Ахилла

Из книги Анатолия Краснова-Левитина (8 (21) сентября 1915 — 5 апреля 1991) «В поисках Нового Града. Воспоминания ч. III», 1980.

…Май-июнь 1960 года — самое тяжелое время моей жизни. Даже в тюрьме и лагере было легче. Устройство в школу, когда бы то ни было в дальнейшем после опубликования обо мне статьи в журнале стало невозможным. Но в это же время я лишился работы и в журнале [ЖМП]. Анатолий Васильевич показал мне злополучную статью (я так же, как и в первый раз, о ней узнал последним). Со вздохом он сказал: «Вы понимаете, что после этого работа ваша в журнале невозможна». И спросил: «Что вы думаете предпринять?» А я и сам этого не знал.

Правда, был один выход, казалось, самый простой. Мне его указали в журнале «Наука и религия».

Надо сказать, что, прочитав злополучную статью, я тотчас написал ответ. Отчетливо помню, как писал я его в своем деревянном домике. Был жаркий июньский день. Окно было открыто в сад. Пышным цветом цвела сирень. Писал, сидя у открытого окна. И по мере написания лист за листом подавал своим соседям-друзьям (матери и сыну), которые сидели в саду под окном и жадно читали.

Затем статью отпечатал и отнес в редакцию журнала. Я предстал перед секретарем редакции Завелевым, также бывшим чекистом, выгнанным из КГБ, как и Бартошевич, за еврейское происхождение.

Как оказалось впоследствии, он-то и был автором статьи обо мне под псевдонимом «Воскресенский».

Представ перед ним, я сказал: «Я Левитин-Краснов. В вашем журнале появилась статья обо мне. Я принес вам ответ». Он: «Ну и как вы думаете реагировать на эту статью?» Я: «Надеюсь, вы не думаете, что я с ней соглашусь». «А нас больше бы всего устроило, если бы вы с ней согласились. Вы же понимаете, товарищ Левитин, что мы вовсе не заинтересованы в том, чтобы выгонять людей».

Я молча вынул из стопки лист, на котором стоял заголовок, напечатанный крупным шрифтом: «Не купите и не запугаете. Не запугаете и не купите». Протянув этот лист Завелеву, я сказал: «Читайте!» Он ответил: «Очень жаль. Вы человек еще не старый». Молча я вышел, сказав: «Прощайте!»

Таким образом, положение казалось безвыходным. Вадим [Шавров] это время лежал в больнице. Поэтому я сам стал разносить отпечатанные экземпляры по церковным адресам. Отнес многим священникам. Всем членам редакции. Не утерпел. Занес старому другу Павлову. Не заходя к нему, сунул статью в почтовый ящик, надписав: «Малодушным да будет стыдно!» Словом, Левитин в своем репертуаре.

Это было начало. Начало самого фантастического периода моей жизни, который длился в течение 14 лет. До самого моего выезда из России в сентябре 1974 года.

Первая проблема — денежная. Денег нет. Нет никакого регулярного заработка. А деньги нужны. Каждое утро просыпался с мыслью: откуда достать деньги? Надо расплатиться с машинисткой, с переплетчиком. Надо пустить в самиздат статью (а для этого тоже нужны деньги). Кроме того, надо еще купить продукты, расплатиться в прачечной за белье. Принять и накормить гостей. Это, впрочем, уже потом. Первые годы их не было. Старые знакомые испарились, а новые еще не появились.

В кармане в лучшем случае 1 рубль. Вторая проблема — юридическое устройство. Я нигде не работаю. Личность неопределенных занятий. Осаждают милиция, горсовет.

…Как-то раз я услышал, что в Куйбышеве на архиерейскую кафедру назначен престарелый архиепископ Мануил. Написал Борису Михайловичу, старому лагерному другу, письмо: «Зайдите к Владыке. Может быть, у него для меня что-нибудь есть».

Написал и забыл. Что может быть у провинциального архиерея? И вот, как-то в жаркий июньский день возвращаюсь домой совершенно измученный после путешествия по страшной жаре через весь город в Марьину Рощу — это примерно 20 километров на трех видах транспорта (поезд, метро, трамвай). В почтовом ящике телеграмма от Бориса Михайловича Горбунова из Самары: «Собирайтесь Куйбышев. Деньги высылаю. Горбунов». А на другой день прибыли деньги.

И вот полная перемена декораций: собираюсь в Самару к Архиепископу.

…Архиепископ (через два года он был возведен в сан Митрополита) очень заинтересовался моей личностью. Внимательно прочел статью обо мне. Попросил приехать. Имеет ко мне какое-то дело. Какое, не говорит. Сейчас в отъезде. Приедет недели через две.

…Митрополит Мануил (в миру Виктор Викторович Лемешевский) родился 1 мая 1884 года в городе Луга под Петербургом. В 1911 году, 27 лет от роду, он принимает монашество в захолустной Николо-Столобенской Пустыни, в Тверской губернии. Начинается крестный монашеский путь. Он не идет обычным путем ученого монаха, он ищет подвига.

Его мечта стать миссионером. Вскоре он едет в Сибирь.

6 ноября 1912 года — день его рукоположения в иеромонаха в Семипалатинске. В течение четырех лет (с 1912 по 1916 год) он занимает должность помощника начальника Киргизской Духовной Миссии Томской Епархии. Дело необыкновенной трудности. Как известно, наиболее трудным делом является миссионерская деятельность среди мусульман. Из всех религий мира мухамеданство обладает наибольшей способностью воспитывать фанатиков. Киргизы в этом отношении не являются исключением. Побудить их к перемене религии — дело, по-человечески, совершенно невозможное.

Нельзя сказать, чтоб иеромонах Мануил был в этом отношении особенно успешен; однако его простота, доброта располагали к себе людей. Его любили и уважали киргизы, он был у них желанным гостем; сердца людей растворялись перед скромным, низкорослым иеромонахом. Создавалась дружеская теплая атмосфера. А это и есть та предпосылка, которая должна предшествовать обращению людей к религии. Постепенно лед ломался. От. Мануил привел несколько семейств к христианству; другие относились к нему дружественно, и, когда в 1916 году он покинул киргизские степи, чтобы вернуться в родной Питер для учебы в Духовную Академию, его проводили с чисто восточной теплотой.

Ему не удалось окончить академию. Наступила революция. Наступила пора для широкой деятельности от. Мануила среди простого питерского народа. Он священствовал в крохотной церковке около Литейного, которая считалась домовой церковкой Александро-Невского Общества Трезвости. При этой церкви было сестричество, состоящее из бедных женщин — кухарок и прачек, трамвайных кондукторов и стрелочниц. Из трех братств, существовавших в Питере, это было наиболее демократическое. Его называли «черная кость» (в противоположность аристократическому сестричеству, состоявшему из княгинь и профессорских жен, возглавлявшемуся Введенским, «белая кость», и широкому братству, включавшему разнородные элементы — от питерских рабочих до молодых интеллигентов-правдоискателей/, возглавлявшемуся от. Александром Боярским, «желтая кость»).

Затем наступает раскол. Твердость, проявленная иеромонахом. Он вместе со своей паствой твердо стоит на канонической основе, остается верным Патриарху Тихону и поминает его имя даже тогда, когда это грозит смертельной опасностью.

Затем — 1923 год. Освобождение из заключения Патриарха Тихона, рукоположение отца Мануила во Епископа Лужского, управляющего Питерской епархией, 23 сентября 1923 года. И легендарный период в жизни Владыки. Точнее, легендарные четыре с половиной месяца (с 29 сентября 1923 года до 2 февраля 1924 года), когда он, действуя в невероятно трудных условиях, привел почти всю епархию, считавшуюся цитаделью обновленчества, в общение с Патриархом.

Затем арест 2 февраля 1924 года. Начинается исповеднический путь Владыки. Он был в заключении трижды: с 1923 года по 1927 год. С 1933 года по 1943 год. С 1948 года по 1956 год. Всего — 23 года.

Затем во время хрущевской «оттепели» был назначен сначала Архиепископом Ижевским и Удмуртским, а в 1960 году — Архиепископом в Самару (Куйбышев). Самарской епархией он правил до 1965 года, после чего проживал в этом же городе на покое в сане Митрополита до дня своей смерти 12 августа 1968 года.

Перед этим человеком мне надо было предстать. Шел я к нему вместе с Борисом Михайловичем не без некоторой робости. В самом деле — один из самых активных и самоотверженных борцов против обновленчества — и обновленческий диакон. Один из самых непреклонных столпов традиционного православия — и заядлый церковный модернист. Наконец, человек, пользовавшийся репутацией консерватора, — и бунтарь эсеровского типа — христианский социалист. Что общего? И найду ли я с ним общий язык?

С такими чувствами я шел 10 июля 1960 года на Ульяновскую улицу, где помещалась резиденция Владыки. Он жил тогда в великолепном особняке, который вся Самара знает как дом доктора Маслаковского. Это был в дореволюционное время известный самарский врач, имевший широкую практику; он считался специалистом по легочным болезням и лечил «кумысом» — лошадиным молоком. Его слава прошла по всей России, к нему съезжались больные из окрестных губерний. И на гонорары он выстроил великолепный дом. Этот дом приобрели прихожане для предшественника Владыки Мануила, любившего роскошь. Владыка, приехав, ахнул от изумления: «Зачем мне это? Мне нужны две комнаты в деревянном домике: келья и кабинет для приема посетителей».

«Но что же нам делать с этим домом? Не продавать же его?» — резонно возразили руководители Епархиального Управления. Волей-неволей пришлось строгому аскету, старому лагернику поселиться в доме доктора-богача.

Выше я говорил о некоторой робости, с которой я переступил порог великолепного особняка. Нас с Борисом Михайловичем ввели в роскошный кабинет. Моя робость, однако, сразу прошла, когда из боковых дверей быстрой походкой вылетел к нам крохотный старичок с живыми глазами, в подрясничке, подпоясанном монашеским ремнем, с четками на шее, в скуфейке. Мы склонились в глубоком поклоне. Владыка быстро нас благословил и, усадив, начал разговор.

Замечательный это был человек, не похожий ни на кого из своих собратий. Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с ним, это маленький рост. Даже мне, малорослому человеку, он был по плечо. Это было всю жизнь его несчастьем. Он привык к тому, что когда ему приходилось служить где-нибудь в новом месте, то вслед за собой, когда он в архиерейской мантии проходил к алтарю, слышались голоса: «Какой маленький!»

Живой, быстрый, любивший шутить, с звучным молодым голосом — трудно было поверить, что ему 76 лет. Тон фамильярный, развязный, веселый, чему, однако, противоречил вдумчивый, серьезный, грустный взгляд.

Я рассказал Владыке вкратце свою биографию. В некоторых моментах Владыка прерывал меня поощряющими репликами. Когда я сказал, что у меня отец был еврей («это, возможно, вас насторожит»), он быстро ответил: «Нет, нет, я выше этого».

Когда я сказал, что был диаконом и учеником человека, к которому он не может питать расположения. Владыка сказал:

«Это вы ученик Введенского? Знаю, знаю. Да нет, хороший человек был. Мы были друзьями. Я его любил, а потом почему-то оказались врагами. Жаль!»

Так закончился разговор.

Владыка попросил нас зайти после Петрова дня 13 июля и вручил Борису Михайловичу деньги, чтоб «гость не голодал». А затем, окончательно расшутившись, вдруг сказал грубоватую фразу на еврейском жаргоне. Проводил нас до дверей. Реплика на прощанье (уже в дверях): «Прошу вас не забывать, что имеете дело со старейшим иерархом и большим чудаком».

Не забыли. Как тут забудешь?

… Между тем прошли десять дней. В Петров день мы с Борисом Михайловичем были в Петропавловской церкви на престольном Празднике. Владыка служил всенощную и литургию. А 13 июля мы посетили вновь дом доктора Маслаковского. На этот раз был серьезный, деловой разговор.

Его начал Владыка. «Мы пережили большую историческую эпоху — церковный раскол и связанные с ними события. И ничего от этой эпохи не осталось. Умрем мы, несколько человек, которые помнят все эти события, — и никто уже не сможет ничего восстановить. Надо писать сейчас историю тех лет, историю церковной смуты.

Я знаю, мы во многом разойдемся в оценке тех или иных личностей и событий. Но пишите. Одно лишь условие: каждую главу посылайте мне через Бориса Михайловича. О деньгах не беспокойтесь: за каждую главу буду посылать вам деньги через Бориса Михайловича. А пока вот вам задаток». И Владыка дал мне 2 тысячи (200) рублей. На этот раз мы простились.

*Справка из базы новомучеников ПСТГУ:

«К изданной в 1993 г. биографии Мануила (Лемешевского), составленной митрополитом Иоанном (Снычевым), необходимо, однако, дополнить ее указанием на то, что жизнь и деятельность митрополита Мануила отмечены и омрачены существенной неоднозначностью. В молодости ему были присущи интерес к оккультной «духовности» и стремление к монашескому подвигу, ярко выраженная тяга к скрупулезной архивной работе (в течение всей своей жизни он составлял картотеки, каталоги, собирал биографический материал, запоминал и систематизировал его) и попытка стать миссионером.

Будучи рукоположен во епископа св. Патриархом Тихоном, он в 1923 г. вписывает в историю Русской Церкви одну из ярчайших страниц героической борьбы с обновленчеством и запоминается ленинградцам своим исповедническим подвигом.

Отбыв три года на Соловках он, будучи освобожден, пытался вывезти какие-то рукописи и в результате в третий раз подвергся аресту. Впоследствии он сам сообщил, что именно тогда он был завербован и стал тайным агентом ОГПУ. Результат убедительный: его быстро отпускают, и он становится епископом Серпуховским, викарием Московской епархии (это после трех арестов и борьбы с обновленцами в Петрограде!).

Однако «противоречивость» в жизненной траектории епископа Мануила на этом не кончается. Полностью поддержав Декларацию митрополита Сергия (Страгородского) в 1927 г., еще будучи в Соловках, епископ Мануил, назначенный в Серпухов после епископа Арсения (Жадановского), отошедшего от митрополита Сергия, становится теперь по существу борцом с ИПЦ, как раньше был борцом с обновленчеством.

Однако в 1930 г. он вдруг отходит от митрополита Сергия из-за известного скандального интервью последнего. Уже воссоединившись с митрополитом Сергием, он все же попадает под арест в 1932 г. по делу ИПЦ. Освободившись через полгода, он через полтора года в 1934 г. арестовывается уже в пятый раз. Отбыв заключение в Мариинских лагерях и освободившись в 1937 г., он снова был арестован 2 мая (30 апреля) 1939 г. и приговорен к 10 годам ИТЛ. Опять освободившись досрочно в 1944 г., он уже в седьмой раз был арестован в 1948 г. и снова приговорен к 10 годам ИТЛ.

Последний лагерь выпускает его на свободу 7 декабря 1955 г. Почти каждый арест епископа Мануила сопровождался арестами многих невинных людей, что послужило поводом для запомнившегося высказывания, прозвучавшего в стенах Московской Патриархии того периода: «Странный архиерей — то сам сидит, то других сажает».

По обычаям сталинских времен казалось, что логичнее было или самому сидеть, или других сажать. В действительности все было сложнее.

И сейчас неясно, каким образом в душе епископа Мануила соединялось пронесенное им через всю жизнь стремление сохранить для истории имена и судьбы русской иерархии с многократно повторенным предательством.

Очень часто протоколы допросов тех страшных лет, написанные рукой полуграмотного следователя, говорят сами за себя. Они, зачастую, не являются показаниями подследственного, но сочинены следователем на основании информации, поступавшей из других источников; подпись же подследственного вырвана под пыткой.

Совсем иное впечатление производят нескончаемые показания Владыки Мануила, написанные им собственноручно аккуратным мелким почерком. На многих страницах он сочиняет заказанное следователем обвинение в контрреволюции, в организации антисоветских группировок, имеющих своей целью подрывную террористическую деятельность, помощь фашистам в грядущей войне и т.п. Все это приписывается безупречным епископам, священникам-исповедникам, простым женщинам, «виновным» лишь в том, что в годы гонений не оставили своих духовников, но помогали им как-то выжить.

Возникает ощущение, что епископ Мануил называет вообще всех, кого только может вспомнить, даже тех, кто ему больше всего помогал, и возводит на них убийственную клевету. В своих показаниях он с гневом «разоблачает» — оклеветывает тех, кто отделился от митрополита Сергия (Страгородского) и одним своим существованием будто бы противоборствует ему.

Но более или менее скоро оказываясь на свободе, владыка Мануил разыскивает «непоминающих» (отколовшихся от митрополита Сергия), устанавливает с ними контакты и тайно рукополагает им священников. Затем при новом аресте он не только выдает всех, но и «сочиняет» им обвинение.

Многие из оклеветанных им людей были расстреляны или умерли в лагерях. Некоторые остались живы, отсидев долгие годы в лагерях и ссылках и навсегда запомнив «тетю Маню», как называли епископа Мануила в своем подполье доверчивые оставшиеся еще на свободе исповедники.

Был ли епископ Мануил сознательным провокатором? Скорее всего — нет. Похоже, что, выдав в очередной раз множество ни в чем неповинных людей и выйдя на свободу, он раскаивался и начинал «снова служить Церкви».

Опытные психологи из НКВД никогда не считали его вполне своим и использовали как подсадную утку. Потом «брали» его, напоминали о его «обязательствах», принятых на себя в 1928 г., и он, как провинившийся мальчик, снова «отрабатывал» их. Это многократно повторившаяся схема, показания, соединившие в себе графомана и архивиста, вся жизнь его, сотканная из попыток быть епископом-исповедником и доносов клеветника, производит впечатление глубочайшей духовной патологии, если не шизофрении.

Последний допрос владыки Мануила заканчивается обещанием-заверением до конца жизни без каких-либо колебаний служить НКВД и выполнять свои обязанности тайного агента, воспринятые им еще в 1928 г. «Мы вам больше не верим», — услышал он в ответ от следователя и получил свои последние десять лет ИТЛ. В 1949 г. 65-летний сотрудник НКВД уже не нужен.

Мы ничего не знаем о том, принес ли покаяние владыка Мануил, выйдя на свободу, но известно, что почти до самого конца своей жизни он каталогизировал сведения об иерархах, слишком многие из которых были им оклеветаны в его показаниях. Свои каталоги владыка представлял на соискание ученых богословских степеней и получал их, а показания его, которые могли бы составить тоже увесистый том, вносят теперь поправки, необходимые для исторически адекватной оценки его деятельности».

Иллюстрация: Анатолий Краснов-Левитин и митр. Мануил (Лемешевский)

Читайте также:

• Говорить Правду, презирать ложь, не бояться