Ахилла

Крестили меня тайно, в Луганске, тайно вывезя из незабвенного Таллина, где я родился и провел дошкольное детство, лет в пять, под именем Алексея, мама моя — урожденная Корниенко, украинка из далекого хутора в Новороссии Устиновка. 10 лет моему отцу Украина была прибежищем от Великой Беды маленького армянского народа. У меня могла быть сводная сестра еврейка, его дочка от первой жены, луганской еврейки. Они расстались, отец уехал в Ленинград, где учился, стал большим хирургом, прошедшим Блокаду от первого до последнего дня.

Я проехал на машине дяди и Луганскую область с быстрым и опасным Донцом, в котором купался, и Донецкую область с ее терриконами — к синему морю. Когда мы выходили по необходимости (август был, пшеница скошена), то на подошвы налипал антрацитовый чернозем, такой жирный, что по возвращении каждый раз приходилось счищать его о бортик старенькой, но крепкой еще и славной «Победы».

Дебальцево, Миллерово и другие — как обыденно и скучно звучали тогда для меня эти названия… И вместо «Г» — «Х», и вместо «Что» — «Шо». В Луганске я учился в третьем классе, пока мы не переехали в Москву.

В саду у тетушки росло огромное абрикосовое дерево. Оно странно цвело: год стояло черное, будто обгоревшее, умершее, и взрослые уже говорили, что пора срубать, вот подождем до лета, но следующим летом оно внезапно расцветало, да как! — Вспыхивало! Ветки ломились от солнечных оранжево-пахучих шаров, которые засыпали все пространство под деревом, и тетушка просила нас, мальчишек, собрать хоть часть урожая этих красно-желтых, кое-где уже треснувших и переспелых, с яблоко величиной, плодов (самой ей уже было наклоняться тяжело). Мы объедались этой нежнейшей и сладостной ароматностью на целый год, набирали тетушке Сирануш тазы для варенья…

Город казался огромным, с разбросанными по мягким холмам белыми, крытыми красной черепицей, хатками, утонувшими в зеленых садиках и огородах, с оконцами, закрывающимися на ночь ставнями и на сторожкие замки… с булыжными улочками, лениво в жаркий полдень застывающими в жидкой тени высоких тополей, артезианскими колодцами на перекрестках… Город, желтые покосы с антрацитовым черноземом, внезапные пески с молодыми соснами на подъезде к Донцу, голубое небо с необычно мягкими розовыми вечерами, исторгающими из груди какое-то особенное примирение и желание затянуться, запеть что-то мягкое, долгое, доброе… острые конусы огромных терриконов по пути к синему морю… Казалось в таком городе никогда больше не быть войне, кроме той, дальней, самой страшной в истории, когда через него прошли, почти ничего не разрушив, и немцы, и венгры, и румыны, и бедолаги итальянцы…

Но «Острая могила», все чаще звучащая сейчас в военных сводках… Там остались лежать незнакомые, но могущие мне быть родственниками люди — первая жена отца с десяти или двенадцатилетней дочкой… Я о них узнал сравнительно недавно (не хотели взрослые печалить мою память, хотя сами бывали там не раз). Доживи до моих лет, моя сводная сестра стала бы уже, наверное, глубокой старушкой… Они не успели эвакуироваться, и молодую мать с маленькой десяти или двенадцатилетней дочкой немцы и полицаи увезли на «Острую могилу» — то ли повесили, то ли расстреляли за то, что они были евреями…

А я, еще далеко не ведавший этого третьеклассник, вытягивал из скрипочки ноты, завидуя ясности дня и кококанью вольных до срока кур. Я держал маме слово играть на скрипке час, играл, потому что любил маму, не признаваясь, что скрипка меня мучит.

Годы… десятилетия, полвека… города…

Но из далекого детства тянутся нити звуков до сих пор:

Реве да стогне Днипр широкий

Сердитий витер завива

Додолу верби гне висо-оки,

Горами хвилю пидийма…

Нет, не чужая мне это земля!

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: