Ахилла

Отец Михаил неуклюже перешагнул порог и зашел в келью архимандрита. Тот сидел на табурете и неподвижно смотрел в окошко. В глазах его отражалось серое зимнее небо, а на губах блуждала счастливая улыбка. Длинная белая борода вальяжно лежала на подоконнике словно сонный кот. В келье было тепло и уютно. Архимандриту Иоанну перевалило за семьдесят, но выглядел он живее некоторых послушников. Старец излучал какую-то особую благостную энергию, настраивающую встречного на позитивные эмоции. Впрочем, за этим и тянулся к старцу народ со всех концов страны. Большой удачей было застать его одного, да еще в приемные часы.

Иоанн медленно повернул голову и расплылся в широкой улыбке.

— Мишенька! — воскликнул он. — Заходи, дорогой мой!

Отец Михаил бросился целовать руку обитателя кельи, но тот отмахнулся.

— Да виделись ужо сегодня перед службой, проходи, пока все эти танцы исполняем, и поговорить не удастся! — рассмеялся Иоанн. — Садись-ка, милый друг.

Он резво вскочил с табурета, а сам переместился на идеально застеленное домотканым покрывалом ложе с положенным сверху образком в серебряном окладе.

— Как твои дела, Мишенька, рассказывай уже, — архимандрит поудобнее устроился на постели, — ты же только до вечерней к нам?

Отец Михаил кивнул, разглядывая своего старого духовника. Отец Иоанн словно не изменился за последние десять лет — с тех времен, когда выпускник педагогического института Миша Окунев пришел трудником в Свято-Плесовский монастырь. За детским добродушием, Михаил это прекрасно знал, скрывалась большая мудрость и непоколебимая строгость к окружающим и самому себе. Именно таких людей народная молва называла старцами. Только такие прозорливцы как отец Иоанн могли дать финальный совет, утешить любую боль или наоборот — метко обличить порок. Поэтому диакон Михаил не обманывался беззаботной внешностью старика и его напускным инфантильным поведением.

— Да вот, отче, — решился ответить он, — помаленьку живем, радуемся… В Боголюбском ремонт звонницы затеяли, семнадцатый век, памятник архитектуры.

— Ай, молодцы, — восхитился Иоанн, — помню эту звонницу, двухпролетная, высокая, верно? Ах, как она взлетает над озерной долиной, словно лебедь белый. Думается мне, надо было Левитану твой храм рисовать, а не тот ивановский. Такие просторы, эээх. Как помыслю о твоей синеглавой Никольской, так и плывут перед глазами холмы с березками, и луковка меж ними, и покой такой на душе, успокоение такое.

— Купол-то перекрасили в зеленый в прошлом году, — осмелился перебить Михаил.

— Ну, вы это зря, — старик как будто расстроился, — зеленых много, а синие, они как зерцало небес. Это ж с чьего позволения-то перекрасили?

— Архиепископ велел, он как-то проезжал по автостраде, издалека разглядел, говорит, на синем звезды должны быть золотые, а для деревни и зеленый сойдет, — отец Михаил развел руками.

— Ишь, это Володька-то? Ему порядок подавай, все по полочкам чтобы было, по канону чтобы, а жаль купол, жаль. Меж березок да над озером… На компьютеры с интернетами у них деньги есть, а на звезды позолоченные — нема! — архимандрит хмыкнул и ненадолго задумался, уставившись слезящимися, но ясными голубыми глазами сквозь стену кельи. Отец Михаил почтительно молчал.

— Знаешь, — встрепенулся старец, — попрошу у настоятеля авто выделить с шофером, так и приеду туда по весне, как листочки на березках проклюнутся, по двору погуляю, на озеро посмотрю. Проведешь?

— Отче, со всем радушием, очень ждем и надеемся. Было бы здоровье ваше…

— Бог подаст, — снова отмахнулся архимандрит, — главное душу здоровой содержать.

И вдруг как переменился, строго уставившись на гостя:

— Я зачем тебя пригласил-то, Мишенька! Видел я твою статью в Вестнике, принесли мне ее «доброжелатели», сам понимаешь. Говорят, смотри, Иоанн, что там твой экуменист пишет.

Отец Михаил ссутулился и опустил голову. Похоже, знакомства старца со статьей он никак не ожидал.

— Ну, я, там публикую иногда мнения, — невнятно пробормотал он и добавил: — с благословения архиепископа!

-Радость моя! — воскликнул старец. — Это прекрасная статья, хоть и заумная, не без того. Я и не дочитал по правде, уж, не обессудь, сам через это проходил, сам метался и сжигал душу размышлениями по молодости, критиковали и меня, жаловались. А вот нынче жалуются на тебя, мол, говоришь много, либеральничаешь, слова иерархов переиначиваешь.

Диакон открыл было рот, но промолчал.

— Это твое светское образование, хех, высшее. Ума-то то оно, конечно, прибавляет, но от сердца отнимает. Я тебе, Мишенька, давно не указ, помнишь, как все книжки твои отнимал, умудрялся же читать между послушаниями, хитрец, — архимандрит шутливо погрозил пальцем. — А книжки, они ведь стойкому не интересны, а слабого лишь укрепляют в сомнениях. В слабости-то я тебя никогда не упрекал. В глупости — когда-то возможно! Сомнения же как тараканы, заводятся там, где намусорено. И там, где беспорядок!

— Что же, я хоть и не провидец, — заключил он, — однако чувствую, терзает тебя что-то. Доверишь старенькому наставнику свои помыслы или дальше будешь смущать себя и других?

Отец Михаил замялся, видно было, что какая-то проблема в самом деле мучает его и довольно давно. Он потрогал нательный крест, провел рукой по лбу и подпер кулаком челюсть.

— Да что ты, дружок, — отец Иоанн ободряюще потянулся к гостю и похлопал его ладонью по щеке, — что стряслось? Никак обижает тебя этот, как его? Со Скудельниц… Серафим? Так он гэбешник бывший, раскаяться-то раскаялся, а замашки остались. Не суди его строго, исповедовался он мне не единожды…

Михаил покачал головой и, вздохнув, сказал:

— Нет, отче, я бы тоже хотел вроде как исповедаться в одном деле.

— Вроде как? — удивился Иоанн и прищурился. — Ты уж давай подробнее, что натворил. К девкам бегал, небось? Или к потиру прикладываешься помногу?

Диакон снова покачал головой, терпеливо слушая упреки старца.

— Прошу, отче, выслушайте и рассудите! Уповаю на ваш опыт и мудрость.

Убедившись, что старец, удобно устроившись на ложе, готов внимательно слушать, отец Михаил задумчиво спросил:

— Терзает меня, батюшка, вопрос о границах милосердия! Есть ли для христианина черта, когда ценность жизни Божьего творения ниже обстоятельств?

— Нет-нет, — он предупредил ответ собиравшегося что-то сказать старца, — я сейчас говорю не о самопожертвовании и даже не о защите близких от врагов или бедствий. Как поступить христианину, если для спасения чьей-то жизни придется пожертвовать чем-то невероятно ценным в плоскости духовной или даже моральной?

Отец Иоанн заерзал на кровати:

— Я не очень тебя не понимаю, Мишенька, ходишь вокруг да около все. Любовь к ближнему превыше всего, а это значит, что спасение ближнего — наиважнейшая задача. Чего тут думать? Не каждый решится, и не мое дело осуждать, но решение твоей задачки очевидно.

— Но если к такому ближнему и любви-то особой нет? — пытливо спросил диакон, глядя исподлобья. — И если альтернатива жизни такого ближнего невероятно высока, чиста и привлекательна? А на жизнь ближнего, может, сам Господь рукой махнул.

— Что-то ты мне ерунду несешь? — рассердился архимандрит. — Аль-тер-на-ти-ва! Опять начитался своих философов с их выдуманными проблемами? Я тебя умоляю, друже, ибо мир сложен и без твоих допущений, постарайся быть проще в нем, не искушая высших сил. В конце концов, поступай, как велит сердце, и будет тебе покой.

Диакон отвел взгляд и возразил:

— Отче, я бы и выдумать такое не смог, пока не случилось со мной одно происшествие. И с тех пор покоя не дает, возвращается в голову и сводит живот. И сердце тут не советчик, да и ум не помощник. И не совета я уже ищу, а суда от мудрейших. Хотелось бы знать, что ждет от меня Господь, вводящий в искушение.

— Но-но! Ты чего тут удумал, чего такое говоришь-то? — прикрикнул Иоанн. — По миру пойдешь, коль за языком следить не будешь. Ты или рассказывай уже, либо не пытай меня. Развлекаешься, никак?

Диакон вздохнул и задумчиво посмотрел в окошко. Монастырский двор замело снегом. Одинокий послушник в шапке-ушанке и с деревянной лопатой стоял по колено в снегу и не мог решить, с какого края начать расчистку. Помощь ему не предусматривалось, послушание значит послушание. Только сам, своими силами, во славу Божью.

Стараясь не смотреть на ласковую улыбку старца, которая сейчас казалась насмешливой, Михаил начал повествование.

— Дело было прошлым летом, спустя пару-тройку дней после петропавлова дня. Я приехал в Боголюбское по хозяйственным делам — осмотреть ветхий иконостас, который обещал скоро рухнуть. Несмотря на то, что о приезде было оповещено заранее, на обедницу никто не пришел, все подопечные, похоже, сидели в огородах, пололи картошку и дергали лук. Я оставил необходимые указания приходскому старосте и собрался ехать в районный центр. Но перед тем, как сесть в свою колымагу, все-таки надумал спуститься к реке, чтобы искупаться. Погода стояла чудесная, да еще и москиты куда-то попрятались, а от воды несло, знаете, такой свежестью и пряностями.

В этом месте архимандрит одобрительно крякнул, мечтательно представляя среднерусский холмистый пейзаж с диким пляжем в устье реки.

— Так вот, — продолжил тем временем отец Михаил, — я спустился с горки, там у нас подобие лесенки, ступеньки вырыты в суглинке, и уже предвкушал купание, как вдруг увидел, что у воды кто-то сидит. Гостя моего Федьку я сразу узнал, хотя знакомы с ним очно не были. Его жена Евфросинья Петровна из Забугорья весьма набожна и усердна, уж трудно ее не заприметить на службах. Активистка, дай Бог каждому. А Федька, по батюшке не знаю, значит, ни разу не появлялся в церкви. Бывало, встречал я их парочку в деревне у райпо. Он во хмелю постоянно, она его как-то даже хворостиной гоняла, меня увидела, застеснялась. Что тут скажешь: сельский быт меняется медленно.

— Работу во приходе проводить надобно, — назидательно прокомментировал Иоанн.

Отец Михаил растерянно кивнул, мысли его были далеки от проблем села первой четверти двадцать первого века.

— Пока я застыл в нерешительности, думая, искупаться или нет, этот пьянчужка заприметил меня и помахал бутылкой. Рядом валялась еще одна. Вот, подумал я, кто мне тут пустую тару оставляет — не первый раз замечаю и прибираюсь. И чего ж я его тут раньше не встречал? А Федор и кричит мне: эй, святой отец, рыбки пришли половить, да еще и предлагает мне от бутылки хлебнуть.

— Что ж ты, Федор, тут безобразничаешь, — спросил я, — мусоришь и жене не помогаешь по хозяйству?

А он расхохотался так мерзенько, ответил, мол, на пенсии, отдыхает заслуженно, и даже справка у него есть о законном тунеядстве.

— Рано еще отдыхать, — заметил ему, — хоть и на пенсии, вон здоровый мужик, а бездельничаешь, пьянствуешь.

Ответил мне язва:

— Святой отец, или как там вас, пардоньте, но бездельник это вы, песни у себя в церкви поете, стихи читаете, а пользы от вас с гулькин нос. Вот я на тракторах да комбайнах сорок лет отпахал, страну кормил, колхоз поднимал, а вы чем тут занимались? Конца света ждете? Тьфу, — говорит.

Ну, думаю, попался мне тут в глуши доморощенный атеист. И спорить с ним не хотелось с пьяным, и развернуться и уйти было неловко. В конце концов, не мы ли терапевты душ людских, как говаривал ваш преподобный игумен Онуфрий.

— А что, — вставил Иоанн, поглаживая бороду, — действительно и нечего с таким связываться. Он поскандалить хочет, а не душу спасать. Ему терапию уже поздно, ему принудительное лечение надобно. Вытрезвляющее! С санитарами!

Старец рассмеялся собственной шутке. Но отец Михаил оставался серьезен. История явно имела какое-то серьезное беспокоящее продолжение.

— Ну, ладно, — успокоился Иоанн, — ты рассказывай дальше, а то я не пойму, в чем тут дело.

Диакон продолжил:

— Видя, что я помалкиваю, пьянчужка примирительно сказал:

— Да не кисни ты, служка, все мы, вестимо, промысел Божий. Ты вот в церкви сидишь, оборону держишь. А я пьянствую за казенный счет. Между прочим, пенсия моя вся в ваших ящиках оседает. Прекрасно знаете, сколько бумажек вам моя благоверная носит? Так что могу себе позволить привилегии.

Надо сказать, Евфросинья Петровна действительно жертвовала часто и прилично, и, похоже, пенсия мужа была не малой долей в ее пожертвованиях. Но мне нужно было что-то ответить на все эти обвинения. Пришлось вступить в диспут с сельским алкоголиком, прошу у Господа и у вас, отче, прощения за неподобающий эпитет.

Архимандрит махнул рукой:

— Не бросайте жемчуга перед свиньями!

Отец Михаил c недоумением взглянул на наставника.

— Се человек, — сказал тот и пожал плечами.

Иоанн прищурился и стал поглаживать бороду, что по мнению людей знающих, не предвещало у батюшки доброго настроения.

Диакон ничего не заметил и вернулся к рассказу.

— Возразил я ему:

-Помилуйте, Федор, ваша жена считает церковь чем-то нужным, раз участвует в церковной жизни и жертвует средства. Значит, есть и другие люди, кто не считает церковь бесполезной. Имеют право на привилегии, как вы говорите.

Пьянчужка осклабился.

— Я и не считаю церковь бесполезной, — говорит. — По молодости моей тут клуб колхозный был, и довелось мне однажды сразу двух доярок развлечь. Одну за другой. Вон прямо за приделом — там еще ложбинка удобная, видели, наверняка. Согласитесь, батюшка, чем не чудеса? Искренне благодарен церкви и высшим силам за ту ночь. Так что нет, не бесполезна. А вот вы и вся ваша братия — бесполезна.

И он довольный донельзя приложился к бутылке.

— Пожалуй, нам с вами не о чем говорить, Федор, — решил я, — мне печально, что ваше мнение настолько категорично. Но я был бы рад увидеть вас среди прихожан, может, на службе вы каким-то неисповедимым образом найдете опровержение своих слов. Я искренне вас приглашаю.

Старик зашелся диавольским ненатуральным хохотом и продолжил изрекать какие-то гадости и оскорбления, приносящие ему одному радость, но я уже его не слушал. Мое внимание еще раньше зацепило нечто, плывущее вдоль берега Чертовки. Издалека я не мог разобрать, что там такое. Однако к описываемому мной моменту непонятный объект почти вплотную приблизился к берегу. На первый взгляд — мусор, наполовину затопленный в воде. Какие-то черные обгоревшие доски: то ли кусок стены, то ли двери. Кое-где обмотанные истлевшими тряпками, с торчащими ржавыми гвоздями и рваной острой проволокой, буксирующие за собой гнилые водоросли и поломанные ветки. Растерянно я сделал шаг к берегу, к самой воде, чтобы рассмотреть поближе этот корабль. Ибо мне показалось — кое-что нелепое находилось в этой куче. Что-то, чего там быть никак не должно.

Пока этот безбожник втолковывал мне свое абсурдное видение церковного устройства, я наклонился над водой. И тут разглядел…

У отца Михаила сбилось дыхание. Он слегка вспотел и выглядел неважно. Переживание задевало его за живое, и архимандрит невольно подался вперед, ожидая продолжения.

— Может, река подмыла старые фундаменты на берегу Чертовки, может, кто сбросил хлам в воду — я не знаю. Это была икона, отче. Наполовину заляпанная водорослями, в верхнем углу проткнутая гвоздем, но в очень приличном состоянии. Словно только что вынутая из оклада.

— Чудно, — произнес отец Иоанн.

— Нет, не чудно, отче. Это еще не чудно, — отец Михаил как будто задыхался, еле сдерживая секрет, пытаясь не сорваться на беспорядочный и путаный монолог. Он сделал паузу и шумно выдохнул, успокаиваясь.

— Ну чего же ты, — рявкнул старец, — не томи!

Отец Михаил вперился глазами в архимандрита и тихо спросил:

— Помните Боголюбскую Чудотворную? Утраченную при отступлении Юденича?

— Млекопитательница? — восторженно прошептал Иоанн.

— Да, отче! — горячо прошептал в ответ Михаил и встал. — Это была она. Я сразу узнал. Синий марфорий, луна и солнце в византийской традиции, младенец… И даже отверстие от той пули большевистской, которую сама Богородица отвела от младенца, я разглядел. Все по описанию.

Архимандрит вскочил и, преклонив главу, тихонько запел, а следом кондак подхватил и отец Михаил.

— Взбранной Воеводе, Владычице нашей Богородице, похвальная пения приносим Ти раби Твои о явлении чудотворныя иконы Твоея. Ты же, яко имущая милосердие неизреченное, соблюди и спаси от всяких бед рабы Твоя, с верою и любовию вопиющия Ти: Радуйся, Богородице Дево, милостию Твоею присно нас питающая.

Закончив стих, отцы уставились друг на друга. Но если архимандрит смотрел на свое духовное чадо с удивлением и гордостью, то в глазах диакона читался ужас. Отец Иоанн не смог это не заметить и напомнил:

— Мишенька, дружок, если это Боголюбская, она же царица среди чудотворных! Молвят, исцеляла даже маловерных. Родственницу царя, княгиню, как там ее… ну бог с ней, не помню… вылечила. Схимник Мардарий велел Шуйскому кланяться иконе, а тот не послушал и был полонен поляками, а послушался бы, кто знает. А плакала-то она часто, в книгах монастырских несколько записей, и все о сбывшихся пророчествах и знамениях. Из-за Урала шли поклониться Млекопитательнице, и раскольники, и еретики — всем помогала. Мы с покойным Саввой Меньшиковым, реставратором, в восьмидесятые все урочища облазали вокруг Чертовки, на месте монастыря взорванного копали втихаря от колхозников, тайник искали. Ты не ошибаешься, Мишенька? Точно ли это та самая?

— Точно, она, — подтвердил отец Михаил, — там еще буквы полууставом…

— Боже, помилуй, — всплеснул руками отец Иоанн, — цела и явилась диакону. Дела Твои, Господи! От всех хворей лечит: и глаза, и ноги, и живот, и женщинам в помощь для деторождения. Чахотку и ту исцеляла. Рассказывай, Мишенька, дружок, дальше-то что? Новость распрекрасная, но скорблю отчего-то. Говоришь, летом это было?

Диакон тяжело вздохнул, отчего у архимандрита по спине пробежала дрожь.

— Увидел я икону и стал размышлять, как ее достать, чтобы в воду не окунуть и не потревожить лишний раз. Подцепить нечем — кругом трава да молодые кусты, ни ветки, ни палки. А тут еще и Федор заметил, что я на него внимания не обращаю, и спросил, чего это я вытаращился на воду.

— Да вон, — как можно спокойнее отвечаю, а у самого руки трясутся, — икона плывет, никак намек свыше на ваше, Федор, поведение беспокойное.

Тот пригляделся, икону тоже рассмотрел и как-то примолк. Потрясло его происшествие, видать.

— Настоящая, что ли? — спросил с любопытством, и поближе к берегу подобрался. А там не пологий спуск, а обрывом, сразу глубоко, по шейку, купаться удобно — окунайся и вылезай.

Я как раз и решил, что надо в воду лезть, да поскорее. Чертовка — речушка резвая — что схватит, то мигом в озеро утащит.

Отец Михаил прикрыл рот ладонью. Словно боясь рассказывать дальше. Но через мгновение продолжил.

— И пока я скидывал подрясник, замешкавшись, нехристь этот, Федором названный, наклонился поближе, то ли рассмотреть хотел, то ли дотянуться. Только слышу — бултых! — до меня только брызги долетели.

Вот же, окаянный, подумал я, бросил облаченье на траву, подбегаю, а он в воде плавает, спиною вверх. Не двигается.

— Федор, — закричал я ему, — вылазьте, вы что там делаете?

Молчит, не шевелится, только на волнах качается. Голова моя быстрее сообразила: утоп, пьянчужка! А ковчег с иконой его падением-то откинуло от бережка, и они в течение попали. И поплыли себе курсом на озеро. Надо за ней бросаться и вплавь догонять, может даже и пешком по дну успел бы.

Успел бы…

— И что же, Мишенька? — спросил потрясенный отец Иоанн не своим голосом. Отец Михаил поднял на него глаза полные глубокой печали.

— А что же я? Забежал в воду, одной рукой тянусь к иконе, да куда там, а другой переворачиваю этого гада. Смотрю на его лицо мокрое, грязное, и аж выть хочется. Вытащил я тело на берег кое-как, словно мешок с костями, чудом ничего ему не сломал. Лежит, не дышит, бледный как смерть. Посмотрел на икону, а кораблик мой за камыш уходит — секунда и не вижу ничего. Поплыла она дальше.

— Так-так, Мишенька, ты же понимаешь всю значимость обретения чудотворной? Это не образ из церковной лавки по тыще рублей, это, Мишенька, не только тринадцатый век и музейный экспонат! Это же исцеление страждущих, доказательство для маловерных и награда воцерковленным.

— Отче, но там был Федор!

— Так он же утоп? — удивился архимандрит.

— Нет, не утоп, — снова вздохнул Михаил, — нас еще на втором курсе в педагогическом учили скорой помощи. Мы друг на друге тренировались, смешно было. И вот пригодилось… Стал я Федора реанимировать.

В этот момент отец Иоанн издал непроизвольный звук, похожий одновременно на стон и на крик раненой утки. Диакон повторил тверже и громче.

— Начал я его реанимировать, отче! Все как по науке. Дыхание рот в рот, массаж сердца. Вода из него льется, чувствую, дышать начал. Останавливаться нельзя, спасаю дальше. Порозовел, а потом закашлял, заерзал. Материться начал, как черт из преисподней. Прямо на меня и вытошнил все, что выпил с утра.

— О как, — сказал, как очухался, — повело что-то над водою, голова закружилась!

Потом посмотрел на меня чумазого и спросил:

— А где икона-то твоя?

— Уплыла, — ответил я великом унынии.

— Чего ж не хватал, повесил бы у себя в церкви. На халяву-то! — потом почувствовал, что я расстроен и попытался меня утешить: — Да не куксись, батюшка, сейчас мы сходим к Валерке в деревню, у него лодка моторная, и найдем твою икону. А если Валерка в запое, так на Спиридоновой надувной на веслах нагоним.

Потом он попытался встать и тут же свалился. Пришлось бежать за старостой, слава богу, тот еще не ушел. Вместе с великим трудом загрузили утопца в машину, и отвез я его в районную больницу за десять километров. Там отругали, что притащил бродягу, но в конце концов приняли. Евфросинья Петровна с тех пор мне благодарна сверх обычного. Пирожки постоянно приносит, каждый раз кланяется за спасение Феденьки. Тот-то как пил, так и пьет, и от воды подальше держится. Вот.

Отец Михаил замолчал.

Архимандрит пододвинулся к диакону почти вплотную и непривычно жалобно спросил:

— А с иконой-то что, Мишенька?

— Искали. Целый месяц. Всем приходом. Трижды обошли вокруг озера, каждую корягу проверили, все кусты обшарили, течения изучили и проследили. Даже ныряли в глубины, монеты серебряные нашли царские. Канула в Лету.

— И? — вдруг строго спросил отец Иоанн.

Диакон исподлобья посмотрел на старца.

— И мучает меня эта история, отче. Поступил ли я как христианин? Как священнослужитель? Как человек? Бог ли меня испытывал или дьявол искушал, и прошел ли я это испытание? Как мне примирить совесть, и сердце, и разум, и душу?

Архимандрит, нахмурившись, уставился в окошко кельи. Таким сердитым и растерянным его прежде, наверное, никто не видел. Наступило долгое и тревожное молчание. Отец Михаил забился в угол и опустил глаза. Реакция старца, кажется, его встревожила.

Наконец, отец Иоанн отвел взгляд от светлого прямоугольника окошка, медленно сел на постель. Неспешно расправил подрясник. И тихо, но четко, вопросил:

— Зачем? Зачем ты его спасал? Ответствуй честно!

Диакон испуганно теребил пуговицу, на лбу отца Михаила выступили огромные капли пота. Он попытался что-то сказать, замолчал, снова попытался, а потом как-то вдруг расслабился и тихо ответил:

— Я не знаю, отче! Честное слово!

Архимандрит оторопело поглядел на гостя, медленно побагровел, затем внезапно встал прямо на кровати во весь свой рост и гневно приказал:

— Уйди отсюда, Мишенька! Иди подобру-поздорову! — а потом забормотал: — Расстроил ты меня, Мишенька. Знаешь, что-то тошно мне. Я лучше прилягу, пожалуй.

Диакон вздрогнул, словно получил пощечину. Спиной попятился к двери и с поклоном громко вывалился наружу.

Отец Иоанн как будто не заметил ухода. Он лег на постель, уставился на низкий потолок и продолжал шептать, то ли обращаясь к диакону, то ли разговаривая сам с собой.

— Иди, Мишенька, иди. Озадачил ты батюшку, Мишенька. Вот новость так новость. И как же это теперь?

Вдруг в ярости посмотрел на дверь:

— А ведь выдумал все, негодник! Я ж тебя гонял, послушаний давал не в меру, неужто мстишь старику за учение бесхитростное? Так это нехорошо, нехорошо. Не по-божески так поступать. Господь зря пытать не станет, и второй раз не предложит. Вот истину говорю. Мне отмщение и аз воздам!

Отец Иоанн в тот день не вышел из кельи, сославшись на приступ ревматизма. Ночью спал он беспокойно и видел один и тот же сон, что бежит он по вязкому речному дну и никак не может догнать богоматерь, которая, молча, стоит на маленьком уплывающем вдаль за камыш плотике. А рядом с ней сидит отец Михаил с бутылкой и пьяным голосом увещевает, мол, не тревожьтесь, святой отец, возьмете лодку надувную у Спиридона и на халяву повесите ее в храме. Архимандрит захлебывался водой, кричал, просыпался и снова засыпал.

Бдящие ночью монахи, которым довелось проходить мимо кельи, принимали крики за молитву и рассказывали, что старец неистово молился всю ночь, и, наверное, грядет что-то недоброе.

О судьбе диакона Михаила в монастыре ничего не знают.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: