Ахилла

Из цикла «Письма из Америки».

С родной Малороссией у Любки отношения сложились непростые. Там ее тяпнула за задницу лохматая собачонка и одновременно клюнул петух. В то далекое время украинские звери были с Любкой одного роста.

— Смотри, — предъявляла мне выросшая и уже взрослая Любка еле заметный шрамик на лбу, — а ведь мог и в глаз попасть. Петух бешеный.

Шрам от собакиного укуса она целомудренно не показывала. Кто знает, может, из-за этой жуткой истории Любка и уехала в Америку по какой-то странной православной визе. Да еще дочурка и батяню прихватила.

Любкина дочка Оксанка, между тем, сосредоточенно сопя, выбирала яйцо для научного эксперимента. Пятиклассники будут бросать сырые яйца со второго этажа школы. Кто упакует яйцо так, что оно не разобьется — тот и победит.

Забава эта широко известна почти всем родителям. Вариантов множество. Помню, одна девочка засунула яйцо в апельсин, апельсин в две половинки манго, а манго в кокос. Еще бы иголку в яйцо — и вышла бы неоклассическая Кащеева заначка. Тропическая бомба эта, кстати, расшиблась насмерть вместе с главным содержимым. Я, помню, подошел к проблеме с инженерным апломбом. Яйцо было изолировано от земного притяжения внутри прозрачной коробки с помощью скотча и канцелярских резиновых колечек — как астронавт в невесомости. Сын гордился мной ровно до того момента, когда яйцо при приземлении исторгло желтый солнечный протуберанец. А сегодня Любка с Оксанкой очень рассчитывали на мой светлый разум и недюжинный опыт в деле швыряния куриных яиц.

Время от времени в гостиную откуда-то выскакивал Любкин батяня и хвастался:

— Бачишь, яка гарна хата!

Ответ он признавал только один, причем отвечать надо было быстро и отчетливо:

— Дюже гарная!

Они на днях въехали в новый дом, но, несмотря на радостное событие, на Любкино лицо порой набегала тень. Наконец, вздохнув, она призналась:

— Я, кажись, фашиста вбыла.

Работала Любка медсестрой в доме престарелых. Старики в ней души не чаяли. Если уходила в отпуск — скучали. По возвращении щедро одаривали конфетами и печеньками.

И привезли к ним недавно нового постояльца. Как объявила директриса Синди, участника Второй Мировой войны. Любка уже тогда удивилась. Обычно про ветеранов сразу поясняли: герой, награжден медалью, воевал, к примеру, в американской армии против японцев на Тихом океане, или в Европе с гитлеровцами, или еще где. А тут — участник. Странно. Имя вроде вполне обыкновенное — Джон Смит. До пенсии работал на Фордовском автозаводе в Эвон Лэйк. Любка заглянула в его палату. Джон Смит неподвижно лежал на кровати, пергаментная кожа обтягивала широкие скулы и совершенно гладкий череп.

«Лысый, — подумала Любка. — Как бабушкин итальянец».

Бабушка Лиза люто ненавидела итальянцев. Особенно одного. Он украл у нее последнюю курицу. В оккупации и так жрать нечего, а этот лысый дылда гонялся за несушкой по двору и хохотал, паразит. Лиза не выдержала и, выдернув кол из изгороди, до крови огрела шпанистого итальяшку по голове. Как он ее на месте не пристрелил — это просто чудо. Немцы не дали. У них орднунг. Заперли Лизу в сарае до выяснения.

А что сарай? Тьфу и растереть. Сарая Лиза не боялась. Когда ее еще до войны, под Миллерово, арестовали «за колоски», то тоже в сарае закрыли. Тогда подружка Нюрка повертела крепкой, внатяг под крепдешином, грудью перед лопоухим милиционериком, приставленным Лизу охранять, а Лизин младший братик Федот по-тихому поддел топором пару досок с заду. Лиза и утекла в другую станицу. Федот сорок верст гнал кобылку, запряженную в телегу. Все бока Лизе отбил.

По проверенной технологии утекла Лиза и от немцев. Правда, братика расстреляли. Это уж она потом узнала. Не за ее побег. А за пленных красноармейцев. В начале войны пленных не охраняли особо. Обнесут колючкой, да у ворот охрану выставят. Вот девки перед немцами нарочно покрутятся, ну а мальчишки проволоку в дальнем углу слегой приподнимут и выпустят на волю кого успеют.

Из рассказов бабушки Лизы выходило, что Федот был чуть ли не сказочный богатырь. А Любке виделся худой белобрысый мальчишка, босой, с хлюпающим носом. Сначала живой, а потом мертвый. В ряду лежащих на траве таких же расстрелянных белобрысых мальчишек.

Однажды Любка, раскладывая лекарства на столике у Джонсмитовой кровати, замурлыкала тихонько бабушкино любимое «запрягайте, хлопцы, коней…» — и тут краем глаза заметила, как пациент вздрогнул всем телом. Она наклонилась над ним, спросила, все ли в порядке, и вдруг отчетливо поняла, что он боится. Ее, Любку, боится.

На другой день она, уже нарочно, пропела «Там, вдали за рекой зажигались огни..». Джон смотрел в потолок немигающими глазами ящерицы, неподвижными от многолетнего страха. Все лицо его было — страх.

Любка каждый день, как бы невзначай, стала петь для него что-нибудь старинное: «Катюшу», «Цыганку-молдаванку», «Синий платочек», «Прощайте, скалистые горы…». Если текста не знала — специально заранее искала в интернете слова довоенных песен. И мстительно пела. Голос у Любки красивый, пусть и вполшепота, грудной, чуть с хрипотцой. В застолье всех гостей перепеть могла.

И еще поняла она, чего Джон Смит боялся. Русских он боялся. И украинцев, и белорусов. Русских слов боялся. И по-русски понимал прекрасно, только не признавался. Уж что на войне творил «участник» этот — теперь не дознаешься. А верно, нехорошее что, коли дрожал до сих пор. Может, полицаем был или похуже что. Может, это он белобрысого Федотку убил. Вот и боится всю жизнь. Он и на Любку нажаловаться боится. Корежит его, как комара на печке, но даже просто попросить заменить медсестру — и то боится. К страху не привыкнешь.

Как война кончилась, размышляла Любка, так он и начал бояться. Со страху в Америку удрал. Наврал небось властям с три короба. Работу свою заводскую работал — и боялся. Дышал — и боялся. Спал — и продолжал во сне бояться. На Луну вон люди полетели, а он — все боялся. Вот ведь гад.

Помер «Джон Смит» в Любкину смену, после первого куплета «В далекий край товарищ улетает…». Он лежал вытянувшись и запрокинув голову направо, будто ушел из жизни и вошел в смерть фашистским парадным шагом.

Любка попробовала его даже не простить, потому что простить невозможно, а хотя бы брезгливо пожалеть — и не смогла. И тогда она решила его забыть. Поделиться с кем-нибудь и забыть навечно.

Ну и правильно. Когда исламские фанатики на угнанных самолетах врезались в нью-йоркские башни, я почему-то спросил своего начальника Роберта Хека: а что, интересно, чувствовали добровольные смертники в тот момент? Он бесстрастно хлопнул ладонью по стене:

— А что чувствует раздавленный жук? Хоп — и нету.

Действительно, зачем нам думать о жуке? Нам надо думать о жизни. Нам всем есть куда жить. У нас у всех есть направления. У батяни — Любка, у Любки — Оксанка, а у Оксанки — будущее счастье.

Господи боже мой, как же счастлива Оксанка была после соревнования, как сияли ее глаза! Она победила! По моему совету поместила она, не мудрствуя лукаво, яйцо в коробку с мягкими зефирками. И оно не разбилось, представляете! А вот у умненького задаваки корейца Пака разбилось всмятку! И у самой учительницы миссис Джейн тоже! А у Оксанки приземлилось целым-целехонькое! Она сразу угостила этими зефирками всех-всех своих друзей и сама съела целых две штуки. Потому что вкусные.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: