди стали говорить, что «батюшка не благословляет вам жертвовать, так как это вам неполезно». Неполезно было, видимо, мне, беременной, питаться горячей едой и иметь возможность кормить детей и покупать лекарства, потому что ничем иным я объяснить это «геноцид» уже не могла.

Мои родители тогда «сидели без работы». Мама недавно вышла из последнего декрета, а папа, инженер по образованию, имеющий не одну специальность, «смирялся» и работал сторожем в храме за копейки. Свекровь, ликуя от того, как же жизнь меня «наказала» (она была против нашего брака, вернее, «стала внезапно против» в день свадьбы), не давала ни гроша. В XXI веке я, приходя на службу в воскресенье, молилась только «Господи, умягчи сердце кого-нибудь, помоги найти деньги на предстоящую неделю». Нищих в храме кормили, малоимущим одежду раздавали, а жене священника вдруг стало «грех помочь». Настоятель, правда, сказал мне, что я «могу питаться в трапезной», но жили мы не близко, а ездить с маленькими детьми и постоянной угрозой кровотечения было как-то не очень весело. Поэтому я молилась. И Бог не оставлял нас. Каждый раз кто-нибудь «рисковал» и пихал мне в карман одну или несколько сотен. На них мы и жили неделю. Жили и ждали, когда же что-нибудь изменится. Но ничего не менялось.

Этих прихожан, «регулярно нарушавших благословение», я до сих пор помню поименно и очень им благодарна. Они даже не представляют, какую огромную услугу нам тогда оказали.

От навалившегося груза забот и переживаний, на фоне уже имеющейся патологии моя беременность не смогла дожить до нужного срока. На Пасху после литургии у меня начались преждевременные роды, и в центральном роддоме города под пристальным вниманием целой группы врачей на свет появилась наша третья замечательная малышка. Она был такой крохой, что напоминала скорее куклу, чем новорожденного. Здоровье ее не было сильно повреждено, но недоношенность требовала лечения. Поэтому наш переезд в деревню опять отложился.

Сельские прихожане негодовали по полной. «Она никогда сюда не приедет», — давили они на мужа, который день ото дня злился на меня все больше и больше. Тогда я впервые столкнулась с силой ненависти «духовных чад», и поняла, как может быть страшна женщина, которая завидует. Ведь мне «досталось такое сокровище», а я не хочу «приложить усилия», чтобы быть ему хорошей женой. То, что я в то время, пока мой муж «утешал» местных страдалиц, терпеливо жила без денег одна с тремя маленькими детьми, подвигом, видимо, не считалось. Простите мне мой сарказм, но эти претензии и правда выглядели дико, а ситуация была истощающе сложной.

«Вернули» мужа так же внезапно, как и отправили. Пока я занималась выхаживанием малышки, его вдруг вызвали в епархию, спросили, «одумался ли он», и, получив положительный ответ, распорядились перевести обратно на приход к отцу N, где нас ждали не хлеб с солью, а новая травля.

Благословение исповедовать муж получил от священноначалия лично, поэтому вялые попытки настоятеля «вернуть реку в привычное русло» не увенчались успехом, и он осатанел вконец, начав откровенно сталкивать нас с мужем между собой. Муж «все еще верил духовнику», велся на эту игру с провокациями «как по маслу», и переубедить его в чем-то не было никакой возможности. Потом я узнала, что то же самое наш «духовник» проделывал и с другими прихожанами, только не поняла до сих пор, если честно, почему.

Вот так я узнала, кто и как «правит» нашей епархией. Муж сообщал архиерею о ситуации в нашей семье, но дела до этого никому не было. Им даже не было дела, что семью из пяти человек попросту нечем кормить, так как прихожане не приняли нового настоятеля, а требовали вернуть предыдущего. Зато я познала на собственном опыте, как священноначалие «заботится» о семьях вверенного ему клира. Поэтому на финише, после побоев, судов и «покаяния», когда архиерей начал убеждать меня, что я должна «попробовать еще раз» и дать мужу шанс, а «там уж если что, то тогда уйдешь навсегда», я, слушая его «правильные» речи, вспоминала эти полтора года мытарств и «твердо стояла на своем», понимая, что никто не позаботится обо мне и моих детях, кроме меня самой. Никому, кроме Бога, нет до нас никакого дела, поэтому, молясь и уповая на волю Божию, я пошла в этот путь спасения одна и не осталась без Его поддержки. В глазах окружающих я стала попадьей, которая «не выдержала тягот священнической жизни и ушла в мир». Видимо, высота их духовного опыта дала им право судить жену священника «безжалостно и беспощадно». А может быть, это был банальный страх разочарования в системе, которую многие ошибочно принимают за «истину в последней инстанции». Но точно могу сказать одно: страшен гнев правоверного, который боится разочароваться.

Хотя, какое может быть «разочарование», если Господь и «очаровываться» не рекомендует. Но Евангелие, видимо, у таких людей не в чести, поэтому бесполезно к нему апеллировать в беседах с ними.

А вообще, повторюсь еще раз: насилие любит тишину. Именно в тепле молчания эта опухоль на теле церкви растет как на дрожжах, и те, кто закрывает рот осмелившимся говорить, не «защищает» ее, а оказывает ей «медвежью услугу».

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: