Ахилла

Окончание, начало тут.

Петух

Улицы были полны народа, так что мы никак не могли добраться до места. Тогда хозяин остановил повозку, завернул клетку в плащ и пошел сквозь толпу, прижимая меня к груди. Сидя внутри, я ничего не видел, только слышал вопли и гул. Говорили, что все собрались посмотреть на какого-то целителя или пророка, прибывшего в Иерусалим. Но я-то знаю: смотреньем все не ограничится. Когда так орут, обязательно прольется кровь. Ведь я и сам вызываю подобные крики, всякий раз выходя на площадку.

Всю дорогу меня мотало из стороны в сторону, так что, получив способность снова видеть свет, я не сразу понял, что кругом. Все продолжало качаться перед глазами, постепенно замедляясь. Наконец я рассмотрел обнесенный высокими стенами двор, где возле квадратной каменной постройки не было ни кустика, ни деревца. Зато теснилось множество людей, кто-то стоял, кто-то сидел на земле, прячась от солнца под растянутыми на палках накидками. Заметив нас, все оживились, загалдели, подбежали к моему хозяину и окружили, приветствуя, а он не торопясь поставил клетку и заговорил с любопытными.

Послышался звон монет, ссыпаемых на медный поднос.

— Я поставил на Гидеона восемь сиклей серебра! — гудел толстопузый человек с плоской, крашенной по персидскому обычаю бородой.

— Вот и мои сорок денариев, — прогнусавил плешивый сириец, держащий в городе мясную лавку, который не мог пройти по улице без того, чтобы за ним не увязались собаки.

— А я плачу золотом! — мужчина с непомерно большим носом и хитрыми глазами навыкате высыпал на блюдо пригоршню ауреусов.

— Эк вам пришелся по сердцу мой петушок! — воскликнул хозяин, поглаживая меня по бокам. — А все потому, что он не проиграл ни единого боя.

— Да ты ему перья перцем посыпаешь, вот противники и дуреют от запаха, — обиженно сказал один из присутствующих, держа под мышкой пестрого петуха. — Надо проверить, не вымазан ли он у тебя маслом.

— На, проверяй! — хозяин ткнул меня в руки сомневающемуся.

Пестрый, приняв это за нападение, угрожающе заквохал и стукнул меня клювом по голове. Я ответил тем же, но нас растащили, и хозяин отошел со мной в сторонку, где мы стали готовиться к бою. Он привязал мне на лапы костяные шпоры, приподнимал меня и опускал, чтобы я почуял силу в ногах.

Мой хозяин работает на птичнике в доме первосвященника. Вы думаете, там процветает благочестие среди слуг? Ничего подобного, всеми делами у нас заправляет кривоногая женщина, полная и безобразная, жутко падкая до любви. Особенно благосклонна она к моему Эфраиму. Впрочем, он сам виноват, уступил ей однажды, когда она заскандалила из-за десятка пропавших цыплят. И теперь она не дает ему покоя: куда пошел, с кем и когда вернешься, отчего у тебя пятна крови на одежде, сними, я постираю, почему в горнице не метешь, я поставила тебе в угол веник из полыни. А уж когда узнала о петушиных боях… Такое началось: нечестивец, тебя прогонят со службы, отлучат от синагоги, погоди, я всем расскажу, не войдешь тогда ни в один приличный дом.

И мой хозяин сник совсем, держал покорно в руках корыто, пока она развешивала белье, водил на закате ее прогуляться вдоль реки, искал, если надо, задевавшуюся куда-то заколку. Такая была в этом обреченность, потерянность, грусть! Когда он лежал у себя, часами глядя на стену, где метались вечерние тени, будучи даже не в силах поправить оплывшую рядом свечу, я подходил к нему, клевал его в руку, он рассеянно гладил меня по спине, я кудахтал, терся ему о предплечье и корябал лапой, убеждая, что спасенье есть.

А колченогая Фамарь говорила: ты должен на мне жениться, так Всевышний заповедал, а то узнает весь город, как ты опозорил честь бедной женщины. Брат моего дедушки — начальник храмовой стражи и имеет доступ к ушам первосвященника. Ты хочешь, чтобы тебя побили камнями или выдали римлянам для расправы? Кто ты есть? Безродный оборванец, не уверенный, будет ли у него завтра обед? Вор, тайком пожирающий птичьи яйца? Невежда, не знающий даже букв?

Только на поединках с моего хозяина слетало оцепенение. Его глаза загорались первобытным огнем, он вопил громче всех, подпрыгивая от моих удачных ударов, и каждое мое движение отражалось у него на лице. Понимаете теперь, почему я ни разу не терпел поражения? Его нервы, казалось, были привязаны к моим клюву, ногам. Мы являлись одним целым, и чем яростней я бросался в атаку, тем больше мужества возрастало в его душе. Мне ломали крылья, выдергали половину перьев, пару раз когтем чуть не выбили глаз, но я бы и большее перетерпел, если бы мои раны превратили бы и Эфраима из раба в полководца. И он сказал бы той неряшливой женщине: а иди-ка ты прочь!

Вам, наверное, интересно и обо мне? Расскажу свою родословную. Мой предок происходил из зверинца царя Соломона и был привезен во дворец одной из жен царя, дочерью фракийского жреца. Тот петух являлся застывшим пламенем жертвенного костра и был призван охранять хозяйку от бед. Он обладал дивными способностями: мог, например, склевывать в книге буквы, словно червячков. Его цыплята продавались по цене жемчужин. Будь я женского пола, я бы, наверное, нес золотые яйца, но и без этого грезится мне: я создан для чего-то великого, и, быть может, когда-нибудь моим изваянием станут украшать крыши домов.

Ну а сегодня на меня выпустят Черного гиганта. Он крупнее, нельзя стравливать таких петухов. Но собравшиеся готовы ставить много денег. У меня есть известность — я считаюсь непобедимым, и всем интересно, насколько же должен превосходить меня противник, чтобы я наконец лег под него.

— Смотри, Эфраим, — к моему хозяину приступил друг, молодой человек из Вифании, — что мойщик котлов готов отдать за выигрыш твоего петуха.

У него на ладони лежал нож, кривой и острый, с красным камнем на рукояти, золотая ветвь шла по клинку. Эфраим весь затрепетал, тотчас схватил клинок, сделал несколько взмахов и выпадов, с криком поражая неведомого врага. Я увидел воина в нем, он бил как следует — снизу вверх. Только те, кто рисуется силой своей с ножом, делают замах сверху — так неправильно, открываешь тело противнику.

Между тем толпа гудела от нетерпения, которое грозило вот-вот выйти из берегов. Меня поставили в центр двора, где было круглое, хорошо утрамбованное пространство, обозначенное мешочками с песком. Я увидел напротив своего врага — громадный комок из встопорщенных черных перьев, откуда на меня смотрели оранжевые злые глаза.

Протрубил рожок. Мы ринулись друг к другу, стали прыгать, пытаясь задеть противника шпорами побольней. Шпоры этого чудовища жалили гораздо сильней, чем бывает обычно. Я уворачивался, пригибался к земле, держался вплотную к нему, чтобы он не мог размахнуться для удара, теснил его к краю, но когда он выступал за границы площадки, его толкали обратно. Но вот он прижал меня огромной чешуйчатой лапой, принялся долбить клювом в темя, словно желая выклевать мозг. Я вырвался, увидев мельком, как кровавые перья усыпают площадку, и моих, рыжих, гораздо больше среди них. Он опять напал и стал клеваться, да так мощно, что казалось, у меня вот-вот расколется череп. и тогда я сказал сам себе: падай, Гидеон, притворись мертвым, и этого изверга оттащат, он вернется со славой домой, а ты спасешь свою жизнь.

Но тут я услышал крики Эфраима.

— Давай, мой мальчик, давай! — в упоении твердил он, стуча кулаками по бедрам после каждого успешного моего маневра и визжа, бросая в воздух пыль, когда казалось, что меня побьют. Я вообразил его с тем ножом. Быть может, хозяину не хватает именно этой воинственной вещицы, чтобы обрести уверенность в себе и распороть путы, которыми связала его безумная Фамарь. Если я дам себя подмять, то спасусь, но он никогда не воскреснет из мертвых. И нет другого способа вывести его из устроенного ему женщиной ада, как только мне сойти до глубин преисподней.

Я поднялся, широко расставив ноги, и сквозь кровавое марево в глазах нацелился на врага. Сердце, казалось, разорвется от напряжения, но где-то в глубине его были еще силы на последний бросок. Я напрягся, раздувая грудь, перья мои вздыбились, голова задрожала — и кинулся в атаку.

О, что это был за прыжок!

Черный гигант не ожидал нападения. Он считал, что почти прикончил меня, и уже охорашивался в поисках кур, которых заслужил, расправившись с чужаком. Вдруг на него обрушился огненный вихрь, разящая молния сверкнула перед клювом. Он попятился, присел, в его глазах промелькнула растерянность. В тот самый миг я вцепился в него. И захватил очень удачно — не только перья и кусочек кожи, но и глубже, сжал, дернул — и вырвал у Черного гиганта горло. Голова его безвольно повисла, крылья возмущенно захлопали, отгоняя смерть, но все слабее и слабее… Наконец он повалился на бок, растопырив огромные лапы.

Что тут началось! Люди как обезумели. Казалось, весь Иерусалим содрогнется от криков. Они выли, катались по земле, рвали на себе одежду. Кто-то восторженно тряс соседа за плечи, кто-то, сдернув тюрбан, потрясенный, уткнулся в него лицом. Голосили все — радостно, удивленно, протестующе. Некоторые от избытка чувств попытались меня схватить, но Эфраим опередил их, поднял меня над головой, пронес на вытянутых руках по кругу и поцеловал в самый кончик клюва.

К моему хозяину подходили знакомые, хлопали его по спине, обнимали за плечи, он кивал им со скромным достоинством в лице. Потом, стараясь не испачкаться кровью, засунул меня в клетку из ивовых прутьев, а дома бережно сгрузил возле лежанки и положил мне на раны целебные примочки. Он метался между мной и котлом, где булькали в воде останки Черного гиганта, которые он и мне дал попробовать на ужин, подмешав их в кашицу из проса, обильно сдобренную молоком. Затем высыпал передо мной монеты.

О сколько их было — греческих, римских, персидских!

— Мы неплохо поработали с тобой, да, Гидеон? Смотри, какая! — и показал мне увесистую монету с изображением черепахи.

Длинными тонкими пальцами он перебирал эти золотые и серебряные кругляши, подносил их к глазам, рассматривая чеканку. Там были орлы, якоря, виноградные лозы, пальмовые ветви, пучки ячменных колосьев. Нежность читалась у него на лице, и мне доставались ее частицы, когда он, отрываясь от своего занятия, щекотал меня под горлышком, озабоченно трогая поломанные перья. Я почти лишился хвоста, перестал сиять всеми оттенками бронзы и меди, но в груди было еще много огня, который чувствовали докучливые куры, даже больного не решаясь теснить меня возле кормушки.

И потекли дни… дни, когда остались мы только вдвоем — Эфраим и я, а все остальное отошло и затихло: гомон птичника, стук посуды в привратницкой, болтовня и переругивания слуг. Даже неряшливая Фамарь, которая раньше все время сновала по двору с опахалом из куриных перьев, не казала больше носа, словно забыв о нашем существовании.

Эфраим часто навещал меня, гладил по перьям, нежно касался темечка, где был когда-то гребень, — его отрезали мне в детстве, готовя к боям, — и говорил, что жалеет меня и обязательно прекратит эти кровавые схватки, а на выигранные деньги откроет седельную мастерскую. Только сначала надо немного увеличить сумму, чтобы выбрать помещение попросторней. Однако мне более не придется напрягаться, потому что не далее как вчера за пять денариев ему открыли заклинание, которое обеспечит победу в поединке любому петуху, даже самому хилому. Только произнести его должен обязательно шестипалый человек, а он, Эфраим, знает такого в Гергесе…

А я смотрел на его возбужденное лицо, судорожные движения рук, выпирающий кадык, небольшую каштановую бородку и думал, почему я готов проливать свою кровь за этого пустого, вздорного и глупого человека, почему, когда проходит ливень, я не утоляю жажду из первой попавшейся лужицы, а ищу во дворе наполненные водой углубления от его сандалий…

Птичник был отделен от основного двора плетеной оградой. Когда через некоторое время я окреп и был способен вскочить на нее, то увидел на той стороне необычное оживление. В дом к первосвященнику непрерывно шли люди, да все самые знатные — одетые в белое старцы, уважаемые в народе. Их сухие, желтоватые лица выражали озабоченность. Слуги встречали пришедших с поклонами, торопились приготовить угощение на террасе, разливали по кратерам вино, но те и не думали о еде, что-то жадно обсуждали, спорили, причем с явным опасением, будто над ними нависла угроза.

Однажды появились воины в полном вооружении и, позвякивая оружием, провели внутрь дома какого-то человека, по-видимому арестованного.

Меня охватила тревога. Я прыгнул вниз и приник к предплечью Эфраима, который в тот момент, сидя на земле, опершись о повозку с сеном, оттачивал костяные шпоры — мои боевые доспехи.

И тут появилась она… та самая, о которой мы почти забыли.

Колченогая Фамарь подошла внезапно откуда-то со спины.

— Эфраим, я все решила, — деловито заговорила она. — От тебя больше никогда не будет пахнуть курятником. Я выхлопотала тебе должность подателя кушаний. На этом месте ты никогда не останешься голодным. Поэтому хорошо отмойся, переоденься в новое — я приготовила тебе узелок — и приходи меня отблагодарить. Сейчас всем не до нас, в синедрионе обсуждают новое дело. Поймали какого-то богохульника. Говорят, он объявил себя сыном Всевышнего. А потом ты обязан покончить с постыдной страстью. Избавься от петуха! Это не дело — служить первосвященнику и при этом предаваться нечестию. Да и мне надоело, что ты целыми днями перебираешь петушиные перышки, будто нет рядом другой красоты.

Она приосанилась и повела подбородком, в свете луны заблестели ее тяжелые серьги. Эфраим вздрогнул и посмотрел на нее с таким ужасом, что она засмеялась:

— Ну что ты, милый! Я вовсе не хочу губить эту бедную птичку. Ради грядущего праздника отпустим ее на волю. Но она одна не проживет… Знаешь, что? Продадим ее кому-нибудь приезжему! Я видела одного у нас во дворе. Судя по говору, он откуда-то с севера. Пойду его поищу. Я знаю, чем его прищучить.

Эфраим, оставшись один, застонал, сжав руки до ломоты.

— Она убьет Гидеона, обязательно убьет! — говорил он сквозь слезы, мечась по двору. Подскочил ко мне, схватил, прижал к лицу, замер на мгновение, потом бросил меня в пыль и жадно уставился за ограду. Вспорхнул и я на нее, пересилив боль.

У костра сидели люди, все знакомые — рабы и слуги нашего дома. Оранжевые всполохи пламени подрагивали на лицах, высвечивая во тьме руки, тянущиеся к огню. Колченогая Фамарь расположилась на сваленных в груду рыболовных сетях, широко расставила колени и задумчиво глядела на пламя, будто забыв о своем намерении. Волосы ее растрепались, из-под накидки вылезала вьющаяся прядь. А вот и чужак — видимо, тот, про кого она говорила, — робко жмется сзади, не решаясь вступить в круг. Ему повезло этой ночью: за бесценок получит хорошего петуха. Все о чем-то беседовали.

Фамарь перевела взор на незнакомца. Что-то сказала ему, и почему-то все на него посмотрели. Он замотал головой, сделав шаг назад. Плечи его были напряжены, поза выражала опасение. Будто бы две силы боролись в его душе. одна властно побуждала остаться, другая сурово приказывала: беги. Он с чувством прижал ладонь к груди и начал что-то многословно объяснять собравшимся, но они потеряли к нему интерес.

Но Фамарь обратилась к сидевшему рядом слуге — телохранителю одного из членов синедриона. Ткнула пальцем в неизвестного, дескать, убеди его, пусть возьмет у меня петуха, что он упрямится. Мужчина, уставившись на пришельца, что-то сурово произнес, отчего тот сжался и снова отрицательно покачал головой. И, продолжая качать, начал пятиться от костра к воротам. тут Эфраим застучал кулаками по стене, завопил с отчаянием:

— Так и знал, что его не купят! Она его убьет! Тогда лучше я сам! — а потом капризно, по-детски выпятив губы, произнес: — Не хочу, чтобы другой выигрывал с ним!

Он схватил нож, тот самый, с красным камнем на рукояти, дернул меня за ноги, махнул лезвием мне по шее, но промахнулся.

Даже убить меня и то не смог! А если бы и убил — что за беда, я умру героем, а вот ему еще придется поискать, за что себя уважать.

Я закричал во всю мочь, забил крыльями, вырвался, вспорхнул наверх, к перилам, идущим вдоль невысокой кровли, и заметил мимоходом, что мой несостоявшийся покупатель, будто бы чем-то расстроенный, стремительно двинулся прочь со двора.

Коза

Мы стояли в растерянности на базарной площади. Казалось, попадем в столицу — и все устроится, поэтому, когда мой муж заупрямился у ворот, я поддала ему рогами. Но ничего не устраивалось, на нас никто не обращал внимания, хотя вокруг было полно скота — ревущего, блеющего, мычащего, однако совсем недружелюбного. Да и день выдался неприветливым: ветер нагнал целое стадо туч — плотных, курчавых, наполненных влагой овечек, и все сплошь были черной и серой масти.

Ближе к полудню ударил гром, да так, что дрогнула земля, и заметались животные в загонах, лавки начали спешно закрываться, торговые ряды опустели. Лишь рыжий потрепанный петух склевывал зернышки возле водоема, которые просыпались на землю с проезжавшей мимо телеги. Эту птицу продавал здесь какой-то мужчина, да, видно, бросил за ненадобностью, спасаясь от непогоды.

— Ну и куда нам теперь? — спросил мой муж, озираясь.

Я и сама не знала. Но нельзя же в этом признаться. Он и так у меня сделался трусоват с тех пор, как его сбросили со скалы. А начиналось все так торжественно: сам первосвященник возложил ему на голову руки и стал исчислять сделанные народом грехи. Эти-то грехи и перекинули на козла. Муж сначала ничего не понял, только почувствовал, как в него вползает что-то темное, смрадное, оскалил зубы и забился, но мгновенно успокоился, ощутив, как раздвинулись границы его ума: вся вселенная наполнилась смыслами и голосами.

Это я нашла и выходила его. Быстро зажили переломанные ноги, но потом между копытами появились волдыри, рот и нос покрыли мелкие язвочки и запаршивела шерсть. Куда деться такому уроду? Вот и жила я с ним в пустыне, кормила кашицей из травы, стебли которой торчали среди камней, и поила своим молоком. Козлята наши к тому времени подросли и разбежались. Еще я лечила его, добывая из трещин кустообразного дерева прозрачную и вязкую жидкость. Мазала ее себе на морду и возлагала ему на раны [видимо, имеется в виду дерево ситтим рода акация, сок которого обладает противовоспалительным действием]. И все было напрасно!

Но вот пронесся слух, что появился некто, одним мановением прогоняющий болезнь. Конечно, его сила распространяется в основном на людей, но говорили, что даже псам он бросает крохи со своего стола. Неужели от нас отвернется? Судачили, правда, что ему милее овцы, а к козам он не благоволит за их строптивую похоть, но я думаю, это какая-то ошибка. Разве не прелесть мой печальный, задумчивый муж с ребристыми рогами и усеянной репейником бородой?

Я слыхала, что этого чудотворца и самого уподобляют ягненку. Тогда есть опасность, что его убьют и съедят с салатом из горьких трав. Муж, однако, пояснил, что ягненок этот не простой, а божественный, в обличье человека. «Если прикоснусь к нему, то исцелюсь», — вбил он себе в голову, с чем я была полностью согласна. С тех пор мы все стремились его отыскать. Но когда мы заходили в города и села, где, по слухам, он должен был находиться, нас отгоняли камнями. Часто приходилось улепетывать от собак, сигая через кусты.

Только однажды у иерусалимских ворот нам удалось его повидать. Муж почти подобрался к нему вплотную, еще немного — и ткнулся бы ему в ногу, но осел, на котором тот ехал, так истошно заорал, что муж в страхе попятился и был оттеснен народом.

— Опоздали-опоздали-опоздали! — какое-то шерстистое чудище выскочило перед нами из лавки, в котором я и не сразу признала обезьяну.

Она растянула пальцами щеки и высунула нам язык.

— Его давно увели. Видели, торговля свернулась? Все ушли посмотреть на казнь.

Обезьяна обернулась вокруг своей оси, и я заметила, что она привязана веревкой к столбу.

— Чего зыришь? — она поймала мой взгляд. — Думаешь, я не умею это отвязывать? Но я не хочу, мне нравится веселить дураков. Вы откуда такие болезные?

— С востока.

— А меня привезли из земли Офир. Но я по ней ни капельки не скучаю.

Она нагнулась, обратив ко мне худую голую задницу, и посмотрела на меня из-под нее.

— Кстати, слыхали новость? — заговорила она, вновь приняв обычное положение. — Поймали одну тетку. Продавала медовых поросят. Говорят, она подослана Римом, чтобы совратить еврейских детей — приучить их вкушать свинину. Пусть даже и в виде сластей. Теперь предстанет перед судом. Так она божится, что это не поросята, а овечки, только уши у них расплылись при выпечке. Хотела бы я знать, как она это докажет!

— А как ты поняла, — спросила я, немного придя в себя от ее трескучей болтовни, — что мы ищем именно его?

— Да у вас же на рожах написано! — захохотала мартышка, перекувырнувшись назад через голову. — Все хромые, слепые, убогие так и льнут к нему, а он их всех подбирает. Но теперь вам не светит ничего. Убирайтесь восвояси. Тут и без вас много всякого сброда.

Мой муж сник, словно уменьшился в размерах, его колтунами торчащая шерсть сделалась еще неприглядней, уши повисли, и обнажился шершавый язык.

— Да снимите вы метку! — не унималась обезьяна. — По ней всякий узнает его и убьет.

Тут я поняла свою оплошность: у мужа на правом роге болтался кусочек пурпурной шерсти, которую повесили ему в храме перед той церемонией. До сих пор я не исхитрилась ее убрать.

— Попросите вон ее, она поможет! — сказала обезьяна, кивнув на прилавок. — Вот деревенщина, ничего не смыслят! Таких только на убой!

На прилавке среди остатков хлеба и сыра сновала верткая мышь.

— Не слушайте ее, она терпеть не может приезжих, — запищала она, взбираясь по ноге моего мужа к его рогам.

Очистив их от роковой приметы, она соскользнула вниз и начала свой рассказ. Мы зачарованно слушали ее, положив головы на прилавок.

— Я знаю, кого вы ищете. Похоже, я встречалась с ним. Тогда я еще жила далеко от Иерусалима, была молода и беспечна и, судя по обилию женихов, хороша собой. Вам известно, что у мышей много врагов. В тот день я даже не разглядела, кто именно на меня напал. Помню только, как металась в страхе по двору, скользнула в приоткрытую дверь, заскакала по полкам и свалилась в каменный водонос. Слегка перевела дух, освободившись от погони, но можете вообразить мой ужас, когда я увидела себя в плену!

Стоя на задних лапках, я тянула мордочку к свету, но выбраться не было никакой возможности. С сожалением я подумала о своих зимних запасах: после моей смерти их явно сожрет крот, старый и вонючий, который совершил у себя в норе перепланировку без соблюдения инструкции по эксплуатации жилых помещений, отчего у нас рухнули перекрытия.

Я пыталась подняться по скользким стенкам, но всякий раз скатывалась вниз. Без всякой надежды на спасение я билась о камень, предпочитая надорвать сердце в борьбе, чем умереть от голода и жажды.

Наконец свалилась на донышко и обреченно закрыла глаза.

Вдруг снаружи зазвучали голоса. Я истошно запищала, рассчитывая, что меня заметят и с омерзением выбросят прочь. Но меня никто не услышал. Зато сверху полилась вода. Я мгновенно смекнула, в чем дело, и принялась барахтаться изо всех сил, моля судьбу лишь о том, чтобы удержаться на поверхности до того, как достигну края. Оказавшись у горлышка, хотела выпрыгнуть, но случайно глотнула жидкость.

Нёбо обожгло, я закашлялась от горьковатого, терпкого вкуса.

Наконец я выскочила и увидела, как в чашу из сосуда, где я сидела, льется багряная жидкость. Но я точно помнила: там была вода. Отчего же она вдруг сделалась хмельной на вкус, приобретя все оттенки спелого граната?

Думается мне, в это дело явно вмешался какой-то чудотворец. Считаю, там не обошлось без вашего героя. Вам сказали, что он мертв, но я уверена, он выпутается из этой истории. Как выпуталась тогда я и живу до сих пор, наглотавшись дивного напитка, хотя мои ровесники давно превратились в прах.

— Брешешь ты все, — сказала обезьяна, вскарабкалась на шест и прыгнула на спину стоящего рядом верблюда.

— Я никогда не вру, — с достоинством ответила мышь. — После того происшествия я перебралась в столицу в мешке с зерном и прошла курс обучения при здешней синагоге. Он, признаться, был отрывочным и неполным, потому что священные тексты там были плотно упакованы в футляры и мне приходилось довольствоваться лишь кусочками пергамента. Но я их все тщательно пропустила через себя. И девятую заповедь Декалога вполне усвоила. Как говорила моя тетка, обитавшая в подвале Александрийской библиотеки: надо яростней вгрызаться в премудрость, пусть та иногда и покажется горькой на вкус.

— Заткнитесь, — вмешался в разговор верблюд, доселе молча взиравший на нас из-под полуприкрытых век. — К нам идет покупатель.

На площади и впрямь появился покупатель, судя по облику, знатный, в приметном плаще, из-под которого выглядывала нижняя одежда из голубого виссона с белой полосой на подоле. Лицо мужчины было прикрыто, виднелся лишь кончик седой бороды. Он был не из тех базарных гуляк, которые сами не знают, что им нужно, и проследовал прямо в лавку с ароматами.

Верблюд наблюдал за ним сквозь узенькое оконце, комментируя происходящее.

— Покупает смирну, — сообщил он нам. — Я сам привез ее из Аравии по пескам, пройдя набатейские города. Только там растут деревья с шипами и красными цветами, сок которых достаточно горек и меланхоличен.

— Скажи, ты не знаешь… — поспешила спросить я о нашем деле, ободренная его разговорчивостью.

— Смотри-ка, еще и алоэ… — перебил меня занятый собой верблюд. — А за ним приходится ездить еще дальше на восток. Для нескольких капель требуется целая гора древесины. Причем подходят только растения, тронутые грибком. Знаете, сколько это стоит? Дороже всех нас, вместе взятых. Даже если бы мышь была отлита из чистого золота, подобно филистимским.

— Ты учил Писания? — пискнула мышь удивленно.

— Не сподобился, — признался верблюд. — У меня другой источник познания. Когда хозяин на отдыхе от нечего делать окуривает мою голову дурманом, я становлюсь совсем невесомым, плыву по воздуху, извиваясь, словно дым. В те моменты я, кажется, мог бы пройти сквозь игольные уши, по крайней мере, в человеческие уши я тогда точно влезаю, и мне открываются помышления многих сердец.

Господин вышел из лавки, сгибаясь под тяжестью глиняного сосуда. Торговец провожал гостя, низко кланялся, что-то быстро говорил, обнажая редкие зубы, и все пытался поймать развевающуюся по ветру полу его плаща и, когда это удалось, признательно прижал ее к губам.

Покупатель ароматов оглядел опустевшую площадь. Между кучами навоза валялись какие-то черепки. Гнилые фрукты были втоптаны в грязь, и одиноко чернел расколотый мельничный жернов. Среди этого хлама бродил все тот же беспризорный петух, разгребая мусор уродливой лапой.

Людей почти не было. Какая-то женщина протащила упирающегося ребенка, который держал на отлете римскую игрушку — гремящую монетами копилку в виде глиняной свиньи. И здесь свинья, боже мой! Что происходит с избранным народом? Впрочем, это не мое дело, меня волнует лишь мой муженек.

Я оглянулась на него и боднула в бок: не грусти, мол. В этот момент показался мальчишка с ослом. Господин замахал им, приказывая подойти поближе.

— Помоги довезти до кладбища этот сосуд, — сказал он. — Я хорошо тебе заплачу.

Мальчишка вперился взглядом в расшитый пояс незнакомца, сглотнул слюну, посмотрел на своего понурого, с выпирающими ребрами осла, вид которого не вязался с нарядным потником, наложенным на спину животного.

— Не могу, осел устал, — заявил мальчишка. — Мы с утра таскали хворост, потом мать отправила нас на мельницу.

— Вечно цену себе набиваете! — рассердился незнакомец. — Тут ехать всего ничего! Соглашайся! Даю тридцать монет. Мне надо управиться скорее.

— Нет, я поклялся осла не перегружать, — мальчишка упрямо сжал губы. — Туда подниматься в гору, к Иродовым башням, нам не по пути. Мы должны еще зайти к мяснику.

— Уже никто не торгует давно! — перебил господин. — Бери деньги и вези. Меня ждут. Я хочу успеть до заката.

— Не повезу, — ответил мальчишка, с сожалением глядя на толстый, потрясаемый у него перед носом кошель.

Копошащийся под ногами драный петух подобрался поближе, нагнул голову, словно прислушиваясь к разговору, и одобрительно закокал.

— Да ну тебя! — махнул рукой незнакомец и, склонившись набок, потащил свою ношу с базара.

Я вяло вращала в памяти этот разговор. Хотелось пить, а дождь все не начинался. Тучи над нашими головами давно превратились в одну большую, которая все набухала, но никак не прорывалась, и если бы я могла дотянуться до неба, то проткнула бы ее рогом, и она пролилась бы вниз потоком свежей воды.

И тут мой мозг зацепился за одно услышанное слово. Кладбище! Он собирается кого-то хоронить! Так вот зачем нужны ароматы! Но почему столь богатый человек пришел за ними один? Не послал слугу, не прихватил родственника или друга, а собирался воспользоваться помощью случайного мальчишки? Быть может, хотел, чтобы его поступок остался неизвестным? Это сулит какие-то неприятности? У усопшего имелись враги? Уж не был ли он убит?

Смутная догадка забрезжила в моей утомленной впечатлениями голове.

— Пойдем, — заявила я мужу, и, разузнав у верблюда дорогу, мы отправились в сторону кладбища.

Смеркалось, вокруг разносился запах магнолий и разливались трелями соловьи. Людей попадалось навстречу все меньше, и, по мере того как пустели улицы, в домах зажигались огни. Со дворов тянуло дымом жаровен. Семьи садились ужинать. Хорошо в эту пору забраться в чей-нибудь сад и объесть молодые побеги!

Кладбище начиналось сразу за городом. Мы уже различали среди деревьев похожие на каменные ящики гробницы бедняков, среди которых высились богатые гроты. Мой муж заметно стал отставать, все больше хромал. Изо рта у него то и дело вырывалось жалобное блеяние.

— Потерпи, дорогой, — ободрила я его. — Осталось совсем немного.

Но он вдруг остановился как вкопанный, нагнул голову, растопырив мохнатые ноги. Вся его поза выражала упрямую решимость.

— Я передумал, — нагло задрал он верхнюю губу. — Во-первых, почему ты уверена, что это он? Может, это какой-нибудь другой покойник и мы напрасно себя утруждаем? Во-вторых, он умер, значит, сила из него ушла. Какой смысл смотреть на него на мертвого?

— Он поможет тебе, вот увидишь. Не знаю как, но я уверена, что смерть для него не помеха.

— Раз так, пусть придет ко мне сам, — капризно протянул муж. — А я не сделаю больше ни шагу, — а потом уже без всякой бравады грустно-грустно добавил: — Отведи меня лучше к пастухам. Они прикончат меня, а ты найдешь себе другого, здорового.

Только он это произнес, сзади послышались голоса и все нарастающий хруст камней под копытами всадников. Прежде чем мы успели нырнуть в кусты, нас нагнал римский патруль — трое воинов на невысоких коренастых лошадках. Один, осадив коня, развернулся и преградил нам дорогу.

— Вот это да… — произнес он, поддев мужа лезвием дротика. — Какой паршивый! Его надо убить, чтобы не разносил заразу по округе.

— Конечно! — поддержал его второй. — А то перекинется на наших лошадей.

— А у вас есть с собой лопаты? — возразил третий. — Префект запретил нам оставлять непогребенными трупы.

— Нет, — воины переглянулись. — Поймаем какого-нибудь земледельца!

— Кого ты сейчас поймаешь? Все давно сидят по домам.

— Смотрите, там кто-то идет!

От кладбища и правда плыл к нам дрожащий огонек, который вскоре превратился в светильник. Его нес человек, в котором я без труда узнала покупателя ароматов. Теперь он был уже налегке, без своей благоухающей ноши.

— Стой! — закричали воины, но он и сам остановился, выжидающе глядя на них.

— Нам нужно найти того, кто похоронит козла, — сказал старший.

— А зачем его хоронить? — удивился господин. — Вам мало на сегодня пролитой крови?

— Но-но, не рассуждай, — грубо одернули его. — Вели кому-нибудь принести лопату.

— Не надо, я заберу его себе, — возразил господин.

— Брось! К чему возиться с падалью!

— У него на холке осталось немного чистой шерсти, — улыбнулся господин. — Остальное я остригу. И промою уксусом раны. В этих случаях помогает можжевеловый деготь. У меня в доме много слуг. Говорю одному: пойди — и он идет, другому: сделай то — и делает. Я найду, кто о нем позаботится.

— Ну, смотри, — ответили воины. — Только следи, чтобы он не бродил без призора и не совал морду в чужие кормушки.

Они хлестнули коней и умчались, довольные, что переложили заботу на другого.

А господин повел моего мужа за собой. Я семенила следом, уверенная, что теперь-то мы обязательно повстречаем того чудотворца, наверняка он уже где-то близко, раз выслал наперед себя своего слугу. Тут с неба наконец упали тяжелые капли и застучали по листьям, едва различимым во тьме. Я подставила струям воды пересохший рот и подумала, что если есть на свете особый, козлиный рай, то вся его прелесть умещается в это мгновение.

Впервые опубликовано в журнале «Москва», октябрь 2020

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: