Ахилла

Шло долгое тридцатилетнее царствование Николая I. Герцен напишет о его начале после казни декабристов: «Через день после получения страшной вести был молебен в Кремле. Отпраздновавши казнь, Николай сделал свой торжественный въезд в Москву. Я тут видел его в первый раз; он ехал верхом возле кареты, в которой сидели вдовствующая императрица и молодая. Он был красив, но красота его обдавала холодом… Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза».

После всех либеральных забав царствования Екатерины и Александра в кряжистое тело России был вбит, казалось, на века идеологический монумент «Православие, Самодержавие, Народность» авторства князя С.С. Уварова. (Антитеза лозунгу французской революции «Свобода, Равенство, Братство».) Восторженной подписью к нему можно поставить слова шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».

Империя росла и ширилась. Затянутая в мундиры, она должна была демонстрировать дисциплину и покорность воле своего самодержца. Всякая оппозиционность придавливалась на корню. Юный Герцен за «бунтарские песни» на студенческой вечеринке 9 месяцев будет под следствием, окажется в ссылке 4 года и уедет из страны, молодой Достоевский проведет 4 года на каторге, поэт Т. Шевченко за сатиру загремит в солдаты, а о смерти Лермонтова, по свидетельству П.П. Вяземского, Николай I скажет: «Собаке — собачья смерть».

Среди общественного безмолвия опубликованное по недосмотру в 1836 году «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева стало, по словам того же Герцена, «как выстрел, раздавшийся в темную ночь». И было отчего оторопеть. ТАК в стране победившего самодержавия и православия не смел сказать никто: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу… По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии… В то время, как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, увлекая за собою поколения, — мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы… Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды».

Это был вызов обществу и государству, оскорбление «патриотических чувств».

По рукам начало ходить злое стихотворение Языкова:

Вполне чужда тебе Россия,

Твоя родимая страна!

Её предания святыя

Ты ненавидишь все сполна.

Ты их отрёкся малодушно,

Ты лобызаешь туфлю пап, —

Почтенных предков сын ослушный,

Всего чужого гордый раб!

Своё ты всё презрел и выдал,

Но ты ещё не сокрушён;

Но ты стоишь, плешивый идол

Строптивых душ и слабых жён!

Самой же громкой стала реакция власти: официально объявить Чаадаева сумасшедшим! Сам Николай I написал так: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной есть смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». В течении года к нему являлся лекарь для освидетельствования. Для него самого это тоже стало потрясением, вызвавшим сперва попытки оправдаться.

«Христианский философ» Петр Яковлевич Чаадаев является незаурядным мыслителем своего времени. Потомок древнего дворянского рода, студент Московского университета, участник войны 1812 года, друг декабристов, он прожил сложную интеллектуальную жизнь, в которой его взгляды, нередко парадоксальные и плохо понимаемые современниками, порой существенно менялись, от восхищения Западом — к славянофильству, к которому он тяготел в конце жизни. Он впервые ребром поставил многие вопросы, которые даже не обсуждались. В том числе вопрос о причинах нашего отставания, влияния крепостного права и роли православия в истории России.

Много копий сломано по поводу религиозных воззрений Чаадаева, его «латинофильства» и католицизма. Умирая, он исповедовался и причастился у православного священника.

В начале 20-х годов XIX века он несколько лет путешествовал по Европе, наблюдая европейскую жизнь и уровень культуры. И сравнение с российской действительностью порождало слишком много вопросов. Один из главных: почему мы так отстали от западных народов и как может называться христианской страна, где одна часть населения владеет и торгует другой как скотом? В католической церкви Чаадаеву первоначально виделся идеал единства и влияния на социальную сферу, приведших к прогрессу культуры и общественных отношений.

Почему в России этого действия евангельской закваски на народ с ее властью не произошло? Одну из причин он видел в подчинении православной церкви государству, его земным интересам господства над людьми: «Мы, неуклонно следующие по стопам Византии, слишком хорошо знаем, что представляет собою духовная власть, отданная на произвол земных владык… У нас жизнь встречала лишь монастырскую суровость и рабское повиновение интересам государя… Это вопиющее дело [установление крепостного права] завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем». И мечта о подлинном евангельском влиянии Церкви на народную жизнь Чаадаеву виделась в церковной свободе: «Нужно, чтобы Церковь была свободной, чтобы ни снаружи, ни изнутри она не повиновалась никому, кроме себе самой, то есть Иисусу Христу, всегда сущему в Ее лоне».

Главное, что было все же характерно для веры Чаадаева — это живой и мучительный поиск истины, озаренный светом разума. Как и сам он писал одному из адресатов: «Скажи, где написано, что властитель миров требует себе слепого или немого поклонения? Нет, он отвергает ту глупую веру, которая превращает существо разумное в бессмысленную тварь; он требует веры, преисполненной зрения, гласа и жизни». «Умеренность, терпимость и любовь ко всему доброму, умному, хорошему, в каком бы цвете оно ни явилось, вот мое исповедание». И в этом есть трагизм Чаадаева, который одиноко высится над своим временем, перерастая его и обрекая себя на мучительное одиночество и непонимание современников.

Ему не давало покоя это противоестественное, невозможное сочетание православия и крепостного права: «И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него… Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся в лоне самого христианства? Откуда у нас это обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся… Наконец, известно, что духовенство показало везде пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники первые способствовали уничтожению рабства в области, подчиненной их духовному управлению. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас? Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских? Пусть православная церковь объяснит это явление».

Николай I и П.Я. Чаадаев олицетворяли собой два крайних полюса одной России: самодержавной и свободной, имперской и гражданской, навсегда застывшей в приказах и непрестанно ищущей ответы. Казалось, что империя в своем величии и могуществе будет незыблемой, что николаевский чиновничье-полицейский порядок с обязательным православием для подданных — это самый лучший строй и гарантия от крамолы свободолюбия и либеральных идей. Он сможет сохранить нравственность и обеспечить развитие.

Они умерли с разницей в один год (1855 и 1856), почти ровесники, перед крутым поворотом русской истории после трех десятилетий, как мы бы сейчас сказали, «стабильности».

Для императора Николая I это был тяжелый уход. Одни за другими он получал вести о поражениях России в Крымской войне, в которой открылась вся ужасающая отсталость крепостной страны. По словам историка А.Е. Преснякова, «императорская власть создала себе при нем яркую иллюзию всемогущества, но ценой разрыва с живыми силами страны и подавления ее насущных, неотложных потребностей. Энергия власти, парализованная трусливым консерватизмом и опаской потрясения, направилась с вызывающей силой на внешнюю борьбу. И эта борьба была двойственна в своих основах. Она велась и для защиты в общеевропейском масштабе давних начал политического строя, крушение которых подкапывало положение самодержавной империи, и для завоевания России возможно значительного места на путях мирового международного обмена. Николаевская Россия не выдержала испытаний этой борьбы. Ее государственная мощь оказалась мнимой: северный колосс стоял на глиняных ногах. Рушилась вся политическая система Николая I. Оборвалась и его личная жизнь. Он умирал с сознанием, что оставляет сыну тяжелое наследство, что тридцать лет правительственной деятельности завершаются катастрофой. Война разрушила декорацию официальной России».

Для Чаадаева заканчивался его непрестанный земной поиск истины, переходя во встречу с Истиной за гранью этого мира. Этот поиск приносил ему и горечь идейного и личного расхождения с близкими ему людьми, и официальное шельмование в качестве «сумасшедшего», «латинофила», и общественную травлю. Любил Россию он искренне, но любовь к истине превозмогала. В своей «Апологии сумасшедшего» он дерзновенно написал: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной… Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы».

Урок поучителен: свободная человеческая мысль, как бы ее ни заграждали тяжелой плитой идеологических и религиозных запретов, все равно пробьется и разрушит ее. Но трагедия русской истории в том, что на этой могильной плите государственного консерватизма каждый раз строится весь каркас государства и с ее крушением рушится все здание, в котором гибнут его обитатели, правые и виноватые.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: