Ахилла

Как проводили день победы Октябрьской революции россияне сто лет назад, 7 ноября 1921 года? Об этом — в нашей подборке из дневников современников.

Николай Орлов (8 (20) ноября 1888 — 4 марта 1926), экономист, сотрудник советского полпредства в Берлине, один из первых невозвращенцев:

7 ноября. Берлин. Четыре года революционного кошмара после 3,5 лет кошмара военного. Почти восемь лет вычеркнуто из жизни России — из ее настоящей творческой жизни. А приобретения?

Война подорвала хозяйство России. Русские штыки способствовали расшатыванию мощного хозяйственного и культурного организма Средней Европы. Нищета и миллионы трупов и калек — вот итог войны.

А революция? Ленин хвастает, что октябрьская волна смыла в России все пережитки старого. Буржуазные принципы равенства и раскрепощения проведены в России полнее, чем где бы то ни было. Если бы это и было так в данный момент, — это обречено на частичную гибель из-за хозяйственного регресса, уже признанного теперь. Через несколько лет мужик, рабочий и интеллигент будут в железной узде хищнического капитала.

Так делается история! Объективный факт ясен и младенцам: восемь лет человечество воевало, митинговало и праздновало. Теперь всех охватывает нищета, ибо природа не выращивала булки на полях и колбасу на деревьях.

Чудовищный тупик. Нет из него одной большой дороги. Лишь миллионы малых тропинок. И мы идем по этим тропам, спотыкаясь, ощупью — каждый в своей сфере, каждый пользуется лишь своим мизерным опытом.

Настает тусклое время. Общее утомление формулируется просто: ничего смелого, это утопии! Потихоньку-полегоньку. Словом, 20 лет!

От злобы и бессилия можно сойти с ума. Новая эпоха горя от ума и апатии от устремлений.

Вот под какой звездою вступает на историческую арену в роли творца новый класс — серый, ограниченный, сильный лишь кулаками и ненавистью рабочий класс! Но он добр — от тупоумия, он терпим — от своей бесформенности. Эти условия дают творческий простор интеллигенции. Ах, если б она только могла! Увы, она сейчас не может, она импотентна. На 20 лет удел ее — мечтанья, фантасмагории, кинематографические увлечения и… канцелярия, канцелярия треста, треста пролетарских акционеров и банковских крыс. Некоторые из нас сидят в этой канцелярии и думают: а не мне ли маячит Вифлеемская звезда, не я ли сообщу миру рецепт спасения и счастья! И пока мы так мечтаем, великодушием идиота и доверием слепого пользуются гешефтмахеры.

Слепой идиот предоставляет в их распоряжение свою многомиллионную спину, свой тупо-однообразный, во множестве глупый лоб и свои тучи крепких кулаков. И гешефтмахеры творят историю, недостаток ума заменяя наглостью и демагогией.

И ясно, как день: интеллигенция тогда устранит демагогов, когда сумеет поразить пролетариев чудом, когда сумеет претворить воду в вино и из песка создать манну.

Руссо назвал врагом, искусителем человечества того, кто первый водрузил межевой столб. Увы! Не тот враг, а тот, кто первый продал сделанное им другому. Разделение труда — вот зло. Пока труд разделен, — не может быть свободы и равенства. Нужны величайшие открытия и изобретения, чтобы каждый, запомнив десяток формул, мог из земли и воздуха создать для себя все.

Вера Штейн (22 апреля (5 мая) 1881 — 23 сентября 1971), художница и скульптор:

7 ноября. Знаменательный день. Годовщина Октябрьской революции, вместе с тем и 3-хлетие моих писем. Вот не думала бы я тогда, что мне придется 3 года писать тебе, не отправляя писем, и кто знает, может быть, и еще 3 года мы будем отрезаны от Европы.

Хочу рассказать тебе мое времяпрепровождение этого великого дня. С утра я решила покончить грязную работу по ломке стены: отбила штукатурку и со стороны кухни, 3 раза спускалась во двор и вынесла на помойную яму 2 ведра со штукатуркой, при этом заметила у нас, что жильцы все решили воспользоваться свободным днем для пилки дров, и со всех сторон слышались звуки пилы, стук топора и говор, точно какой-то субботник. Квартира наша была в ужасающем виде, вообще царило большое оживление; по окончании моей работы все было густо покрыто белой пылью, пришлось 2 раза вытереть пол мокрой тряпкой и затем перетереть каждый стул и даже каждую кастрюлю, зато теперь у нас чисто, точно перед Пасхой; убрав все, натопила плиту, температура у нас была утром 6 гр[адусов], и мы закоченели, уже начались морозы, и вспоминается, что в первую годовщину было грязно и тепло.

…Так как я узнала от моей ученицы, что сегодня все магазины и даже кафе закрыты, а обыкновенно только ими освещены улицы, то ожидала тьмы, но нет — на Невском горят электр. фонари, до Аничк[ова] моста один ряд, а дальше к Адмир[алтейству] даже 2 ряда, кроме того, кое-где горели цветные лампочки, весьма скромно напоминающие иллюминацию; довольно много народу, но т. к. кафе закрыты, то в общем оживления мало, а когда шла обратно, то где-то далеко за домами взлетела на мгновение, осветив все дома, одна ракета. Вот и все — не похоже на первую годовщину и никакой подачки вроде какой-нибудь сайки.

А магазины понемногу совсем приблизились по внешнему виду к старорежимным: масса гастрономических… и вообще все больше насчет еды, видны пирамиды великолепных яблок, виноград, ветчина, копченые сиги, масло, булки, плюшки, пирожные — все, что угодно; и больше это никого не удивляет, у витрин никто не толпится, цены растут, хлеб уже 4000 ф, масло больше 40, сахар — 400; все это для нас абсолютно не существует, точно выставлена бутафория, до такой степени даже в голову не может придти мысль зайти что-нибудь купить, единственно, что мы покупаем иногда, это хлеб, и его вздорожание для нас очень чувствительно.

В магазинах вообще очень пусто, редко 2-3 покупателя за один раз, но тем не менее они существуют, видны и витрины с готовыми великолепными зимними манто, с роскошными меховыми пелеринами — очевидно, все у кого-то реквизированное — но там покупать могут уже только чекисты и самые крупные спекулянты. Много обуви, валенок, у Вейса опять витрина полна изящной обувью, но мы все ходим в рваных сапогах и смотрим на эти витрины, как на картины, изобр[ажающие] nature morte.

Обращение «товарищ» совсем вышло из моды; еще прошлую зиму ко мне часто обращались на улице с просьбой указать какую-нибудь улицу, именуя меня «товарищ», теперь же, несмотря на мои заплаты, вот уже 3-й раз что меня называют сударыней. Затем заплаты, лохмотья и дыры больше не в почете, это все было хорошо в начале Революции, и тогда даже без всякой надобности старались одеться победнее, пооборваннее, чтобы походить на пролетариат; теперь же, кто только может, старается выйти из пролетарского стиля и подделаться под стиль буржуазии.

…В этом году гораздо больше учащихся, чем было в 19/20 г. Но и в Университете мне пока не пришлось слышать слова «товарищ», вместо него полновластно, по-видимому, вернулось прежнее обращение «коллега».

• Кровавая и позорная русская социалистическая революция: двухлетний юбилей

Милица Нечкина (12 февраля 1901 — 16 мая 1985), историк, академик АН СССР:

7 ноября. В ночь на воскресенье папу арестовали. Вчера я весь день бегала из-за его ареста по своим знакомым коммунистам и разным влиятельным лицам. Я просто полумертва от усталости.

Господи, Господи. Бедный папочка. Как это подействует на него? Он такой слабый, часто нервный, как женщина. Сегодня из чрезвычайки его перевели в крепость. Мы дважды в день носим ему еду. Говорят, что арест носит массовый характер.

Все обещают, успокаивают. Но сделают ли что-нибудь? Они все любят со мной встречаться, смеяться, болтать, говорить как с «поэтессой», провожать до дому… Но… Господи, как страшно чувство бессилия. Ждать? Но ведь папа в тюрьме.

Как я могу готовиться к лекциям. Все время — папа, папа, папа… Бросить, отказаться, не читать? Это очень легко сделать… Но ведь читать надо, потому что нужны деньги. Выставка уже открыта. Упустить выставку — упустить возможность.

Феня все время навзрыд плачет. Маму надо успокаивать. С папиным уходом вся семья перестроилась, и я оказалась в центре.

…Вчера в театре, где было заседание по поводу четырехлетия Октябрьской революции, мне чуть не сделалось дурно от усталости. Я пошла туда, чтобы видеть нужных людей. Гнатовский обещал помочь. Он с большим влиянием, друг председателя Татчека. Он маленький, упитанный, довольно интересный, похож на холеного банкира. Шел со мной под руку с концерта, провожал, говорил массу комплиментов. Я была у него по поводу папы на квартире.

Плохо то, что еду теперь можно передавать только один раз в неделю. Разве это можно? Как же быть?

…Надо заниматься, заниматься. Папе нужны яйца, молоко. У нас мало муки. Нужно много денег.

Но все-таки я спокойна, очень, очень спокойна.

Юрий Готье (18 июня 1873 — 17 декабря 1943), историк, академик, директор Румянцевского музея (1898–1930). В 1930 арестован по «академическому делу», выслан на 5 лет в Самару:

7 ноября. 4-я годовщина татарского ига. Тускло-скучные мысли — такая же погода, такое же празднование. Точнее, никакого празднования нет, лишь кое-где, редко, болтаются потрепанные красные флаги.

Беседа с И. Л. Томашевским, бывшим товарищем прокурора палаты и камергером, но польского происхождения. Теперь в нем заговорила polska krew [польская кровь (пол.)], и в нем чувствуется заядлый и злорадный поляк. Как легко совершаются такие перемены. А, впрочем, что и говорить, когда русский народ есть не что иное, как «сукин сын, камаринский мужик», который заголя жопу по улице бежит; он бежит, бежит, попердывает, за м… свои подергивает. Это ли не эмблема!

На желание якобы платить долги только кислые критические отзывы газет. Странно [было бы], впрочем, если было бы иначе. Хлеб — 3500, мясо в среднем 10 000 рублей фунт.

Алексей Орешников (9 сентября 1855 — 3 апреля 1933), сотрудник Исторического музея, специалист по русской и античной нумизматике:

8 ноября.

…Вчера, по рассказам очевидцев, в Большом театре, на представлении Исидоры Дункан (танцы), Луначарский поздравил публику с торжеством (годовщиной революции), но был освистан, причем шикали особенно верхи.

Прожито.org

Иллюстрация: Симбирск, 7 ноября 1921 года. Митинг в честь открытия памятника Карлу Марксу.
Фото: ОГБУ ГАНИ УО («Симбирский – Ульяновский край в новейшей истории России. 1917-1991», Ульяновск, 2012).