Ахилла

От автора текстов «Мой „святой“ муж (священник-абьюзер)» и «„Насилие любит тишину“ — значит надо ее нарушить».

Когда мой текст о жизни с абьюзером из ресурса про домашнее насилие попал на «Ахиллу», я, честно говоря, огорчилась. Потому что знаю не понаслышке, как гневно реагируют «православные» на любую «спорную» информацию о жизни внутри Церкви. Пишу в кавычках, потому что нигде в Православии не запрещается думать и анализировать информацию. И раз уж тема оказалась открытой, то отвечу на вопросы о «том самом духовнике».

Текст автора читает Ксения Волянская:

Прошу особо ортодоксальных людей не читать этот текст, поберечь свои нежные чувства, а я тем временем расскажу о своих. И о чувствах многих сотен людей, кто был на моем месте.

Боль, беспомощность и отчаяние — вот чем для меня стали эти 17 лет рабства. Я попала туда подростком, а уйти смогла только после 30-ти. И это стоило мне огромных усилий. Когда вы слышите, что «никто не держит людей в этих приходах, они остаются добровольно», не верьте, это лишь формально так. Перед тем как тебя «засосет по самые уши», твои мозги будут уже хорошо промыты и напичканы стандартным набором коварных и токсичных чувств — вины, стыда и страха. И когда, анализируя остатками критичного мышления происходящие вокруг тебя события, ты захочешь покинуть этот «коллектив», на эти больные «кнопки» надавят с неистовой силой не один раз.

Когда система меня «исторгла», я стала общаться с теми, кто, как и я, попал в ее жернова, и поняла, что это не «я исключительная грешница», а кое-кто другой, заболевший звездной болезнью, но маскирующий свою деятельность под «подвиг веры истинного пастыря», позволил себе самоутверждаться за счет других, коверкая при этом их судьбы.

Тема исключительности вообще звучала в этом приходе на разные лады: и Батюшка наш «настоящий-самый-лучший», и исповедь у нас «правильная» и подробная, не то что в других храмах, и служим-то мы по полному уставу, ничего не сокращая, и «прайса»-то у нас за таинства нет, и детей-то в приходе рождается всех больше, и многое-многое другое. Это черта всех сектантских организаций. Но мы будем говорить не о секте.

Речь пойдет и не о Церкви, а о некотором явлении внутри нее, которого слишком много, чтобы о нем молчать. Знаю, как легко «задеть» чувства верующих, начни хоть немного критически осмысливать то, что происходит в церковной среде. Но часто эти чувства накалены по той лишь простой причине, что являются плодом искусных манипуляций, виртуозно применяемых под маской проповедей о верности Христу. Люди готовы грудью встать на защиту. Но чего? Христа, Церкви, Православия, Батюшки? Но Православия ли…

Слава Богу, что сейчас есть возможность об этом ЧИТАТЬ. А в 90-е, когда мама «привела» меня, 14-летнего подростка, в этот «крепкий» приход, мы оказались в полной изоляции, и совершенно не имели возможности найти мало-мальски авторитетной поддержки своим сомнениям в адекватности Батюшки. Написала это слово с большой буквы, потому что тогда именно так оно и было. Поэтому я тоже, осмыслив свой опыт, буду об этом писать, чтобы кто-то, кто не может найти в себе силы назвать вещи своими именами, но пережил нечто подобное, смог бы посмотреть на происходящее с другой стороны и выйти из деструктивных отношений со своим «духовником» хотя бы целым, если не невредимым.

С первых дней знакомства духовник проявил себя как авторитарный и властный пастырь. Мне было 14, маме 36. Мы были людьми из светской образованной семьи. У меня умерла прабабушка, которая перед смертью захотела исповедоваться и причаститься. У мамы получилось исполнить ее последнюю волю, но… в нашу жизнь вошел отец N. Он появился как вихрь, крича и ругаясь, почему мы не договорились на очный отпев такого глубоко верующего человека. А очный отпев не получился, потому что кроме нас в семье был еще не один десяток старших родственников, у которых имелось свое представление о прощании с усопшим. Потом я прочитаю у А. Дворкина, что «секты вербуют людей в уязвимый период их жизни» — и потеря близкого человека входит в это число. Но это же была не секта?..

Вообще, кричать и ругаться — было его отличительной чертой. Многие объясняли это особой «ревностью» за дело нашего спасения. Он ругался на всех. На пономарей во время богослужения, которые «тормозили» и «ошибались», на хор, который вечно «пел не так и не то», на исповедников, которые совершали «одни и те же грехи и никак не могли исправиться», на прихожан, которые «шумели и разговаривали во время богослужения», и вообще на весь православный народ, которому «Бог нужен только для помощи, а не как цель и смысл жизни». Свой гнев он канализировал на людей без фильтров, искренне и открыто. Так, что мог довести до слез даже крепкого брутального мужика, чего уж говорить о женщинах, которые плакали в этом приходе с завидной регулярностью.

Итак, в оборот он взял нас очень быстро. Срочно нужна наша исповедь и причастие, ведь «бабушка сейчас проходит страшные мытарства, а как вы будете ей помогать молитвами, если не являетесь членами церкви?» А на исповеди он, такой добрый и проникновенный, мимоходом говорит, что с «твоими-то грехами» без Божией помощи погибнуть «раз плюнуть». Я сейчас вспоминаю эти самые «грехи» 14-летнего подростка и плачу… А тогда мне жить не хотелось от стыда и страха за свои «ужасные помыслы». В общем, дальше я узнаю, что получить Божию помощь можно, только соблюдая строгие уставы церкви: участие в богослужении (суббота вечер, воскресенье утро), чтение длинного утреннего и вечернего правила (где говорится через слово, что я грешный и ни на что не годный без этой самой помощи человек; причем это не только утренние и вечерние молитвы, но и чтение псалтири, Евангелия и Деяний апостолов ежедневно по одной главе и кафизме) и регулярная (раз в неделю!!!) исповедь.

Скоро мы узнаем, что понятие «церковь» ограничивается забором конкретного прихода, из которого ты не можешь уйти, ибо «читай старцев, что бывает с теми, кто покидает монастырь самовольно». Да, про то, что наш приход — это построенный по примеру старца Алексия Мечева (он тогда еще не был прославлен в лике святых) «монастырь в миру», мы узнаем уже по факту, когда будет «некуда деваться с подводной лодки».

Поначалу в приходе я была одним из немногих подростков. Община тогда состояла в основном из людей возраста моих родителей и старше. Дети отца N были еще маленькие, поэтому смело могу сказать, что на мне и еще одной моей подруге он проходил «студенческую практику» по духовному окормлению молодежи.

Выглядела она очень прозаично. Я должна была отказаться от всех развлечений, компаний и даже подруг. Мне стало нельзя заниматься танцами. Нельзя ни в чем достигать успеха, ибо «он питает твою гордыню». Мои достижения в школе обесценивались и осмеивались. Прикрепилось прозвище «отличница». Дошло до того, что я проигнорировала приглашение в МГУ на факультет прикладной математики, после крупной победы на очередной олимпиаде. Более того, я вообще перестала участвовать в олимпиадах, чтобы «бес не смог уловить меня за мою гордыню». Хотя никакой гордыни там не было. Мне просто все было интересно, у меня было много энергии, друзей, хорошие отношения с одноклассниками.

Первая любовь… Но это оказалось тоже «под запретом», ведь «этому мирскому мальчику надо только одно», «ты что, жизнь свою исковеркать хочешь». Очень грустно сейчас об этом вспоминать. Больно. Ведь никаких «запретных помыслов» у нас тогда не было. Мы просто хотели прожить свою юность. Но не довелось. Я тогда оборвала с ним все контакты резко и безвозвратно, иначе бы я не смогла «исполнить это послушание». Не так давно мы случайно встретились и поговорили, вспомнили те прекрасные годы и светлые чувства, по которым прошлись ногами «очень умные взрослые». У обоих уже семьи и своя жизнь, но это первое чувство останется в душе светлым островком памяти, ведь там не было никакой «похоти», о которой мне все время твердил духовник.

Иногда я думаю, что он был просто сексуально озабоченный, потому что тема опасности «этого» звучала у него везде, где только можно. Видимо, поэтому он запрещал мне красиво одеваться и носить брюки. За год «воцерковления» я превратилась в «старую бабку» в длинной юбке и балахонистой кофте. Так я ходила в школу. Плюс к этому я должна была креститься перед любым приемом воды и пищи. Не посещать никаких классных мероприятий. И хоть мой авторитет в классе все еще был высоким, но из непринужденного молодежного общения со сверстниками я вылетела полностью. Я общалась только в приходе и только с людьми на 10 и более лет старше, которые увещевали меня «поститься, молиться и не поддаваться соблазнам мира сего». А мне хотелось простой человеческой жизни в своем возрасте. Я чувствовала потребность в этом, но всячески ее подавляла, как «опасную и недостойную христианина». И духовник жестко следил за исполнением его послушаний. Любое сочувствие чему-либо «мирскому» — даже хорошей душевной музыке — осуждалось и выносилось на исповедь. Он украл мою юность, она вся прошла под девизом «не чувствуй» и «не думай». Критиковалось любое мое действие — хорошее, потому что «возгордишься», плохое, потому что «опять согрешила». «Нейтральных» поступков не было, все маркировалось.

Сейчас, когда я сама стала мамой, приходя на концерты детей, разделяя с ним радость побед на соревнованиях или просто видя, как они наслаждаются своей простой детской жизнью, я часто сентиментальничаю и «роняю не по делу слезу», вспоминая себя в этом возрасте. Причем так получилось, что и в школу воскресную я не попала, была чуть старше остальных ребят. Поэтому у меня в приходе сразу началась «взрослая» скучная жизнь, где меня нагружали делами и критиковали.

Где в это время были мои родители, спросите вы? Они обвенчались и стали рожать детей. Предохраняться в приходе было нельзя, поэтому у меня появились долгожданные сестрички, которым по возрасту я годилась в матери. Я была им хорошей нянькой в свободное от послушаний и учебы время. Родителям было тяжело справляться, весь фокус их внимания перешел на двух малышей, а я тем временем была «в надежных руках» настоятеля.

Я не знаю, что держало в этом приходе мою маму, а потом папу и других родственников. Может быть, они нашли нечто настоящее, как им тогда показалось, среди «бездуховного» разваливающегося мира, каким была жизнь в 90-х. Поверили вдохновенной проповеди о спасении. Может быть, им потом «некуда было деваться» после рождения малышей. Может, их держали еще какие-то личные мотивы.

Но меня держал страх. Жуткий, иррациональный страх, который внушался мне при каждой беседе с «добрым батюшкой», который очень «болел душой» за «дело моего спасения». Где кнут сменялся пряником, только когда я совсем решительно была готова покинуть общину. А желание это возникало не раз, но подавлялось неистовым устрашением, что я не только себя «погублю» своим уходом, но и всех близких мне людей, «ведь бес тебя сейчас закрутит так, что опомниться не успеешь». Это была чистой воды манипуляция. Гнусная, коварная, опасная манипуляция. Которая позволяла ему удерживать людей около себя.

Но не всех людей он удерживал именно так. Как я сейчас понимаю, у него было несколько «орбит». С кем-то, зажиточным и перспективным, он был вежлив и благосклонен. С кем-то, чье весомое мнение могло бы создать ему хорошее «алиби», он был «искренен», добр и умен. А с кем-то, с кого нечего было «взять», кроме страха и послушания, был крайне жесток и манипулятивен. Причем последнее, как мне кажется, и было истинным наслаждением и первопричиной.

Кто-то спросил в комментариях: «зачем ему было нужно подавлять волю и свободу людей, наверное, ради материальных интересов?» Материальный интерес был, но появился много позже и, как мне видится, «внезапно» — квартиры, отписанные бабушками, машины, поездки. Но это не главное. Главное — власть. Над жизнью, судьбой, умами других людей.

Но поскольку в приходе были разные «орбиты» общения, то начни только вспоминать о Батюшке вслух (опять пишу с большой буквы, потому что так оно все людям и подавалось), сразу найдутся те, которые закричат, что «ничего подобного там не было и не могло быть». Очень удобный прием, однако. Поэтому, кстати, между собой мы это мало обсуждали. Обсуждать Батюшку было нельзя, любое обсуждение — страшный грех, и тот, с кем ты решишь «поговорить по душам», выложит потом на исповеди все в таких красках, что вовек не отмоешься. Потому что прессовал отец на исповедях не по-детски. «Ты знаешь, чье дело ты сейчас делаешь, обсуждая духовного отца? — Сатаны. Бесы вокруг тебя так и вьются сейчас, так и вьются, как рой комаров. Сатана — он же как снайпер с винтовкой: ждет и высматривает, кого бы подстрелить. А ты и попалась».

Кому-то могут показаться смешными эти нелепые страшилки. Но смешного тут мало. Это лишь последняя капля на весах, противоположных трезвомыслию. Мыслить вообще нельзя. Доверять своим чувствам нельзя. Все «от лукавого». «Наш относительный человеческий ум не способен постичь абсолютного Бога». «Спасение во многом советовании». Но не где-то там, а только здесь, с твоим духовным отцом, которого ты «выбрал». А «выбирала» ли, например, я своего духовного отца? А дети, рожденные в этом приходе десятками, — выбирали ли? (Предохранение было тяжким грехом и каралось епитимьей и длительным отлучением от причастия.)

Насчет детей. Я росла послушным, но не «покладистым» ребенком. У меня всегда на все было свое мнение. В комментариях не раз звучало, что такую слабовольную молодую девушку, конечно, легко было подмять. Но я не была слабовольной. Духовник называл меня «страшной гордючкой», обесценивая мою способность критически мыслить жестко и часто публично. Унижая и втаптывая меня в грязь при всех, чтобы я «поняла и покаялась». Причем непонятно, кому и как мешала эта способность мыслить, я же ни с кем своими мыслями не делилась, бунтов никаких в приходе не устраивала. Ходила и расстраивалась, что у меня «раздвоение личности»: вижу одно, а настоятель говорит, что другое. Натуральный газлайтинг во всей красе. Все мои друзья, учителя, которые знали меня прежнюю, — живую, умную, жизнерадостную, — все говорили только одно: «Как? Как там оказалась ты?» Пишу это для того, чтобы дать понять — сектоподобная община может поглотить любого человека, если появится в «подходящий» (уязвимый) период его жизни. В этом я полностью согласна с сектоведами. Но я же была не в секте?

Исповедь была регулярной у всех. Кому-то благословлялся режим «раз в неделю», кому-то «раз в две недели», «раз в три недели», «раз в месяц». И попробуй пропусти. Он всех помнил. А у женщины, например, месячные, и она не идет. Но на службе должна быть. И вот он зовет ее к себе: «Ты почему не на исповедь?» А она, краснея: «батюшка, у меня эти дни» или «у меня еще не кончились». А он: «Ааа, ну ладно». В месячные он прямо очень любил вникать.

Он вообще проявлял повышенное внимание к теме половых отношений под соусом, что «много в этой области смертных грехов, и я должен уточнить». Но я бы, например, и грехов некоторых не знала, если бы не он. И еще делал он это не «в лоб», а как-то так, что человек сам начинал рассказывать какие-то подробности из своей интимной жизни. И получал советы, например, как и за какие места можно трогать жену во время секса. Честно. Это он моему (и не только моему) мужу лично говорил. Поэтому границы на исповедях пробивались по всем фронтам. Ты весь как на ладони. И вот стоишь часами в очереди на исповедь, которая не двигается, так как он «сам решает кого взять следующим», и изнываешь от страха, что сейчас «опять начнется», а «возмутиться» будет нельзя.

Границы, свобода, воля, индивидуальность, критика подавлялись не только регулярной исповедью. Это была лишь вишенка на торте. Длинные богослужения, утренние и вечерние молитвы, чтение псалтири, где рефреном идет «кал сый и персть», не могли проходить бесследно. А проповеди? Длинные, гневные, в конце трехчасовой литургии, когда ты уже готов согласиться с чем угодно, лишь бы тебя «отпустили». Ведь до отпуста уходить нельзя — «перечеркнешь» всю службу. Так вот, «на свое разумение полагаться нельзя», ведь сам ты «неразумное чадо», страха и тревоги у тебя полная грудь — и что человек начинает делать? Правильно, еще крепче держаться за отеческую руку, которая поведет его к «свету истины». Ну и это, конечно, рука того самого настоятеля, которого «ты выбрал» и не смеешь теперь покинуть во веки веков.

Надо сказать, что в этой всей трясине мне помогло сохраниться мое «послушание». На протяжении многих лет я была храмовым уставщиком и пела на клиросе. Унижение мы там терпели страшные, и выпученные глаза настоятеля, с которыми он каждые пять минут забегал к нам на клирос, готовый разорвать нас на части за очередную «лажу», я не забуду никогда. Но спасение было не в этом. Исполняя обязанности уставщика, мне пришлось много вникать в богослужение и церковные песнопения. И со временем я стала все четче осознавать, что то, на что делает акцент Батюшка, не соответствует тому, на что «опирались» святые отцы. А именно — на любовь Божию к нам и милость Его ко всем «грешникам». Духовник же фиксировал людей не на спасительной любви, а на погибельном грехе. И любые попытки «поднять голову как чадо Божие» неизменно заканчивались если не индивидуальным уничижением, то публичными насмешками точно. А публичные насмешки были очень болезненны потому, что со «всем мирским» ты должен был «порвать», ибо не можете «служить Богу и мамоне». Неверующие друзья — «в топку». Мирские праздники — «в топку». Коллектив на работе — «в топку». Да эти коллективы и сами были рады от тебя избавиться, настолько ты стал постным, скучным и «правильным». Макияж делать нельзя, седину закрашивать нельзя, одежду нормальную носить нельзя, только длинную юбку и кофту — и чтоб без малейшего намека на наличие груди и попы, шутить и веселиться тоже нельзя, телевизор смотреть — вообще ужас-ужасный, ну а музыке мирской в автобусе порадоваться — только доказать, какое ты чмо. В этой изоляции приход был единственным местом, где тебя «принимали» со всеми «твоими убеждениями». Поэтому быть «отверженным» хотя бы даже и на время общей трапезы, где тебя припозорили, было весьма болезненно и травматично, переживалось долго и вспоминалось тебе еще несколько раз на ближайших исповедях.

Вообще, все в этом приходе было травматично. Людей «ломали через колено», пытались «переформатировать» на единый лад. Причем «каков поп, таков и приход». Форматироваться все должны были именно под настоятеля. А кто отличался, тот обесценивался. Например, «о, ты увлекаешься музыкой, молодец, приходи петь на клирос», а если «разбираешься в физике и заняла первое место на городской олимпиаде — фу тебе, скучная заучка, еще попрыгай от радости».

Меня он тоже ломал не по-детски. Уничтожал мою самооценку и чувство собственного достоинства планомерно и систематично. На службах надо быть обязательно. И попробуй пропустить службу «не по болезни» — получишь такой нагоняй, что с живого не слезут, пока не вынудят покаяться. Причем тут же после литургии по телефону. Он будет вызванивать тебя через всех знакомых и родных, пока не доберется до тебя и «не отругает». Власть и контроль. Контроль и власть. Учеба, работа, службы, послушания, спевки хора, учеба, домашние дела. Тебе некогда посидеть, подумать и опомниться.

Опомнилась я, только когда увидела это же гадское отношение к своему сыну. Материнский инстинкт запустил во мне такие сильные чувства, что никакой батюшка уже не смог их затушить.

Батюшка наш, кстати, имел мирское образование, был врачом, делал аборты, но «покаялся». К вере пришел в 90-е и был быстро рукоположен. Через несколько лет окончил заочно семинарию. Но многие его взгляды сформировались в отрыве от живого преемственного опыта старших отцов. Поэтому, когда мой муж вернулся из семинарии и стал задавать «неудобные» вопросы, отец N начал его жестоко «давить» и «смирять», прямо-таки буллингом занялся в пределах общины. Но надо сказать, что тогда люди в общине были в большинстве своем искренние и открытые, и почти никто, кроме келейницы настоятеля и еще нескольких человек, этот буллинг не поддержал. Сначала все в шутку говорили, что Батюшка «устраняет» конкурента. А потом многие просто стали уходить, когда масса таких вот «странных» направлений «работы» перевалила за критическую отметку, которая для каждого была своя.

Можно многое вспомнить. Например, как он однажды выпорол меня по попе (благо, не по голой) кушаком за какое-то ему привидевшееся «непослушание». 16-летнюю девушку заставил наклониться и вытерпеть «наказание». Можно вспомнить, как он контролировал интимную жизнь всего прихода. Когда, сколько и как — а то, что излишне — грех, бегом на исповедь. Предохраняться — «смертный грех», ну и что, что муж у кого-то неверующий и три рубца на матке после кесаревых. Как заставлял поститься строго и по уставу, даже кормящих и беременных. Как «подсаживал» людей на взятие бесконечных благословений по любому поводу, что однажды одна из прихожанок чуть не умерла от кровотечения на шестом месяце беременности, боясь согласиться на кесарево, так как батюшка был «недоступен». Как он шантажом и манипуляцией вытолкал меня замуж. Как запрещал прихожанам называть меня «матушкой» (так как «у нас в приходе только один Батюшка, а значит только одна Матушка»), а нашей семье давать какие бы то ни было пожертвования, при мизерном жаловании мужа и моих постоянных беременностях, чем нагнетал внутреннее напряжение в семье до уровня действующего вулкана, это все при очень загруженном графике храмовых послушаний у нас обоих. Как знал все, что творится в моей семье, но «не выносил сор из избы» и так ни с кем и не посоветовался, боясь разоблачения в «неуспехе» своего пастырского опыта, но ничего за это не получил, когда пожар стал виден невооруженным глазом. Можно вспомнить про новый митсубиши и лексус, про квартиры и заграничные поездки.

Но это все так ничтожно по сравнению с тем, как он ломал людей, их психику и судьбы. Потому что многие люди — и я в том числе — смогли бы защитить себя сами, если бы не его запредельное давление при «окормлении». Сколько семей распалось. Около десятка человек скоропостижно скончались в молодом возрасте от онкологии и других «непонятных» болезней. Многие пострадали психически и физически. Но вот парадокс. У большинства пострадавших развился настоящий «стокгольмский синдром», и они ни за что не хотят вспоминать плохое — только хорошее. Поэтому осмыслить это явление комплексно все еще достаточно сложно.

Хотя в городе про «странный приход» ходили слухи еще с тех самых 90-х. Но никто ничего не предпринимал. Все оставалось на своих местах. А со временем покрывалось завесой тайны и было доступно «только избранным». Так что «поймать за руку» становилось с каждым годом все сложнее и сложнее.

Мой финиш в этом беге с препятствиями совпал с кризисом в моей собственной семье. Сначала мой семилетний сын, после очередного подряд отлучения на неделю от причастия за «ссору» с младшей четырехлетней сестрой, попросил меня поискать ему «нормального, доброго батюшку» и не водить его больше к отцу N. Это вызвало бурю негодования, которая сначала выражалась в игнорировании меня и всей моей родительской семьи (игнор как форму наказания он практиковал часто и с упоением). А закончилась рукоприкладством со стороны мужа и моей госпитализацией с сотрясением мозга, после которой я обратилась к духовнику епархии за помощью, из-за чего стала «предателем» батюшки с большой буквы «П».

Последний наш разговор был инициирован им. Когда он узнал, что я попросила духовной помощи у духовника епархии (так как сам батюшка не выходил на связь, а что-то надо было делать с начавшимся пожаром), он позвонил мне сам. Он начал кричать на меня в свойственной ему наглой манере. А когда я попросила этого не делать, сказал: «Да кто ты вообще такая, чтобы мне указывать, что делать, девчонка!» А «девчонке» было 30 с лишним лет и 4 детей «по лавкам». Я сказала ему это, повесила трубку и больше никогда уже не вступала с ним в диалог.

Он еще долго прессовал моих родителей, пока те наконец не решились уйти из его прихода. Долго распускал про меня слухи и настраивал моих друзей против меня. Он делал это со всеми, кто уходил. «Вход рубль, выход — два» — это типично сектантская черта. Но я же была не в секте?..

Долго еще я приходила в себя после этой 17-летней «мясорубки». Но «каждый раз, просыпаясь с рассветом, ты неспроста вспоминаешь об этом… как же здорово все-таки Жить!» Мы задышали «полной грудью» ровно с того момента, как вырвались из капкана манипуляций. Но я знаю людей, которые не вырвались. Они «все понимают», но до сих пор «не живут», не находя в себе сил выйти из деструктивных отношений с духовником. Боясь «вечной погибели» и обесценивая реальную жизнь, упуская ее годы сквозь пальцы, калеча жизнь своим детям… И это очень больно видеть. Потому что понимаешь, как им там непросто и страшно. И таких людей немало. Это явление, которое затрагивает не только конкретный приход, оно распространено довольно широко. А значит, о нем можно и нужно говорить.

Тем, кто боится, что информация, подобная этой, отвернет людей от Церкви, и они — о, ужас — «не будут причащаться и причащать своих детей», мне хочется сказать вот что. Не надо думать о людях как о неразумных детях. Тот, кто серьезно относится к своему вероисповеданию и участию в таинствах, не уйдет из Церкви ни за что. Но, возможно, уйдет из деструктивных, калечащих психику отношений, и найдет приход с адекватным настоятелем. И хорошо бы, чтобы это произошло не на этапе, когда тот самый настоятель перешел уже все границы и несет откровенную ересь на своем ютьюб-канале, а когда есть маленькие, но пронзительные звоночки, на которые никто, кроме самого человека, не отреагирует, — ни священноначалие, ни полиция, ни друзья.

Отец N, о котором я писала, по сей день продолжает служить и получать церковные награды. После трагедии с моей семьей он стал осторожен и тих. Теперь поймать «за руку» его стало еще сложней. И я знаю много людей из того прихода, которые сейчас мучаются душой, понимая, что надо уйти, но боясь это сделать, ведь им внушили, что тогда они «сойдут со креста» и «их ожидают еще худшие испытания». Люди живут в страхе и чувстве вины, которое им навязывается годами. Но это не имеет ничего общего с делом духовного окормления, ведь мы же не в секте?

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: