Ахилла

Священник должен быть только пророком.

Его сфера ― это молитвенный экстаз.

Архимандрит Спиридон (Кисляков)

В издательстве ЭКСМО вышла вторая книга архимандрита Спиридона (Кислякова) — «Я хочу пламени».

Новая книга, как сообщают редакторы, — это выдержки из двух больших трудов Кислякова — «Дневники» и «Воспоминания»; возможно, однажды мы увидим опубликованным все из сохранившегося наследия этого удивительного священника. Много общего у новой книги и с первой книгой Кислякова — «Исповедь священника перед Церковью», о которой мы уже писали ранее. Во второй книге более развернуто говорится о том, о чем в первой книге рассказывалось сжато, и наоборот.

Наверное, главный вопрос, который возникает после прочтения писаний архимандрита Спиридона, такой — кем был этот уникальный человек? Сумасшедшим? Эксцентриком? Фантазером? Невротиком, которому требовалось медицинское лечение? Мошенником, который создал себе личину юродивого? Или… святым, мало на кого похожим?

Сумасшедшим его называли не раз. Родители неоднократно беспокоились о его душевном здоровье; многие, кто не мог выносить его пламенных проповедей и обличений, называли его так же, в частности, некоторые «собратья» — священники, монахи и архиереи. Например, когда он служил в Каменец-Подольске и снискал себе славу проповедника и любимца народа, то, как пишет сам Кисляков, «духовенство было сильно озлоблено против меня. Даже было время, когда оно на епархиальном съезде постановило отправить меня в Винницу в сумасшедший дом и за свой счет содержать меня пожизненно!»

Но сумасшедшим он не был. Если взглянуть в целом на его жизнь — это не болезнь души, а горение духа.

Может, он был в прелести, как сказали бы «духовные» люди? Трудно судить. Спиридон частенько дает повод для этого своими поступками и писаниями. Но и он же четко видит в себе малейшие уклонения от любви к Богу и исполнения Его заповедей — и сам себя страстно обличает за это.

На Афоне он заводит себе духовного отца — и как непохож этот старец Мартиниан на нынешних власиев, наумов и прочих! Старец Мартиниан не раздает бездумные благословения и команды, а внимательно вслушивается в душу послушника, задает вопросы, чтобы понять, не впало ли духовное чадо в прелесть:

«Как-то я, открывая ему свои мысли, сказал:

― Отчего я, отче мой, весь переполняюсь какой-то неземной радостью?

Он сказал:

― Благодари Бога за это.

Как-то он взял меня с собою в сад и там начал меня расспрашивать о том, что я переживаю, когда исполняю то или другое послушание? Я ответил ему:

― Знаете, батюшка, я в это время переживаю какую-то радостную внутреннюю сладость.

― Это хорошо, ― ответил мне старец.

Старец меня опять спрашивает:

― Какое чувство переживаешь в себе, когда молишься духовною молитвою?

― Чаще всего я переживаю в себе чувство восторга, редко чувство сознания греховности, ― ответил я.

― Как тебе кажется, ― спросил меня старец, ― что для твоего духа ближе, роднее: чувство ли восторга или чувство греховности?

Я ответил, что чувство восторга роднее мне, чем чувство сознания греховности, хоть я всегда чувствую себя большим грешником. Старец, слыша это, задумался и минут пять находился в таком состоянии. После этого он опять меня спросил: доволен ли я своим внутренним настроением духа здесь, на Афоне? Я ответил утвердительно. Старец спросил меня: люблю ли я кого-нибудь из братии больше других? Я ответил, что люблю всех одинаковою любовью».

Этот же старец учит Спиридона рассудительности:

«Нет ничего мерзее перед очами Господа, как внутренне чувствовать себя подвижником или даже знатоком духовной жизни. Знай, мой сын, в религиозную жизнь человека часто весьма скрыто и незаметно входит религиозная деланность, искусственное вдохновение, фальшивый религиозный огонь. Такая религиозная лживость в душе человека возникает чаще всего у тех, кто хочет прослыть среди людей святым. Этого чувства ты как огня бойся, это чувство очень опасное».

Кисляков не раз замечал в себе такие чувства и старался избегать их, каяться в них. Нет, и на прельщенного, с «фальшивым огнем» Спиридон не похож.

Но похож ли он на святого — это главный вопрос, на который я не могу дать однозначного ответа.

Главное слово, которое может описать пламенного архимандрита, — экстаз. Этим состоянием пронизана вся его жизнь — от младенчества до смерти. Слово «экстаз» он постоянно употребляет для описания своего духовного состояния. А также «восторг, умиление, радость, слезы, любовь ко всему живому»…

То, что пишет о себе и своем детстве Кисляков, действительно напоминает фантастическое житие, из серии «с детства он уклонялся детских игр, не вкушал молока по средам-пятницам и взыгрывал во чреве матери во время литургии». Вот только житие Спиридона не такое шаблонное, но при этом не менее ирреальное.

Как можно, например, нам, циникам и скептикам XXI века, поверить вот в такую историю (разговор с матерью):

«― Мама, ― говорю я ей, ― я буду точно таким, каким был Ориген!

― Какой Ориген? Я не знаю, сын мой, о ком ты говоришь?

Я не ответил ей ни слова».

Все бы ничего, но этому деревенскому неграмотному мальчику только пошел… четвертый год. И Кисляков уверяет, что ни о каком Оригене он и не слышал в то время.

Или как поверить в то, что маленький мальчик, вместо того чтобы копаться в песочке или скакать на палочке, уходил в лес и сам с собой разговаривал о Боге, пугая мать, которая пошла его искать? В том же нежном возрасте он решается уйти пешком в Иерусалим, чтобы, как апостолы, получить огненные языки Духа…

Он проповедует перед детьми, жадно слушает рассказы о Библии и Боге, в девятилетнем возрасте идет на послушание в монастырь, там тяжело трудится — до ран на ногах, нарывов на шее, но при этом… ему недостаточно монашеской духовности и подвигов, и он уходит молиться в главный Божий храм — на природу.

Природа является для мальчика более сильным свидетельством о Боге и красоте Его творения, чем любой храм или монастырь. Кисляков, уже во взрослом возрасте, даже беспокоится, не был ли он пантеистом, но все же приходит к мысли, что он был христианским мистиком:

«Когда мне учитель обо всем этом сообщал и говорил астрономическим языком, о, тогда я увидел перед собою такую грандиознейшую мировую картину, при созерцании которой я чуть не умер!

Я и плакал, я и рыдал, я и танцевал, я и молился, о, чего я не делал, я весь превратился в один экстаз!

После такого экстаза я скоро заболел. Мама и папа с большим беспокойством смотрели на меня больного.

И вот с этого момента я всегда чувствовал себя опьяненным величием красоты самой природы. С этого момента молитва и созерцание природы как бы слились между собою в одно сильнейшее во мне чувство, которое и до сего времени меня не оставляет».

Чтобы впасть в молитвенный экстаз, Спиридону достаточно увидеть… козу:

«Однажды я шел лесом и увидел дикую козу с козленком. Я вдруг почувствовал, что ноги мои от восторга, от какой-то мистической радости стали подкашиваться, слезы брызнули из глаз, я уже дальше не мог идти, я еле свернул с дороги, пал на колени и начал молиться Богу.

Здесь на молитве я простоял несколько часов».

Напомню: это поведение ребенка, подростка. Подростка, который не довольствуется российской духовностью, но отправляется дальше — на Афон.

В «Исповеди» Кисляков вскользь рассказывает о своем пребывании на Святой горе, а здесь он захлебывается от восторга, описывая монашеский рай. При этом он видит и недостатки монахов, и их грехи, например, пьянство, доходящее до алкоголизма, от которого умирают некоторые нерадивые подвижники, но Спиридон уверен, что в целом человеческие слабости монахов ничто перед той духовной весной, которая царит на Афоне.

После радостей духовного возрастания на Афоне в послушании у мудрого старца Спиридону приходится столкнуться с реальностью «свободного монаха» — в Константинополе. И он откровенно рассказывает, какие опасности подстерегают любого монаха, живущего расслабленной, мiрской жизнью:

«Здесь после Афона я чувствовал себя точно брошенным с неба прямо в адский жупел. Я, как нигде до сего времени, здесь чувствовал себя точно в котле одних соблазнов.

Молодые гречанки, юные турчанки, молодые паломницы, точно пчелы цветок, окружали меня. Я боролся не на жизнь, а на смерть с ними. Бог хранил меня от них. Другой соблазн ― это яства и питие. У меня, как у повара, находилось все. От погреба с винами ключ висел у меня; лучшая рыба, лучшая черная икра, омары, устрицы, селенвозы, октоподы, мидии, всякого рода фрукты, виноград, вина, ликеры, коньяк, ром и т. п. ― все это находилось под моим ведением. Я что хотел ел и что хотел ― пил. Большое требовалось усилие, чтобы до всего этого не дотрагиваться, придерживаясь воздержания. Третий соблазн ― это частое и близкое соприкосновение со светскими лицами. Соблазн этот для меня был очень велик и совсем был не по моим силам. Четвертый соблазн ― это людская похвала. Все эти и подобные соблазны мне приходилось с большим трудом преодолевать в себе самом».

Напомним, что юноша еще только послушник, он не принимал монашеских обетов воздержания.

Когда Кисляков впоследствии служит в Сибири миссионером (еще не будучи в сане), он много размышляет о том, каковы должны быть священники. И его мысли как в то время, так и сейчас выглядят крайне радикальными:

«Священник должен быть только пророком. Его сфера ― это молитвенный экстаз. Его повседневная жизнь должна быть пасхальной, ликующей, божественной мистикой. Он должен быть во Христе, и только во Христе, юродивым. Если он не таков, то он не христианский священник. Пусть он будет каким хочет, но он ― не Христов работник».

А все семинарии и академии он бы вообще разогнал:

«Семинария, академия … лепят и священников, и епископов, а не руки Самого Господа… Вместо святости Христовой, у каждого священнослужителя в голове всякий мусор… всякий хлам… всякая пыль допотопная… Это называется наукой… мудростью… опытом… Из-за того, чтобы все это приобресть, напичкать всем этим хламом свою голову, они тратят десятки лет! О, если бы они хоть половину всех этих потраченных лет употребили для усвоения в себе Христова аскетизма, для развития в себе молитвенного экстаза, для осуществления в себе евангельской истины, для проверки чисто опытным путем результатов своей веры во Христа и любви к Нему, то они бесконечно более приобрели бы для себя духовной пользы, чем от своих семинарий и академий!»

Чем старше и опытнее в церковной жизни становится Кисляков, тем более и более в нем просыпается критическое отношение к церковной действительности (об этом мы писали в статье о его первой книге). Но особенно от него достается епископату. Удивительно, как речи горячего юноши-миссионера выслушивал епископ и даже потом продвинул его в монашество и дал ему священный сан — сейчас бы Кислякова и на пушечный выстрел к церковным делам не подпустили с такими революционными взглядами:

«В самом деле, ни одного нет у нас необразованного епископа, вроде Спиридона Тримифунтского или Николая Мирликийского, который был бы рукоположен в сан епископа ради святой его Христовой в нем личной жизни. Неужели у нас в России нет подвижников Христовых? Или еще того хуже: подвижники-то у нас есть, да в них церковь-то не нуждается, они при всей своей святой жизни люди неграмотные или, в крайнем случае, малограмотные ― таких лиц нельзя возводить в сан епископа.

Значит, чтобы быть христианским епископом, не важно быть святым, а важно быть человеком просвещенным, ученым. Недаром у нас все епископы так типично походят друг на друга по своему духовному складу, точно сиамские близнецы! Чтобы знать всех русских епископов, достаточно знать только одного из них ― и о всех будешь иметь достаточные сведения. Типичный характер русского епископа обнаруживается в том, что он перед сильными мира сего до крайности всегда раболепствует, по отношению же меньших себя он также до крайности деспотичен, всегда труслив, хитер, всегда себе на уме, надменен, высокомерен, горд, кичлив, политичен, сух, тщеславен и честолюбив. В познаниях односторонен, собственной инициативы ― никакой… Вот русский епископ. Другое было бы дело, если бы вместо этих бумажных кротов ставили в епископы великих святых орлов!»

«Бунтовщик хуже Пугачева»… В чем-то юный Кисляков был схож во взглядах на епископат с другим бунтовщиком, уже к тому времени постаревшим, отцом Иоанном Белюстиным.

И еще один «житийный» момент — это история эротической любви и связанной с ней «духовностью». Чем больше возрастает духовный дар юного миссионера, чем горячее становятся его проповеди — тем более одолевает его «блудный бес». Доходит до того, что Кисляков делает себе обрезание «ржавым» лезвием, и только чудом не погибает от возможного заражения крови. И как тут не вспомнить Оригена с его самооскоплением — того самого Оригена, на которого Кисляков хотел быть похожим с трехлетнего возраста…

Кисляков влюбляется, собирается жениться, но вдруг осознает, что из-за мирской любви у него теряется дар проповедничества. А тут и архиерей не благоволит к его женитьбе и склоняет к монашеству, и мать архиерея, из «жалости», всячески рисует юному подвижнику, как прекрасно быть монахом и как мерзки и отвратительны «бабы» и сопливые ребятишки:

«Но поверь, мое милое дитя, семейная жизнь не даст тебе покоя, ты в ней скоро разочаруешься. Женщина красива, хороша и приятна, пока она девушка, а как выйдет замуж, куда все это и девается в ней! В замужестве она из самой первой красавицы делается самой безобразной бабой, из изящной по своей фигуре она становится или настоящим скелетом, или точно многоугольным мешком с отвисшими со всех сторон отвратительными частями мяса… Из умной, молчаливой делается глупой, болтливой и часто легкомысленной; из верной ― изменчивой, хитрой и лукавой. А дети? Хорошо, если они все будут здоровые и воспитанные. Ну а если они будут больные или сорвиголовы, тогда-то что? Родной мой, тебя ни одна женщина не удовлетворит, ты по своей натуре крайний идеалист, тебе Бог очень много дал такого духовного богатства, что право жалко, если все это пропадет в тебе из-за какой-то бабьей юбки! Сын мой, я одного тебе желаю, чтобы ты был свободным служителем Христу. Того же самого желает тебе и сам владыка».

Что это было — Божья воля или манипуляция, «наумовщина» — пусть каждый решает сам. Но Кисляков выбрал путь монашества и проповедничества, хотя потом и вновь впадал в любовные отношения с другой девушкой.

Из книги «Я хочу пламени» читатель узнает еще многое: познакомится с жизнью русской деревни, с каторгой, старообрядцами (Кисляков был горячий противник тогдашнего миссионерства среди старообрядцев и даже среди язычников Сибири), с духовенством, монашеством и епископатом.

А вот найдет ли читатель в книге ответ на вопрос: был ли архимандрит Спиридон (Кисляков) святым или странным фантазером, опьяненным видениями и экстазом, я не знаю. Для меня этот вопрос остался открытым.

Обсудить статью на форуме

Читайте также:

• Архимандрит Спиридон (Кисляков): Любить Христа и жить исключительно по Его Нагорной проповеди

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: