Без нас всему кранты и свету — конец
18 мая 2017 John Rising
Не так давно в обсуждении очередного материала «Ахиллы» промелькнул недоумевающий комментарий, мол, отчего у вас все такое одинаковое? Ведь есть же нормальные, хорошие люди и в духовенстве, которые как-то могут существовать в этой среде и заниматься делом…
Именно о таких нормальных и хороших людях мне и хотелось бы поговорить.
Что заставляет их оставаться в РПЦ? Почему они не уходят? Как выносят то напряжение, в котором им приходится пребывать?
Задавать такие вопросы этим людям бессмысленно, поэтому проще озвучить усредненно-виртуальные ответы. Самым распространенным будет, конечно же, служение. Именно Служение (с большой буквы) не позволяет послать все куда подальше. Потом, безусловно, следует мотивация заработка. Де, «лет уже порядочно, детей семеро по лавкам и всех накорми-одень-выучи, куда уж мне, я и так как-нибудь». Следующим ответом будет оправдание личным спасением: «без Церкви я бы…» (спился, развелся, или просто — помер). Ну и четвертый вариант, идеалистический — «на нас все держится», «будут и лучшие времена», «без нас всему вообще кранты и свету — конец».
Действительно, каждый из приведенных аргументов звучит весомо, особенно для человека, им оперирующего. Но и ровно настолько же он неубедителен с точки зрения здравого смысла. (Здесь «здравый смысл» не путаем с прагматичным материализмом, можно быть сколько угодно безумным ради Христа и иметь какие-то определенные бытовые планы, например — купить штаны.)
И действительно, «Служение», если оно подразумевает служение людям, пастырский долг, вполне возможно и в других церквах, на худой конец можно и самому собрать эклессию — Яков Кротов так вообще на квартире служит. Возраст и отсутствие навыков тоже далеко не всегда оправдание, за годы службы в нынешних условиях почти каждый третий отец — строитель, каждый второй — прораб, а уж что говорить про бухгалтеров… Хватает и художников, и столяров. Так что вопрос «да что же ему, в плотники идти?!» не актуален, да и знаем ведь мы по крайней мере одного плотника, воспитавшего хорошего сына.
Личное спасение звучит уж совсем странно — если за сорок лет жизни ты остался хорошим человеком, то почему ты вдруг должен сразу испортиться? А выпивать каждый вечер бутылку перед сном, так и сан не мешает, у тебя одна неделя в году трезвая, в начале Великого Поста. Оставшийся «идеалистический» вариант требует, однако, более вдумчивого подхода.
Начинается все с рукоположения. Был ты вчера Петька, а сегодня — отец Петр. Ну, конечно, для своих-то ты все равно Петька, да и в зеркале на тебя смотрит Петька, помятый такой, отмечал потому что давеча хиротонию свою. И ничего особенно не меняется, так же гоняют тебя старшие по званию, так же общаешься с приятелями, так же на рыбалку ходишь. Разве что в трепе с друзьями все чаще проскакивает «ну что, отцы», так и то, больше в шутку, громогласно: «Ну что, ОТЦЫ, по стаканчику?» Однако дальше наваливается работа, крестины, отпевания, венчания и, в особенности, исповеди. И вот замечаешь ты, что к твоим, Петькиным, словам люди-то прислушиваются, тем более, что ты искренне хочешь им всем помочь. И что для них ты — натуральнейший отец Петр. И вот уже ходят за тобой, спрашивают чего-то, в глаза заглядывают. И даже тянутся облобызать ручку, чему ты по возможности препятствуешь (да кто я такой, чтоб мне — и руки целовать?).
Однако, ко всему привыкаешь быстро, и то, что вчера казалось нелепостью, завтра станет нормой. И вот уже чувствуешь ты за собой некие права, которые хоть на ступеньку, да возвышают тебя посреди прочих. И по-другому раскрывается для тебя смысл хиротонии, уже не забавное превращение Петьки в Петра, а преемственность благодати. И выходит, что благоговейное отношение прихожан заслужено не только тем, что старался ты для них от всей души, но и по факту этой самой преемственности. Вот тут-то и закончился Петька, трансформировался в отца Петра. Руку сам под поцелуи подставляет, благословения на ходу раздает, не идет, а ступает.
Много в нем еще от Петьки, конечно; и жалеет он чад искренне, и переживает за всех, и вышучивает в узком кругу свое же служение. Но невидимая эта ступенька уже крепко его держит, рыпнуться не дает, и, хоть и розовые очки-то послетели с годами, и видит он, что вокруг творится что-то весьма неправильное (отец настоятель жирует, благочинный гудит, да еще и с девками, а уж знакомый иеромонах так и вовсе — …фу, какая гадость!), развернуться да уйти — не может, «преемственность» не пускает. «Куда ж они без меня, пропадут же, — думает отец Петр, — уж я-то устою, на таких, как мы, все и держится».
В момент этих благих помышлений попадается Петру какая-нибудь душеполезная книжулька, которая только подтверждает его соображения. А написано в ней, что пока идут службы, пока спасается хоть один православный (да не абы какой православный, а пребывающий под сенью Московской Патриархии исключительно), мир стоять и будет. Эта незамысловатая идея, которую он еще когда-то слыхал в семинарии, теперь крепко ложится в благодатную почву Петровых представлений о бытии вообще и об его в этом бытии месте. Понимает он, что не просто людям и Богу служит, а напрямую воюет с Князем мира Сего. С этого момента начинаются постоянные рассуждения о смирении, о собственной немощи. Сидит Петька, крышей едет, стакан за стаканом опрокидывает… Мир спасает, одним словом. Правда, в процессе столь напряженной духовной брани для экклесии времени отчего-то не остается вовсе, да еще и благочинный задрал со своими финансовыми отчетами, ну да уж ладно, вокруг же тысячи спасутся.
Все бы в подобных историях было бы и ничего, наверное, потому что зачастую остаются такие вот Петьки-Петры людьми порядочными, если бы не тот факт, что не гоже возвеличиваться над ближними с одной стороны и терпеть всякое беззаконие — с другой. «Я на совет нечестивых не пойду, я тут рядом посижу».
Читайте также:
