Ахилла

Перейдя через пшеничное поле, он спустился к ручью по поросшему тонким березняком оврагу. Осень уже коснулась природы, и то тут, то там среди еще зеленой листвы светились желтые пряди.

После четырехкилометровой прогулки через лесные посадки и поле ноги отяжелели. Обычно отсюда он поворачивал обратно, но сегодня решил пройти за ручей, где высился настоящий вековой смешанный лес. Раза два-три он ходил туда, но недалеко, а сегодня вознамерился шагать до настоящей усталости и возможно совершить какие-нибудь личное географическое открытие.

Перед предстоящим переходом он присел отдохнуть на обломок старого дерева. Прошел час, как он вышел из дома: тогда, как обычно, перешел шоссе, за которым начинался лес, дубрава. Он любил эти одинокие прогулки, когда, перейдя через шоссе, будто проходишь сквозь какую-то невидимую мембрану, и сухой, пахнущий цементом, пылью, а то и горячей сталью, когда ветер задувал от заводов, воздух менялся на настоянный духом разнотравья, полевых цветов и полыни. А когда он входил в сосновые «елочки», то чувствовал, как целебный хвойный дух вливается в кровь с каждым вдохом и достигает мельчайших пор тела.

Сидя на куске дерева, он продолжал думать о позавчерашней удаче: в букинистическом отделе книжного магазина он купил зеленую книгу в твердом переплете из серии литературных памятников — Марк Аврелий «Наедине с собой». Отрывки книги он читал раньше, а сейчас можно было читать не торопясь, вдумчиво. Само название будто говорило о склонности автора к одиночеству, которому и сам он был не чужд: одиночеством в этой жизни он одновременно и страдал, и наслаждался. И такие вот лесные прогулки были выражением этого пристрастия. И все-таки как это удивительно и странно, думал он, найти духовного друга, отделенного от тебя почти двумя тысячами лет прошлого, друга, которого так и не смог найти в этом тяжелом индустриальном городе, в котором обитал и ходил на службу! Когда Друг писал свою книгу в гордом Риме, здесь, за две тысячи миль к северу, еще были нетронутые дикие лесные дебри и редкие финские хижины у рек, и славян еще не было и в помине.

Наконец он встал и решительно зашагал вдоль ручья вправо. Метрах в двухстах был железный мостик через ручей. От него по еле заметной тропинке он устремился в чащу. В лесу пахло грибами и сырой глиной. Из-за тени здесь почти не было травы, и земля была покрыта черной и коричневой прошлогодней мертвой листвой. Так и жизни человеческие уходят, не оставляя за собой никакой памяти. Кое-где, однако, зеленели листья папоротника, кусты орешника.

Интересно, думал он, Марк Аврелий воспринимает мир как некое Целое, в котором все взаимообусловлено и нет добра и зла в человеческом понимании, ведь для человека смерть — это безусловное зло, а вот для Природы, для Целого смерть хороша, она — необходимая предпосылка к рождению, как эта черная и бурая листва под ногами, погибшая для того, чтобы дать место новым жизням. «Смерть есть такая же тайна природы, как и рождение». Подумать страшно, в какой бы бессмысленный бред превратилась наша жизнь, ежели бы мы вдруг получили бессмертие — как вечно незаконченная фраза, вечное доборматывание. Смерть необходима, как точка в конце фразы, текста, жизни.

Минут через десять он вышел к сосновому бору, который тянулся вдоль какого-то уже незнакомого поля. Сосны были корабельные, с бронзово-красными прямыми стволами и темно-зелеными облаками хвои на позолоченных канделябрах ветвей. Вверху прошел ветер, и облака зашевелились, бор зашумел, и шум его напоминал шум морских волн. Он шел и думал: а вдруг откроет дальше какую-нибудь ему неизвестную доселе речушку или озерцо — в русском пейзаже ему недоставало воды.

Тропа снова устремилась в смешанный лес. Наконец вышел к оврагу с протекавшим по его дну незнакомым ручьем. За оврагом был тот же лес, и он пошел влево по берегу ручья против его течения, к истоку.

Еще полчаса пути, и лес по берегам ручья раздвинулся, а впереди вдали показались силуэты заводских труб и производственных зданий. Выходит, он пришел к тому, от чего уходил, к тому же городу, к его восточной окраине, где трубы и пятиэтажки, и безжизненный, пахнущий железом воздух.

Вода в ручье была прозрачной и заманчиво поблескивала, хотелось пить, но пить из ручья он остерегся — неизвестно, что там в его истоках, какие промышленные отходы могли в него попасть.

Пожалуй, пора поворачивать обратно, но сначала надо было передохнуть: ноги казались чужими, горячими и огромными, как у слона. Поднялся из оврага к краю леса и остановился: перед ним возникло небольшое заброшенное сельское кладбище: покосившиеся деревянные и ржавые железные кресты и пирамидки со звездочками. Между могил тут и там поблескивало битое стекло из-под водочных, судя по грязным этикеткам, бутылок. Но ошеломляющее впечатление произвел гигантский деревянный зеленый четырехгранный крест, вырванный из земли и поверженный.

Присел на ближайшую каменную плиту, что посуше. Кто же смог натворить такое? Те, кто ставил этот крест, думали, что ставят на века, вырыли глубокую яму, из которой он был выдран. Один человек выдернуть вряд ли смог бы… Это ж какую пьяную силу надо было приложить!

«…Ничто не может принести вред Целому», «единая гармония проникает все», «все совершается согласно природе Целого…» Посмотрел на развороченную черную яму из-под креста.

— И это тоже?

Похоже, император и сам не вполне этому верил, ведь в другом месте он пишет: «Кто отступает и удаляется от разума общей природы, выражает неудовольствие происходящим — отступник от мира…» Получается, что отступники вне природы и ее гармонии. А кто они тогда, если не часть Целого? — они энтропия, безумие, хаос! И что ты можешь в этом мире изменить? — Только себя!

«Остаток жизни проживи, как человек, всей душой предавшийся во всем, что его касается, на волю богов, не желая быть ни рабом, ни тираном по отношению к кому-нибудь из людей».

Прошло тридцать лет, и вот уж воистину и небывалое бывает: рухнуло казавшееся вечным, отравленное ложью и глупостью, царство, предав каждого собственной воле. Но в мире от этого больше правды не стало. И вот, через тридцать лет он оказался в Риме перед памятником Марку Аврелию.

Громадный, курчавый, лобастый император восседал за стеклом на лошади, приподнявшей массивное копыто, и были они оба бронзовые, позеленевшие, в шелухе позолоты, — не только тот скромняга мыслитель, каким он чувствовался по книге, но и повелитель.

А он стоял пред ним с извечными вопросами в сердце.

— Здравствуй, Марк! — сказал он.