Ахилла

Из мемуаров актрисы Тамары Петкевич (1920-2017) «Жизнь — сапожок непарный»:

Утром 22 июня 1941 года, открыв в кухню дверь, несмотря на прикрученный в репродукторе звук, я расслышала напряженный голос диктора: «… немецкие войска… вторглись…»

Война?! Все! Конец! Точка! Все вело к несчастью! Вот оно! Я крикнула Эрика. Он выслушал и также кратко произнес:

— Это все!

Так это и формулировалось: все!!! Разом кончилось то, что пять минут назад еще имело хоть какой-то смысл.

Первая мысль о маме: она с сестрами должна быть немедленно здесь. Сию минуту! Сломя голову я бросилась на почтамт перевести маме деньги на дорогу, телеграфировать: «Немедленно выезжайте».

На почте была толчея. Все торопились связаться с родными.

А Эрик? Как все решится с ним?

День, второй… седьмой… Еще не совсем понятная сила, состоявшая из немецких солдат и техники, прогибала западную границу страны. Ехала, летела, чеканно наступала, чужая армия затаптывала наше кичливое: «… и своей земли ни пяди не отдадим!» Брест, Минск были уже сданы.

В начале июля всех работников театра собрали в зрительном зале, где была установлена черная плошка репродуктора. Ждали выступления главы страны. «…Бойцы, матери… братья, сестры!» Он избрал единственно возможную интонацию: всё и все призывались к борьбе, к обороне.

От мамы пришла телеграмма, а затем и письмо: они приедут чуть позже, мама мобилизована на рытье окопов. С кем оставались в Ленинграде сестры, из письма нельзя было понять. На какое время она мобилизована, тоже было неясно.

Вопрос о том, будут ли призывать в армию высланных, не прояснялся. Зато через две или три недели после начала войны в армию призвали Валерия.

На проводах Барбара Ионовна вдруг сорвалась и бросила Эрику:

— Тебе-то что! А вот Валеру берут!

Во Фрунзе прибывали эвакуированные. Наша хозяйка взяла к себе квартирантку. На руках, на шее, в ушах у изнеженной женщины висели золотые украшения. Ее холеность была вызовом тому, что было участью высланных и тех, кто уже успел пострадать от войны.

В городе я неожиданно встретила того странного поклонника Роксаны — Яворского, с которым она меня познакомила в Ленинграде. Мы встретились глазами. Он меня узнал, но не поздоровался. И в меня с этого момента, Бог весть от чего, вселилось тягостное чувство. Мучило что-то неясное, разъедающее…

Тридцатипятилетний мужчина успел эвакуироваться сюда, а мама рыла окопы в прифронтовой зоне.

Она тем временем написала, что переправлена в другое место. В паническом испуге я мысленно обращалась к ее сердцу, подталкивая ее заклинанием: «Да скорее же! Скорей! Приезжайте!» Подбиралась так близко к ее душе, что вдруг набрела на смутную догадку о чем-то очень ее личном: рытьем окопов мама наверстывала упущенное в бездеятельности последних лет. Я и понимала, и отказывалась понимать ее оттяжку.

В Ленинграде сгорели Бадаевские склады.

Наконец пришло письмо, в котором мама извещала, что на днях они выезжают во Фрунзе.

После длительного перерыва стали приходить письма и от друзей. На конвертах стояли штампы самых неожиданных городов. Лиза писала из Биробиджана, Рая — из Новосибирской области. Обе описывали передряги эвакуации, вагонный быт, нищенское устройство на месте, спрашивали, можно ли перебраться во Фрунзе. Только Нина с моей мамой остались в Ленинграде. Кириллы и Коля Г. были на фронте. О Роксане никто ничего не знал. С фронта пришло письмо от Платона Романовича, полное вопросов обо мне, о маме, о сестренках. Он просил писать ему, потому что я для него самый дорогой человек. И я впервые поверила, что это так и есть.

При самых различных ведомствах во Фрунзе организовывались курсы медицинских сестер. Эрика пригласили вести такие курсы при Верховном Совете Киргизии.

Как-то мы с Эриком пошли навестить Барбару Ионовну. Засиделись там допоздна и в результате остались ночевать. В своей кроватке мирно спала Таточка, старшая девочка. Валерия и Лины. Сама Лина прилегла рядом с младшей. Барбара Ионовна устроилась на диване. Ночь была жаркой и лунной, дверь в сад оставили открытой. Звук чпокающих о землю переспевших яблок напоминал летние месяцы в Белоруссии в далеком детстве. В такую ночь война казалась дурным измышлением.

Мы еще переговаривались друг с другом, как вдруг поблизости затормозила машина. В двери соседнего дома, где тоже жили высланные, застучали. Послышался приказ: «Откройте!» Голоса, шум, перемежающиеся с тишиной рыдания. Что-то падало.

Превратившись в слух, мы как пригвожденные сидели на своих местах, ловили звуки, отлично понимая их значение. Шел обыск. Извне — война, изнутри — неунявшиеся аресты. Бешено раскрутившийся маховик был не остановим.

Соседа увезли. Наутро стало известно, что ночью арестовали шестерых высланных.

Мы снова стали бояться ночей, тормозящих у дома машин. Страх за Эрика был теперь постоянным. Стоило ему не прийти вовремя с работы, как я уже не сомневалась, что он арестован. Неслась к нему на службу. Если его там не оказывалось, бежала к Барбаре Ионовне или куда-нибудь на курсы. Бывало так, что возвращалась ни с чем. Внутри все стыло: конец! Но он являлся.

— Где ты был, Эрик? Я чуть с ума не сошла.

— На работе.

— Я только что оттуда. Зачем ты снова лжешь? Объясни, наконец, почему и зачем ты лжешь?

— Глупо, конечно. Прости. Ну, встретил Брагина и Воробцова, зашел к ним. Больше не буду, честное слово. Учи меня, учи.

Со словами «больше не буду» вползало что-то линялое, закрывающее его. В фанатичной устремленности к искренности, единству я все еще не была готова к мысли, что близкий человек может оказаться не до конца откровенным и ясным. Требовала, чтоб он не лгал. С чувством опустошенности в сердце опять убегала в глубину сада. И снова, близоруко щурясь, своим неуверенным шагом, протягивая руки вперед, Эрик шел меня искать, бормоча: «Боже мой, где же ты?»

«Не каждый может обойтись самим собой, не всякий есть зрелая сущность, — уговаривала я себя. — Может, в помощи друг другу только и кроется истина и смысл?»

Попав в своеобразный плен покаянных обещаний, никак не желая того, я стала чем-то вроде учительницы с вытекающим отсюда педагогическим характером радостей: добьюсь, выучу, изменю. Уповала на то, что «ученик» образуется. На короткое время обаятельный Эрик таковым становился.

Однажды, занимаясь в доме уборкой, я услышала скрип калитки. Ни Эрика, ни хозяйки дома не было. Я поспешила выйти. Во дворе стояли четверо мужчин.

— Вам кого?

Они стояли, смотрели на меня и… не отвечали.

— Что вы хотите? — спросила я еще раз.

— А вот пришли вас арестовать! — ответил один из них. От сердца, от мозга отлила кровь. Почти теряя сознание, я прислонилась к косяку. И тогда один из пришедших с нечеловечески холодной усмешкой произнес:

— А здорово вы испугались! Здорово побледнели! Невиновный так не обомрет! Хозяйка нам ваша нужна. Где она?

Так «пошутив», четверо мужчин направились к калитке. Тот, кто глумился, обернулся еще раз:

— Да-а, здо-о-орово вы побледнели. Есть, значит, за вами что-то. Не иначе.

Как тайный грех, отгоняла я от себя этот впаянный с ленинградской поры страх. В тот момент он пробрал до смертной тоски.

Иллюстрация: картина Игоря Обросова