Ахилла

Окончание, начало тут.

***

Отчасти из-за тяжелых открытых вопросов о будущем, отчасти, как говорится, из любви к искусству, я задалась вопросами: а как там монастырская жизнь «у них», не в России? И вообще, каким должен бы быть монастырь современный, не по средневековой модели устроенный? Можно, конечно, ответить радикально, что время монастырей и монашества давно прошло, точка. Но это почти то же, что сказать «время христианства закончилось». Это слишком много раз уже говорили, не оригинально, и я в это не верю. Если Христос «во веки тот же» и Он имел в виду предложить спасение всем, кто пожелает, до конца времен, — то, значит, и для нашего времени. Наше время, то есть, не исключено из плана спасения. И не обязано притворяться другими, давно прошедшими, временами. Для жизни во Христе нет необходимости воссоздавать исторические декорации и играть в этнографический театр. Я так разжевываю эту простую мысль, потому что, извините, слишком объелась за свою жизнь этнографии, передоз. И при этом для многих эта мысль не только не очевидна, но считается неизбежной необходимостью продолжать играть в историческую реконструкцию.

Однажды в БФ «Предание» был круглый стол, рассуждали как раз об истории, сегодняшнем дне и перспективах монашества. Я тогда не смогла прийти в студию, и мои вопросы озвучивала Наталия Скуратовская. На вопрос об игре в историческую реконструкцию отвечал о. Петр (Мещеринов). Этот вопрос с ответом стал чуть ли не хитом YouTube, его вырезали отдельным роликом, всех развеселило сравнение паломничества в монастырь с посещением контактного зоопарка. А суть была в том, что сейчас принято всеми железобетонно: чем древнее устав монастыря, тем святее в нем монахи, — и что с этим делать? Отец Петр ответил, что, мол, избежать этого никак нельзя, бесполезно и пытаться, надо смириться. Мне это не нравится, и не удовлетворяет.

Аудиоверсия материала:

У меня нет сейчас ответа, каким должен быть внешний вид, одежда сегодняшних монахов, ясно только, что не надо на этом зацикливаться, а также изображать шелковую элегантность. Но есть мысль о природе отношений духовного наставника/наставницы и брата/сестры. Думаю, что по крайней мере на первом этапе (который у современных людей может продлиться много лет) гораздо больше пользы может принести не игумен-старец (особенно, современный «старец»), а игумен-коуч. По умолчанию, все ведь приходят в монастырь с запросом «у меня есть цель — Царство Небесное, но как достичь, не знаю». И прежде всего надо выяснить: а настоящая ли это твоя цель? А твоя ли вообще это цель? Если выяснится, что точно да, тогда идти дальше. Пока речь идет о преодолении психологических проблем, налаживании отношений с другими людьми (того самого «не делай другому того, чего не хочешь себе, и делай другому то, что хотел бы себе») — тут поле именно для коуча. Попутно замечу, что как цель у христиан, живущих в миру, та же, так и коучинговый подход в деле душепопечения, я думаю, был бы так же полезен. Возможно, он и есть та самая церковная педагогика для современных христиан, об отсутствии которой не раз сокрушался тот же о. Петр.

Когда/если психологические и нравственные задачи будут решены (рассуждаем сугубо теоретически), то следующий этап — это собственно духовная жизнь, духовные задачи. Пригоден ли в этом случае будет наставник-коуч, я не знаю, сомневаюсь. Во всяком случае, таким путем еще никто не ходил. Думаю, там начинается область любви, и в наставники нужен человек, имеющий безусловную любовь.

***

Пока я размышляла о сих высоких материях и еще до того, как уже сказала, решила посмотреть, какова же монастырская жизнь на других территориях.

На Святой Земле есть три русских женских монастыря в Иерусалиме: Елеонский (Вознесенский) и Гефсиманский (где храм Марии Магдалины и мощи Елизаветы Федоровны), принадлежащие РПЦЗ, и Горний, принадлежащий РПЦ, вместе с несколькими территориями и храмами, принадлежащими нашей миссии, где тоже горненские сестры.

Я жила несколько дней в Елеонском монастыре. От наших здешних, российских он заметно отличается спокойствием, сестры улыбчивые, никакой суеты и беготни «стой там иди сюда», никакой нервозности (эти элементарные вещи много говорят в целом о духе монастыря, в некоторых даже московских сестры смотрят угрюмо, или вовсе злобно). Никто не стремился меня припахать, позволили просто жить и ходить на службы куда я хочу, не обязательно даже у них. Игуменья не смотрела на меня оценивающе (как обычно смотрят здешние), только благостно улыбалась, и я не заметила, чтоб кто-то ее боялся. Я слышала там, что во всех трех монастырях (Горнем, Елеонском и Марии Магдалины) сестрам дают какие-то деньги на руки, и что в Елеонском дают меньше всего, а больше всего платят в Горнем.

Заметила очень красноречивую деталь: в воскресный день, поскольку от всех послушаний выходной, то и лавка была закрыта. Нигде в наших монастырях это нельзя представить, чтоб в самый посещаемый туристами день, когда можно ожидать самой большой выручки, вдруг бы от этого отказались.

Большое впечатление произвел местный владыка, начальник миссии РПЦЗ епископ Роман (он живет в этом монастыре и часто служит), его поучения и общение с сестрами на трапезе. Ничего сверхъестественного, но такой «настоящий», каким, кажется, и должен быть епископ, по нашим временам, большая редкость.

У Марии Магдалины я побывала на одной службе, дальше храма не видела. Паломников там не принимают, негде, территория маленькая. Сестры, по первому впечатлению, понравились мне значительно меньше, смотрели на меня недружелюбно, но это может быть обманчиво.

Побывала на каком-то большом местном празднике и в Горнем. Монастырь в целом сияет благолепием, как и у нас здесь. Пока шла всенощная в небольшом храме, все паломники поместиться внутри не могли и слушали трансляцию на улице. Я тоже пристроилась в сторонке под деревом, рядом со мной стояли, приходили, уходили сестры, не занятые в службе. Они, в основном, решали финансовые вопросы, кто-то кому-то передавал «бакшиш» из Иерихона, или Магдалы. (Там много сестер работает экскурсоводами, за это они, помимо общих для всех сестер денег, получают зарплату, не помню точно, кажется, 100$ в день (может быть, столько получают светские экскурсоводы, а монахини меньше), и еще «бакшиш», то есть долю прибыли, процентов 20, из арабских лавок, куда экскурсовод приводит группу.) В общем, жизнь этой обители произвела впечатление перманентного распила паломнических денег. Но может, мне не повезло.

С Елеонским монастырем оказалось тоже не все так просто. Уже по возвращении домой прочла статью одной американской игумении РПЦЗ, о том, как она там жила, занималась с русскими сестрами английским языком, а с желающими арабками и румынками — русским. Оказалась, что в монастыре хроническая распря между русскими и арабками. Мне она была не видна. Румынки, которые в бытность той игумении вели себя наиболее непримиримо, ко времени моего приезда уже полностью покинули русский монастырь. (Вообще в Иерусалиме на службах в разных храмах я их видела постоянно, возможно, там открылся румынский монастырь.) Но вообще, такие межэтнические трения обычное дело.

В целом, можно сказать, этот монастырь хорошее место, спокойное. Главное его достоинство — удобное расположение, храм Гроба Господня в 15 минутах пешком, Гефсимания — в 5 минутах. И сестры, когда свободны от обязанностей в монастыре, туда ходят — это реальность, я это видела.

***

Особенно меня интересовал монастырь в Греции, в котором уже больше 7 лет живет моя давняя московская знакомая. По ее словам, он «заточен на любовь к ближнему во всех проявлениях». Я хотела увидеть, как это выглядит. В нынешнем году я смогла побывать там дважды.

Этот монастырь, прежде всего, уникален своим интернациональным составом, там живут сестры из 12 стран. Игумения гречанка, но среди сестер гречанки в меньшинстве. Игумения, кроме греческого, свободно говорит на немецком и английском, по-английски свободно говорят и почти все сестры — на английском общаются с приезжими иностранцами, гостями и волонтерами. Монастырь избегает спонсоров (потому что резонно считают, кто платит, тот и заказывает музыку), сами зарабатывают на жизнь себе и еще двум или трем «подшефным» маленьким монастырям. Зарабатывают производством органических продуктов: монастырь является органической фермой, ведет большую социальную активность на тему органического земледелия, в том числе принимает волонтеров, интересующихся этим.

(Кстати, волонтеры для них — не бесплатная рабсила, как в наших монастырях, а тоже объект приложения деятельной любви. Волонтеры помогают в работах, каких сами хотят, какие их интересуют. Живут они совсем отдельно, кормят их очень хорошо. Они могут носить любую одежду. Никто не обязывает их интересоваться религией, они могут иметь любые свои убеждения. Только если они начинают задавать вопросы, им отвечают. Лучшая проповедь — пример жизни сестер, их отношения.)

Монастырь на этом месте (это горная Фессалия) существовал, кажется, с XVI века, но современный монастырь существует всего с 2000 года, так что не только можно сравнить с нашими «возрожденными», но он и моложе большинства наших. Тем больше впечатляет разница.

Прежде всего, меня озадачило, даже трудность вызывало в первый приезд то, что меня все время спрашивали: что я хочу делать? Варианты при этом могли быть любые: отдыхать, работать активно, сидя, outside или inside. Вот где бы в наших монастырях так спрашивали? Только во второй приезд случайно узнала, что монастырские работы у них называются διακονιμα — «служение» — в отличие от наших «послушаний». Как говорится, почувствуйте разницу. Труд — это служение ближним, такое, какое ты хочешь и можешь дать, поэтому желание не просто имеет право быть, но даже важно. А не «умри, забудь все, что ты знал и умел раньше, и тупо делай, что приказано»! На собственном опыте убедилась, что такой подход работает куда лучше.

После многих лет почти рабского, совсем безрадостного «послушания» на полях, огородах и скотном дворе сама по себе сельскохозяйственная работа у меня не вызывала, как понимаете, никакого энтузиазма. Да и вообще, мне казалось, что «хотеть» делать какую угодно работу я уже никогда в жизни не смогу. Рабство приучает хотеть только отдыха, свободного времени для себя. Рабство вообще не способствует развитию совести и в целом, нравственности, не говоря о любви. (И этого, увы, не понимают все организаторы монастырской жизни у нас, даже самые благонамеренные.)

Но даже это поддается изменению. Во второй приезд начала чувствовать: когда сестры меня каждый раз, раз за разом, встречали улыбкой, словами приветствия, не выражали ни малейшего раздражения тогда, когда я его ожидала, я начала успокаиваться. (То есть даже после двух лет психотерапии снова попав в монастырь, даже из любопытства, я опять чувствовала привычную тревогу и ожидала чего-то плохого.) Когда принимают как есть и ничего не требуют и отпадает необходимость защищаться, тогда возвращаются давно исчезнувшие позитивные мотивы поступков. Мне начало хотеться иногда самой что-то сделать для них, когда это было не обязательно. Это может выглядеть до странности глупо, такая элементарная вещь. Но это был опыт испытания на себе их любви в действии, причем в таком запущенном случае, как мой.

Но еще до этого меня поразила «теория». В первой же нашей беседе с игуменьей она на какой-то мой вопрос сказала: «Самое главное в жизни — это свобода. Монастырь — это преддверие рая. А в раю Бог создал людей свободными. Сказал — делайте, что хотите, только одно правило дал, а в остальном — свобода. И человек должен иметь свободу и ответственность, руководствоваться своей совестью». Тут у меня начался не то что когнитивный диссонанс, а полный слом, взрыв мозга. После того, как 25 лет слышишь только про «отсечение воли», про «поврежденность» и «пагубность» ее, про «своя воля заведет в неволю» — и вдруг услышать из уст игуменьи, что самое главное это свобода — это сильно!

Эта матушка рассказывала мне о тех, кто приезжал в их монастырь из России, и интересно, что вызвало ее удивление. Вот приехали две или три монахини со священником. А как это монахини путешествуют вместе со священником?! (Что бы она сказала, узнав о наших «трудниках» в женских монастырях и «трудницах» в мужских!) Тут была принесена толстая книга, в которой она мне показывала пальцем и переводила с греческого на английский. По правилам Василия Великого (по которым они и живут) священник в женский монастырь может приходить только для совершения литургии. Пришел, отслужил и ушел. Ни с кем не общаясь. Духовник (это другой священник, не любой) приезжает раз в 2 месяца примерно, для исповеди, и сестра беседует с ним в присутствии игумении. Я ей говорю: у нас в России есть такие женские монастыри, которые по таким правилам живут (например, Малоярославец). Но игумении там не готовы быть по-настоящему игуменьями, поэтому получается не монастырь, а секта: игуменья — гуру, сестры — адепты. И сестры не могут получить помощь ни от кого, ни от священника, ниоткуда больше… «…because they are closed», — закончила она фразу за меня. Да, она знает об этом. Это проблема. И о других неправильных вещах в монастырской жизни в России. Например, что монастыри открываются по решению епископа.

(Чтобы не показалось, что у них хоть сколько-нибудь похоже на ужасы Малоярославца с вездесущей авторитарной «Матушкой». Литургия у них бывает обычно раз в неделю, все причащаются, исповедь перед этим, как везде у греков, не нужна. Ежедневные службы суточного круга они совершают сами, и очень красиво; и я слышала, что вообще у греков службы «беспоповским» чином распространены. Игуменья — настоящая мать, сестры ее не только не боятся, а очень любят, и абсолютно любые вопросы решают с ней, я это видела каждый день. Видела, что сама она очень много сил, времени, терпения и любви тратит на воспитание своих сестер. Монастырь — настоящая семья, только очень хорошая, счастливая, это видно.)

Понятно, что такая идеальная жизнь возможна, главным образом, благодаря такой игуменье. В Греции вовсе не все монастыри такие идеальные. В нашем интернет-пространстве появлялись даже скандальные истории о греческих «старцах» и монастырях-сектах, эта проблема им тоже знакома. Но также легко представить, что могло бы случиться с такой матушкой у нас — система ее сожрала бы. Они могут жить такой жизнью, какой хотят, потому, что никакое начальство не вмешивается, не выносит мозг, не ставит условий, не требует дани.

После первого визита мне даже захотелось в этот монастырь насовсем — такого со мной давно не случалось.

Однако во время второго посещения стали заметны неожиданные и нерадостные вещи. Нет, с ними все хорошо, никаких подвохов и скелетов в шкафу. Но вот со мной…

Большая часть сестер там из неправославных или даже нехристианских стран. Каким-то образом они узнали о православии, обратились в него, нашли в нем Бога. Причем, православие именно в греческом варианте, из-за чего они обожают Грецию и все греческое, от языка до кухни. Все они более или менее похожи на неофитов — в своем рвении, усердии, порой, даже восторге — только без невротических перекосов того, что у нас подразумевают под «синдромом неофита».

Я уже не могу заново почувствовать такое рвение и восторг. Нельзя дважды войти в одну реку. Поучение на тему «взять свой крест и идти за Христом» (говоренное матушкой как-то раз в трапезной; она часто после трапезы с сестрами беседует или говорит поучения) или другие подобные в лучшем случае не вызывают у меня ничего. Если девушка потеряла невинность по собственной вине, обрести вновь чистоту души ей может помочь покаяние. А если она была изнасилована, в чем ей каяться? Тем более это верно в случае «душевном»: когда энтузиазм сменился иронией, а то и цинизмом, обратно вернуться уже кажется невозможным.

Кроме того, европейцам (а также японке), с детства приученным жить по законам и правилам, наверно, послушание вообще легче дается. Нам, с советского детства приученным, что закон — это описание того, где не надо попадаться, искренно слушаться трудно, кажется, это бывает только в невротическом варианте.

Правда, были эпизоды, вселяющие надежду даже в душу циника. В одно время со мной жила в монастыре паломница-арабка из Ливана. Однажды мы оказались вместе на одном «служении», нас поставили собирать зеленую фасоль с двух сторон широкой грядки. Она стала смотреть, кажется, только на мою сторону, следить, какие стручки нужной величины я не сорвала, какие я сорвала зря, преждевременно, то и дело показывать мне, какого размера стручки правильные, в общем, беспокоилась о моей работе гораздо больше, чем о своей. Я подумала: узнаю брата Федю! В наших монастырях так делает каждая первая паломница, да и сестра. На этом фоне еще заметнее стало воспитание этой матушки: местные сестры так себя не ведут никогда. Я не стала препираться с арабкой по-английски, воспользовалась своим преимуществом: она была давно на огороде, и у нее явно болела спина, я после другой работы была свежее, поэтому я просто обогнала ее и ушла на другую грядку. А про себя думала: если так себя ведут даже ливанские арабки, а не только русские тетки, значит, наверно, дело таки не в больном русском православии, а в больной человеческой природе!

***

Этот греческий монастырь — монастырь, я бы сказала, классический, вполне традиционный, только очень хороший, настоящий. В нем традиционная игуменья-старица, вполне традиционная жизнь. Для их реальности нет нужды изобретать какой-то новый вариант монастырской и вообще духовной жизни. Им не нужен никакой коуч — уже есть духовная наставница, имеющая безусловную (то есть не ставящую условий, даваемую даром) любовь. Она не с луны такая прилетела: сама смолоду жила в монастыре, под руководством духовного отца. У них просто сохранилась живая традиция монашеской жизни. Кроме того, все сестры (а принимают там с большим разбором, далеко не всех желающих) производят впечатление вполне взрослых, психологически зрелых, самодостаточных людей.

В нашей реальности отсутствия живой традиции монашеской и вообще нормальной церковной жизни, массовой психологической незрелости и неблагополучности (то и другое во многом по объективным историческим причинам) — просто пересадить, «перенять» внешние формы чужого опыта нельзя. Попытки в большом количестве мы видели, объелись и тошнит. Я думаю, что бессмысленно пытаться воссоздавать внешние формы чего угодно, если планируется не музей, а жизнь. Если же пробовать строить монашескую жизнь в нашей реальности, то надо исходить из реальных исходных условий. Прежде чем стать монахом, надо быть христианином, а не язычником. Прежде чем стать христианином, надо быть человеком, а не зверем, скотом или гадом. Прежде чем задумываться о том, как своей молитвой спасать весь мир, надо покрепче затвердить, что такое хорошо и что такое плохо. То есть начинать с того места, где стоим, с решения психологических проблем и развития личности.

Читайте также:

• «Самое главное в жизни — это свобода», или Еще раз о женском монашестве
• Инвалиды духовной войны

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: