Ахилла

Сергей Иванович Гусев-Оренбургский (5 октября 1867, Оренбург — 1 июня 1963, Нью-Йорк) — русский писатель. Окончил духовную семинарию, шесть лет служил в сане священника. Позже отказался от сана и посвятил себя творчеству. В 1921 году эмигрировал в Харбин, в 1923 — в США.

***

Курычанцы застали Пахома на месте преступления. Они уже давно следили за ним, караулили, но всё напрасно, и злоба их на него росла из года в год. Случилось так, что верный помощник и друг Пахома за что-то распалился на него гневом. Желая вместе с тем прекратить свое опасное занятие и примириться с обществом, что возможно было бы только в том случае, если бы он обезвредил Пахома, он пошел и предал его.

Темной ночью мужики по одиночке задворками собрались к указанному месту и молчаливо распределились по закоулкам крестьянского двора, за углами построек, попрятались за сохами, за телегами и, не шевелясь, сидели и стояли, чутко прислушиваясь, с непримиримой злобой в сердцах, с нетерпеливой жаждой расплаты. Стояла осень, уже пожелтели листья тополей. Ночь дышала холодом; далеко был слышен каждый звук. Крестьянский двор объят был сном, и фигуры притаившихся людей казались смутными тенями предметов. Вблизи на задворках непрестанно слышался тихий плеск и рокот реки.

Внезапно скрипнула доска забора… и вновь всё стихло. Несколько минут ожидания, — и вот послышались крадущиеся шаги, и показалась высокая, неясная, как тень, фигура человека. Осторожно, неуверенно он подошел к дверям сарая, ощупал замок, повозился с ним, осторожно огляделся и, распахнув дверь, вошел в сарай. Тотчас послышался звук, точно где-то чиркали спичками, кто-то резко свистнул… двор осветился фонарями, и толпа мужиков с молчаливой поспешностью кинулась в сарай. С ножом в руках, с горящими глазами, бросился человек навстречу толпе, чтобы пробиться… Но уже десятки рук схватили его и крепко сжали.

Тогда он перестал сопротивляться, поняв, что сгиб, — лишь дико озирался своими выпуклыми, наглыми, как бы налитыми кровью глазами на мутно освещенные светом фонарей злые, яростные лица. Руки его были так скручены назад, что вся его высокая фигура согнулась, как бы готовясь к прыжку, и лохматая квадратная борода выставилась вперед. От короткой борьбы рубашка его была исполосована.

Мужики тяжело дышали и впивались взглядом в его лицо, но молчали, как бы не находя слов; только толстый Фрол прошептал со злой радостью:

— Попался.

И за ним вся толпа как бы шумно вздохнула.

— По-па-а-лся…

И тотчас, как было условлено, потушив фонари, в тишине и в жутком молчании повели его за село, и на берег реки. В тисках плотно сжавшей его толпы он вышагивал, согнувшись, в покорном молчании, но страшным напряжением всех сил незаметно пытался ослабить веревки. А перед лицом его, в нетерпеливой злобе и жажде мести, копившейся годами, мелькали колья, палки и руки, крепко сжатые в кулаки… и сдержанный злобный шопот дышал на него, как буря. Но чем дальше оставалось село, тем несдержаннее становился говор, переходя в беспорядочные хриплые крики и нетерпеливые угрозы.

— Злодей, — кричали ему, — душегуб!..

И шли всё быстрее, почти бежали, увлекая его как бы в вихре спешащих, сталкивающихся, возбужденных тел. Маленький Данило забегал вперед, точно плясал впереди толпы и, яростно жестикулируя, выкрикивал в лицо Пахому.

— Волк! Волк! Отольются тебе мои слезки… — и дико смеялся.

— Отольются, волк!..

Сквозь неистовый крик и шум густо ревел, как вол, неуклюжий, массивный и хромой Зот, перед самым лицом Пахома свирепо разевая лохматый рот, сам весь лохматый и как бы ныряющий перед Пахомом на своей хромой ноге.

— Г-га-а… Моего Гнедого вспомнишь? Суседскую кобылу забыл? Всё знаем!.. Ивана Парамоныча забыл? Петровых забыл? Кирсанова?.. Все здесь!..

Эхом отзывался стоустый крик:

— Все здесь! Все!..

И в мерцаньи звезд мелькали перед Пахомом искаженные злобой лица обездоленных им людей. Один за другим выбивались они из толпы перед лицом Пахома и, задыхаясь, кричали:

— Узнаешь?

И исчезали.

А на место них, точно в диком танце, выбегали другие.

— А меня узнаешь… узнаешь?

И уже начинали учащаться удары по вздрагивающему телу Пахома, тупые, тяжелые удары, от звука которых еще сильнее разрасталась нетерпеливая ярость.

Но рокового, последнего слова еще никто не произносил, хотя оно жило в сердцах. И только когда показался светлый плес реки, — на крутом берегу, над обрывом, толстый Фрол прокричал:

— В круг!

И в середину круга на землю он с силой бросил Пахома.

— Бей!

Пахом попытался подняться.

Но тупые, шумные удары палок вновь свалили его с ног… и, извиваясь от жгучей боли, в смертной тоске, уже с переломленной рукой и лицом, залитым кровью, он первый раз заговорил и стал кричать:

— Братцы, братцы… Ужели без суда?..

Жутко проносился его крик над рекой.

— Без суда… братцы!

С злым, сосредоточенным молчанием продолжали избивать его разъяренные люди; только толстый Фрол глухо сказал:

— Тебя давно осудили… али ты не знал?

— Ужели семью… семью обездолите… братцы!

— А ты наши семьи не обездоливал?

Круг мужиков всё сжимался, истерзанное тело извивалось у самых их ног, как темно-кровавое пятно, глаза их мутились, груди хрипло дышали… Тогда в последнем томленьи, теряя сознание, Пахом поднялся на колени и крикнул:

— Убийцы!.. прокляты будьте!.. Не дали молитвы… Сами без покаяния умрете.

Неожиданной и страшной угрозой отозвался его крик в сердцах мужиков, руки как будто застыли с поднятыми палками.

И тотчас толстый Фрол отозвался:

— А ведь верно. Забыли… что же это мы? Душу губим нераскаянную. Грех-то её на нас будет.

Мужики с какой-то вялой неохотой расступились, точно сонные.

— Пусть покается, — визгливо крикнул Данило, — пусть скорей… скорей!

— Молись… Пахом, — сказал Фрол.

И мужики, как сонные, шумно повторили:

— Молись… скорей молись.

Вновь обступали его.

— Молись, лиходей… скорей.

Пахом поднял трясущуюся голову и окровавленное лицо его обратилось к звездам. Мужики невольно отступили… Но в них не было жалости, а росло нетерпеливое желание скорее покончить всё, и они кричали:

— Скорей молись… скорей.

Но когда Пахом полушепотом стал бормотать какие-то бессвязные слова, один за другим они сняли шапки.

— Развяжите руки, — глухо сказал Пахом.

— Зачем?

— Перекреститься…

Никто не двинулся.

— Нет, — прогудел Зот, — молись… не трать время.

Пахом больше не просил.

Опять он стал посылать звездам свои бессвязные слова, среди жуткого, упорного молчания окружающих, а сам сделал последнюю незаметную попытку развязать руки, но ременные вожжи были крепки и только врезывались в тело. Украдкой он бросил взгляд в сторону реки. Но слишком тесна была толпа мужиков… видны были только звезды. Тогда мутящимся взглядом обвел он лица своих врагов… и вдруг крикнул неистовым голосом:

— Простите меня… братцы!

— Бог простит, — глухо отозвалась толпа.

— Развяжите руки… перекреститься. Ведь погибаю…

Все молчали, взглянули на Фрола.

И как бы чувствуя одобрение в этих взглядах, Фрол нагнулся и распустил вожжи. Пахом с облегчением вздохнул, опять взглянул на звезды и широко перекрестился. За ним перекрестилась вся толпа.

Пахом медленно перекрестился еще раз, и вдруг протянул руки к толпе.

— Братцы! простите меня… совсем. Пожалейте!

Но просьба его потонула во взрыве криков.

На время сдержанная ярость пробудилась в толпе с новой силой.

— Нет, тебе, злодей, прощенья… нет!

Снова мутное вино гнева и долго копившейся злобы ударило в головы… толпа кинулась к нему. Но в этот момент Пахом последним напряжением сил вскочил на ноги, с криком боли бросился на толпу, прорвал ее и с кручи кинулся в реку.

Река огласилась неистовым гомоном.

Под звездным небом метались по темному берегу кричащие тени, ругались, спорили, укоряли друг друга.

Данило налетел на Фрола.

— Зачем развязал руки?

Зот ревел, как рассвирепевший бык.

— Пымать его… живым пымать! Лодку!

Десятки голосов подхватили:

— Ло-о-дку…

С беспорядочным говором, перекликаясь, люди сбегали по круче вниз, раздевались и бросались в воду.

Но еще раньше их Зот, сбросив сапоги, прямо с крутого берега шумно бултыхнулся в реку и словно кит забурлил по ее глади, подбодряя себя криками.

— Живым лови… живым!

Он оказался впереди всех.

Руки его работали, как тяжелые весла, разбрасывая брызги. Голова его темнела на светлой глади, словно плывущая копна, фыркала и орала.

— За мной… я вижу его, ребята! За мной…

Там и сям за ним тянулись темные точки, — головы плывущих преследователей. От берега, в разных местах, отплыло несколько лодок с кричащими в них людьми. В одной из них стоял Данило и визгливо кричал:

— Правей, правей… я вижу его!

Он смешно жестикулировал и торопил гребца…

Пахом выбился из сил.

Он успел отплыть далеко, но правая перешибленная рука его не действовала, приходилось работать одной левой, разбитое тело его тянулось в глубину… уже едва хватало сил только держаться на поверхности. На средине реки он отдался течению и плыл, смотря на звезды, с туманом в голове, с мутным сознанием, что его песенка спета. Он чувствовал приближение погони, но уже ему было всё равно лучше утонуть, чем попасть им в руки.

Уже два раза втянула его холодная глубина.

Он еще боролся, страшным усилием выплывал снова на поверхность, взглядывал на звёзды…

Но сознание меркло.

Холодный, утишающий боль, туман охватил его, потушил сознание и повлек в глубину.

Данило первый визгливо закричал:

— Тонет!.. Зо-о-т… правей….

Охающим эхом отозвалось по реке и на берегу:

— То-о-нет…

— Ныряй кто-нибудь.

— Э-э-й-й… лево…

— Утонул человек.

— Че-ерти…

— Туда ему и…

— Брось…

— Да как же так…

— Лево…

— Ныряй кто-нибудь.

-Да пес с ним… ведь всё равно…

-Ишь ты…

— Человека бросить…

— Правей… тут, тут…

На средине реки виднелась темная группа лодок и ныряющих вокруг них людей. К стоящим на берегу донесся оттуда крик:

— Нашли… е-есть!

Вскоре лодки причалили, и люди, с сдержанным говором, внесли на крутой берег недвижное тело Пахома. Темный, вспухший от побоев, он беспомощно лежал опять на том же месте; вода стекала с лохмотьев его одежды.

Мужики молча толпились вокруг.

— Что же делать теперь с ним? — сказал Фрол с недоумением.

Толпа сдержанно гудела.

— Да жив ли?

— Мотри, захлебнулся…

Вперед выскочил Данило.

— Чего смотрите-то… откачивать надо, — заорал он визгливо, — давай кто-нибудь кафтан.

— Зот, давай кафтан.

— Да я его тут на берег бросил…

— Ребята, ищи зотов кафтан.

— Здесь он…

Кафтан разостлали и положили на него Пахома.

Дюжие руки взялись за края кафтана, и Пахом тяжело и беспомощно стал по нему сновать и перекатываться.

Вода вскоре хлынула из него ручьем… он простонал и пошевелился.

— Жив, — тихо прошло по толпе.

Его положили, тепло прикрыли и вновь стояли над ними, ожидая, когда он очнется. И уже думали, что же будет дальше, и избегали смотреть друг на друга. Среди общего ждущего молчания вдруг раздался голос Зота:

— Как же так… хотели человека погубить, а на место того… спасли?

Все сдержанно рассмеялись.

— Да ведь ты же за ним нырял, — сказал Фрол.

— Я-то, я… это верно. Да ведь я только пымать хотел.

— Ну вот и пымал.

И опять все засмеялись.

Но Зот обозлился.

Он шагнул вперед, растолкав локтями мужиков, и, как гигантский и нелепый монумент, встал над Пахомом, лохматый и мокрый, и зло заорал:

— Да што вы, дьяволы… Бога в вас нет. Што с человеком сделали… Чать, поди… Не дам я его вам больше!

В этот момент Пахом очнулся, привстал и с ужасом оглядел толпу. И тотчас опять упал на спину и заплакал.

— Братцы… родненькие, — говорил он сквозь бессильные слезы, — не мучьте… лучше в воду бросьте… утопите… не могу я… не мучьте…

Бородатые лица над ним склонились.

— Пахомыч… нешто мы зверье…

— Ведь сам же ты…

— А ты прости…

— Чать, люди…

— Чать, мы тоже… Гос-с-поди…

Данило чуть не плакал.

— Пахомыч, Пахомыч, — взвизгивал он, — пес с моей кобылой… чать, душа-то дороже… Брось ты это занятие… А мы те простим.

— Простим, — шумно заговорили вокруг, — брось только… Христом-Богом брось!..

— Дай обещание, — прогудел Зот.

Но Пахом молчал.

Зот нагнулся над ним — он был в беспамятстве.

— Человек-то разнедужился, — поднялся Зот, — эк мы его…

— В село его надо…

— Неси человека в село, ребята!

— На кафтан его…

— Клади, ребята, на кафтан!..

Пахома положили.

Зот взялся за кафтан, как за носилки, Фрол ухватил его с другого конца, а Данило суетливо бегал вокруг и визгливо покрикивал на мужиков:

— Берись, ребята, берись… осторожней!

Берега реки погрузились в тихий сон, река точно шепталась с камышами… и, казалось, всё ярче разгорались звезды.

Мужики медленно брели в село со своей ношей.

Иллюстрация: Эрнст Неизвестный «Между крестом и топором»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: