Ахилла

27 января — Международный день памяти жертв Холокоста.

***

В 1996 году я решил уволиться с телевидения.

Это был мой последний рабочий день.

Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит.

Тут повар прерывается и кричит в стену:

— Папа, они тебя все равно снимать не будут!

Мычание прекращается.

Я спрашиваю:

— А зачем ему сниматься, Вашему папе?

— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар. — Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось.

— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование.

У них на телевидении это было железно — 7 часов работы, два обязательных перерыва. И на все «положить».

Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:

— Мне торопиться некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату.

На кресле-качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.

Повар говорит:

— Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

— Это было сразу после войны, — начинает старик еще прежде, чем я успеваю сесть.

— А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру.

— Обязательно, — говорю. — Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!

— Так вот, — рассказывает старик, — мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали.

Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит: «Садитесь, попейте нашего чая травяного».

Сижу, пью чай, а он рассказывает.

— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду.

Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… Я тоже боялся… Но когда до дела доходило, не мог отказать. Сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую — прощается.

И знаю я… Они не вернутся… Ну, как тут не взять?! Беру.

— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю. — Вы настоящий праведник!

А он мне:

— И так, бывало, по 5-6 за ночь. Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.

— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.

— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает.

— Повезу их на родину, — объясняю.

А он мне говорит:

— А как вы их отличите, детей ваших?

— Что значит, как отличу? — спрашиваю. — У вас же списки остались?!

— Нет, — говорит, — нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!

— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.

— Вы что ж, насильно их заберете?

— Почему насильно, я им все объясню…

— Они ничего не помнят, что Вы им объясните?

— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…

— Мы их давно уже считаем нашими (!) детьми, — говорит.

— Но они наши дети!

— Докажите! — говорит.

— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…

— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.

И встает.

И я встаю.

И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско:

— А ну-ка, ведите меня к детям.

— Хорошо, пойдемте, — отвечает спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.

И приводит он меня в большой зал. В огромную спальню.

И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих — разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках. Сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне:

— Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..

Молчу. Не знаю, что ему ответить.

А он мне:

— Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам, — и продолжает… Просит: — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: «Как поживаешь, малыш?» А он мне по-польски отвечает: «Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю».

— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски.

Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Насилием будет, если я стану искать их, объяснять, уговаривать… Даже если я определю, кто из них наши дети, они же не согласятся уехать!..

«Надо оставить все, как есть, — думаю. — И уходить».

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.

Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»

И тут… Откуда только все берется?! Впрочем, знаю, откуда! Из детства…

Вдруг спрашиваю настоятеля:

— А можно я им только один вопрос задам?..

— Можно, — говорит, — задавайте.

И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю:

— Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад.

До сих пор мурашки по телу бегут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло… Такая тишина наступила! Гробовая тишина!

И вдруг у окна приподнялись две головки… А потом у двери еще две… И у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза — такие большущие, удивленные!

И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать! Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу и бегут-бегут. И так, слету, втыкаются в меня.

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время:

— Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..

Смолкает старик.

Вижу, как дрожит у него подбородок.

— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы, — говорит. — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце каждого.

Снова молчит.

Я не прекращаю съемку. Вижу, это еще не конец. И действительно… он продолжает.

— Оглядываюсь я, — говорит, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика. И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.

И тут вдруг настоятель говорит:

— Дорогие мои дети, как я счастлив, — говорит, — что вы возвращаетесь домой.

Они останавливаются.

Вижу, он еле выговаривает слова…

— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ. Ничего… Ничто не будет разъединять нас. Любовь только останется, — говорит.

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… И улыбается! Улыбается!..

— Любовь и есть религия, — говорит. — Возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше. Возлюбим!.. Как самого себя!.. Вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Творец, Он — Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все — семья… Весь мир, дети мои — большая семья!..

И замолкает…

Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…

— А я к вам обязательно приеду! — говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает.

— Так я их и привез сюда, — говорит старик. — Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем киббуце. Я ими очень гордился.

…Трое погибли в 73-м, в войну Судного Дня. Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…

Еще один, Яаков, женился на Хане… Такая была свадьба веселая!.. А через три года… в автобусе в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.

Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал.

Я понял, что съемка закончена.

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки.

Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто…

Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам-операторам… Подумал, может, у меня что-то с головой.

Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что, может быть, кассету заклинило. Третьи, что эту камеру «JVC» надо выкинуть…

В общем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору.

Он выслушал меня. Потом сказал:

— Знаете, я Вам очень благодарен.

Вот тебе раз! — думаю.

А он говорит:

— За то, что остались, выслушали его, — а потом вдруг говорит, — отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается.

***

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал… Но не давал мне покоя настоятель того монастыря.

— Идеалист, утопист, фантаст, — думал я о нем. — Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи.

Не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.

Что «Шма Исраэль», Слушай Израиль, — это слушайте те, в ком просыпается искра Любви. И не важно, какой вы нации, цвета кожи, где живете, что делаете. Важно, что жила в вас тоска по Единой Душе, по Любви, которая и есть Творец. И вы вскидываете головы, как эти детки в истории, отрываетесь от всех своих дел, какие тут могут быть дела?! И идете навстречу Единству, не можете не идти, потому что ждали этого всю жизнь.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: