Ахилла

Поплавки о. Нила слегка сгоняло, но закат, отражавшийся в воде, — розовый, нежный, — был безмятежен. Пролетел кулик; за рекой, в лугах, убирали сено.

«Благодать! — думал о. Нил, вздыхая, поправляя седую косицу. — Послал Господь покос, послал».

Переменив червя, закинув вновь, он обернулся: сзади, тоже с удочками, шел помещик Фаддей Ильич — толстый, потный, в чесучовом пиджаке.

— А-а, — закричал он, слегка задыхаясь, — святой отец, столп церкви! Рыбку удит. Ну, ну! С вами разрешаете, — у кустика?

О. Нил встал, улыбнулся, пожал руку, придерживая наперсный крест.

— Очень рад, Фаддей Ильич, всегда были добрыми соседями, и по рыбке так будем-с.

Фаддей Ильич утер лоб, сел, кряхтя, и стал распутывать снасти.

— Жарко, о. Нил. Семь часов, — а жарища.

— Еще здесь, слава Богу, дух благорастворенный. Вы бы посмотрели, что в городе делается, Фаддей Ильич.

— Да вы что, ездили, что ли?

О. Нил подмигнул с лукавством.

— Все по нашему делу.

— Денежки обираете? Знаем мы вас, — верно, купчиху грабили. Что ж, рассказывайте: я ведь попечитель, тоже. Да! Не кто-нибудь.

— Пятьдесят рубликов привез, хе-хе. Зато и попотел, — силы небесные.

— Да, да, да. Во славу Божию?

— Извольте помнить Лапину, вдову, — получили мы с вами по газетному объявлению сотенную, на возобновление храма! Вот, думаю, дай попытать.

О. Нил вытащил ерша; снимая его с крючка, продолжал:

— Народ на свете странный бывает-с, чего только не увидишь!

Фаддей Ильич отдувался с шумом.

— Да как вы се? Чем вы ее разобрали-то?

— Трудная была старушка — это что уж говорить. Купил ей образ, Угодника; восемь рубликов отдал. Вижу — живет пребедно, а уж накоплено, чувствую. Речь произнес ей малую. А она попросту: «Знаю, — говорит, — поп, зачем приехал. Оставь образ-то, уж знаю». Я, конечно, сознаюсь. «Да, — говорит, — случай: и денег жаль, и Господу угодить хочется».

Фаддей Ильич загоготал.

— Шельма старушонка-то, о. Нил, шельма?

— Она, видите ли, идет, роется, — приносит: «На, — говорит, — поп». Только отдала, вдруг взволновалась: «Нет, — мало, грехи одолели. Ты уж там помолись как следует». Пошарила, — смотрю, еще десять: «Пять мне назад давай, а тебе красненькую». Верите, — часа два с ней сидел, все деньги считали. То она меня гонит — обобрал, говорит, то еще тащит. Раз даже оконфузила: «Куда, — кричит, — золотой девал, только что в руки сунула, а уж нет?» Просто срам.

— Дока вы, о. Нил. Вам в министры финансов!

— Что поделать, Фаддей Ильич: не для себя старался. В общем, спасибо старушке — помогла.

У Фаддея Ильича клюнуло с силой. Поплавок нырнул, по воде, стеклянно-розовеющей, пошли круги. Он вскочил, стал тянуть. Показался лещ, но сорвался.

— Эк, анафема! — он выругался. — Чтоб ему… Это не то, что ваша старушенция, о. Нил.

— Таким образом-с, — сказал о. Нил, — у нас теперь не хватает лишь стекол. Рублей на сто надо б, не больше-с.

Но Фаддея Ильича огорчил лещ.

— Что там сто! Когда еще готова-то будет. Да и ходить не станут в вашу церковь, о. Нил.

— То есть как же это? Почему?

— Скучно. Лучше хороводы водить, да-с.

— Это уж совсем напрасно: церковь — храм, не театр какой-нибудь, туда не для забавы ходят, а для молитвы.

Фаддей Ильич задумался.

— Жаль леща. Мы б его с вами в сметане вот как скушали. За милую душу.

О. Нил замолчал. Он был слегка уязвлен. Глядя на соседа, думал: «Человек, разумеется, добрый, но легкомысленный. Нету понимания, хотя и в летах». Но потом, вспомнив, как близка к исполнению давняя мечта, он повеселел. Служить в новом храме!.. Какие будут колокола. Иконы, облачения, священные предметы — все новое: от сгоревшей церкви ничего не осталось.

— Вот что, о. Нил, — сказал Фаддей Ильич, — вы на меня не сердитесь, а пойдемте-ка, сварим у меня ушки, да о церкви договоримся, как нам насчет стекол, прочего. Идет?

Солнце село. Возвращались косари, девки пели; мирный, тихий вечер наступал. Простые звезды, деревенские, вышли на небо, вздрагивали робко, светло.

— Насчет ушицы — я не прочь, — сказал о. Нил, вытаскивая удочки, — опасаюсь лишь, как бы матушка не обиделась, что я так, знаете ли, без предупреждения.

Но Фаддей Ильич обещал отправить к попадье мальчишку. Сложив снасти, отправились. Шли лугами, потом в горку, садом Фаддея Ильича. Разговаривали о том, о чем всегда говорят в деревне: о покосе, ценах на овес, урожае яблок. Вокруг был глухой сад; наливались яблоки, малина зрела; сторожа зажгли костер, ночью будут они палить для острастки.

— Ну-с, — сказал Фаддей Ильич, когда дошли до террасы, — минуту обжидаем; распорядки наведу, и закусим.

С балкона открылась речка и луг; копны сена толпились, разлился горизонт — далекий, мягкий; над ним небо, фиолетовое от зари, с бледной звездой. О. Нил сел, поправился, с наслаждением вздохнул; пахло сеном и резедой.

— Благодать, — сказал он, когда Фаддей Ильич вернулся. — Такой легкий дух, тишина для меня первое удовольствие.

— Философ вы, конечно, о. Нил. Вам все церковь, премудрость, благочестие. А я не могу. На охоту тянет. Думаю, завтра в Колотово — утят искать. Петров день!

О. Нил поморщился.

— Извините меня, — этого не одобряю. Не люблю убийства. Тварь создана не нами, нам ли жизни ее мешать?

— А рыбку любите? Ушицу, а?

— У рыб кровь холодная. Да и апостолы были рыбари-с.

— Что апостолы! Думаете, нет охотников из священников-то?

— Ну, уж, что вы!

— Очень просто. Вот пример: батюшка надоровский. Человек умный, прекраснейший, вроде вас, а подите ж…

О. Нил обеспокоился.

— Да. Охотился с борзыми.

— Грех-то, грех какой!

— Конечно, было подстроено. Ехали с Иваном Федорычем, тот и подвез его к своей охоте. Сам слез и говорит: «Простите, о. Петр, вас кучер довезет, а мне тут зайчишку потравить, — я потом подъеду». — «А как же, спрашивает, вы его травить будете?» — «Да так». А уж лошадь другая припасена была. Только они беседуют — катит русак. Иван Федорыч порскнул — глядь, поп-то, — простите, о. Нил, на другую лошадь, да за ним. «Уйдет, кричит, уйдет!» В рясе и скачет.

— Ай-ай-ай!

— Аккурат на мужиков, представьте себе. Ха-ха. Те в обиду: как так, наш батюшка в доезжачих. Что вы думаете: чуть не расстригли, по доносу.

О. Нил был подавлен. И закуска, уха, которую подали, не шла ему в горло: точно был он виноват за надоровского батюшку, точно сам гнался за зайцем.

— Под ерша еще пропустим, — чи-к! — гремел Фаддей Ильич, наливая водку.

О. Нил решил отклонить разговор.

— Как же насчет стекол полагаете вы, Фаддей Ильич? Посодействуйте до конца. У вас знакомство — быть может, возможно для храма с уступочкой-то?

Фаддей Ильич хохотал.

— Э-хе-хе! хороший вы человек, о. Нил, а на уме у вас все божественное. Церковь, церковь! — он задумался. — Конечно, я сам в комитете… только я ведь больше по знакомству… Ну, там с вами, за компанию.

— Однако же вы сочувствуете идее, так сказать?

— Да-да, идее… — Фаддей Ильич развел руками, потом вдруг рассердился.

— Идее! А может, нам и не нужна вовсе церковь? А?.. Может, отлично бы без нее обошлись? А если нам аг-гроно-мическую станцию надо, прошу пана, этакую ученую шк-к-колу садоводства, я вас спрашиваю, для к-крестьян?

О. Нил был удивлен. Такой резкой перемены он не ожидал.

— То есть, позвольте: церковь есть оплот религии, так сказать, ковчег ее-с. Значит, по-вашему, и религии не надо?

— Что нар-роду нужно? Хлеб, знан-ние, гр-рамотность. Да. Где у нас Европа? Я вас спрашиваю, Европа где? Тьма, суеверие. Где больницы-с, где шоссе? Вы клерикал, о. Нил, я уж знаю!

— Это вы оставьте, прошу покорно. Вы, кажется, не совсем в порядке, Фаддей Ильич, если сочли меня католиком. Я русский священник, сорок лет учу и до конца дней буду проповедовать Евангелие, так как это высочайшая истина-с…

— Ну, вы учите, — а другие что? Доносы на учителей пишут, зайцев травят?

— Я тогда же понял-с, что вы рассказали про о. Петра, чтобы унизить наше сословие. Это не делает вам чести, Фаддей Ильич.

— Нич-чего не нужно, ни цер-рквей ваших, ни благочинных… я за мелкую земскую единицу.

И Фаддей Ильич, наливая себе пива, гремел против церкви. Пришла полночь, посветлело; перепел кричал во ржах, запели петухи; когда о. Нил встал, небо на востоке посветлело.

— Извините, Фаддей Ильич, но, если вы так выражаетесь о святыне, я не могу больше присутствовать.

— Да что такое? Что я говорю? Клерикал вы, право!

— Нет-с уж, увольте. Я старый человек, и, хотя каждый волен по-своему думать, мне пора, все же-с.

Он стал искать шляпу.

«Фу, черт, кажется, очень уж старика-то нажег, правда. Вот, выпьешь, — язык и раззвонится».

— Па-азвольте, нет, о. Нил, я вас не пущу-у, нет. Вы обиделись, я уж вижу, я хозяин, и к тому же вы прек-краснейший человек, я же не могу вас так… в огорченном состоянии…

Он встал и нетвердо, улыбаясь полупьяно, загородил о. Нилу дорогу.

— Нет, уж я пойду. И пора, пора мне.

— Ну, послушайте, вот; ну, простите меня. Я человек горячий, я действительно нек-т-р-рых по-пов не люблю, но не вас — нет, не-е-т. Хорошо: пусть там школы школами, а церкви церквами. Школы будут для школ, мужики для мужиков, а церкви для церквей. Только вы сами не должны уходить… Нет-т.

О. Нил улыбнулся. Фаддей Ильич был так смешон, — толстый, растопыренный, со смущенным лицом, что сердиться на него было трудно. «Ах, неразумие, неразумие, — подумал о. Нил, — и вино. До чего распаляет человека».

— А если я про надоровского батюшку — это не от злобы. Ну, что он? Ну, поскакал? Так ведь дрожал-то после сколько. Нет, это я без злобы.

О. Нил вздохнул и сел на ступеньку.

— Что мы с вами, враги, что ли? Фу ты, Господи Боже! Даже жарко стало.

Он отер пот и сел рядом с о. Нилом.

— Да, вы говорите: стекол нет? На сто рублей?

Они сразу стали тише, не верилось, что за десять минут эти люди чуть не поссорились.

— Я так и размышляю, — говорил о. Нил. — Если бы где-либо у знакомого купца попытать, с уступочкой… для храма.

— М-м… с уступочкой.

Фаддей Ильич вздохнул.

— Это надо обмозговать, о. Нил, обмозговать.

Но, перебрав несколько фамилий, все не могли они остановиться ни на чем.

Тогда Фаддей Ильич вдруг крякнул, сказал:

— Знаю. О. Нил, не беспокойтесь. Я хозяин, я вас обидел… стекла вам будут.

— Как же вы думасте-с?

Фаддей Ильич пыхтел, был грустен.

— Да уж везет вам, что тут! Третьего дня старушку, нынче меня.

Но потом он захохотал, обнял о. Нила.

— Пузо-то, пузо-то, — хлопал себя по животу, — толстый дурак, дал-таки себя объехать. Ну, уж я даю стекол, я, что там.

О. Нил смеялся и благодарил, хотя не очень верил.

— Вы серьезно?

— Дворянин-с, дворянин! Уж я вам говорю!

Фаддей Ильич покрутил ус. Вид его снова стал величествен.

Когда о. Нил возвращался, уже светало. Он был в отличном настроении и думал о церкви. Одно его немного смущало: отчего все меньше становится истинно верующих? Над ними, священниками, часто смеются, в церковь, действительно, ходят мало. «Надо певчих завести, певчих, — соображал он, — из учеников. Пусть стараются. Православные любят пение». Эта мысль его утешила. Почти у калитки дома он остановился… В сереющей мгле, за рекой, виднелись копны; Венера у горизонта сияла слезой — мир был так мирен, сладостен, нежен, как стих акафиста. Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков.

Матушка еще не спала и собиралась упрекать его; он тотчас рассказал ей все, как было.

1913

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: