Ахилла

Из дневников Михаила Пришвина за 1930 г.

18 Июля.

Вернулась во всей красе пора военного коммунизма. В борьбе с кулаками встает не социалистический, а казенный против частной организации произвол.

Политпросвет. На улице в полдень ревел громкоговоритель: пел оперный артист романс Бородина. Шли мимо рабочие и кустари, не обращая никакого внимания на пение, будто это был один из уличных звуков, которые, становясь вместе, в сущности, являются как молчание, и каждому отдельному человеку дают возможность жить и думать совсем про себя, как в пустыне. Я шел и думал о галерных рабах, — какая им возможность освободиться? одно — бунт, который, как у Мериме, кончается гибелью (негры захватили корабль, но управлять им не могли), другой путь — выполнение воли своего господина с тем, чтобы оградить внутреннюю свою неприкосновенность.

— Но если господин велит быть палачом? — Если дело несродно тебе, и хозяин твой неразумен, постараешься вразумить его, не вразумляется, — откажись и, если надо, умри…

Да, видно путь раба один: внутреннее освобождение при полном равнодушии к жизни внешней…

Но вот теперь новое время, не рабы, а рабочие! По существу, то же самое, они делают чужое дело для пропитания, а душа их у себя, в своей семье, в личности.

И вот приходит снова новое время: нет капиталистов, нет ничего чужого, все свое. Личное уничтожается всеми средствами, чтобы рабочий находил радость свою только в общественном. Таким образом, новый раб — (очий) уже не может ускользнуть от хозяина, как раньше, — в сокровенную личную жизнь под прикрытием хорошего исполнения хозяйского дела. Теперь он весь на виду, как бы просвечен рентгеновскими лучами.

.. Политпросвет. В нашем большевистском социализме не то страшно, что голодно и дают делать не свое дело, а что нет человеку сокровенного мира, куда он может уходить, сделав то, что требуется обществом. На этом и попадались те усердные старатели из интеллигенции, истинные «попутчики», которые легкомысленно пользовались давно пережитым <нрзб.> тех рабов, которые в прежнее время выслуживались и получали грамоту вольности. Они того не разумели, что против того темного времени рабства социализм далеко ушел вперед и обладает какой-то мало понятной способностью видеть раба насквозь. Попутчики этого не учли и, после того как отдали свои силы, были просвечены и грамоту вольности не получили.

О просвечивании. Этот ничтожнейший человек — полит-вошь, наполнивший всю страну, в своей совокупности и представляет тот аппарат, которым просвечивают всякую личность.

И в сущности стоит на старой психологии раба, конечно, утонченнейшего: он очень искусно закрывается усердной работой, притом без всякой затраты своей личности: это не выслуга. Конечно, он в постоянной тревоге, чтобы его не просветили, и в этой тревоге и заключается трата себя, расход: легко дойти до мании преследования, тут весь расчет в отсрочке с надеждой, что когда-нибудь кончится «господство зла».

Я спасаюсь иначе. Мне хочется добраться до таких ценностей, которые стоят вне фашизма и коммунизма, с высоты этих ценностей, из которых складывается творческая жизнь, я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро. Дело в том, что у меня есть общие корни с революцией, я понимаю всю шпану, потому что я сам был шпана… И я потому смотрю на их движение по меньшей мере снисходительно… иногда мне даже кажется, что по существу бояться мне нечего и, если бы пришлось в открытую биться за революцию, то враги бы мои отступили; во всяком случае, дело это поспешили бы замять.

27 Июля.

На днях приходил Якут, говорил, что в эти дни чуть-чуть не лег под поезд. «Мне что, — говорил он, — ведь я в Бога совершенно не верую. — Семинарист, — ответил я, — семинария поставляла кадры безбожников. — А разве вы-то веруете? — спросил он. — Верую или не верую? — сказал я, — к сожалению, не могу ответить на постоянное: то верую, то не верую; в прежнее время, когда все носились с богоискательством, я сказал бы «пожалуй, не верую», а теперь во время гонений отвечу: «верую, Господи, помоги моему неверию».

30 Июля.

Вчера в Москве старо-революционная еврейка рассказывала, какая ненависть в Украине к русским. «Нет, — говорила она, — нам эта власть лучше всех: я видела в Киеве много разных властей, все приходят, чтобы грабить». После того она рассказывала, что в отношении продовольствия Москва на последнем месте. «Чем же это кончится? — Подвезут, — ответила она, — лет пятнадцать еще так будет, а дети теперь уже туберкулезные».

В вагоне старуха из благородных в старомодной шляпке отодвинула мешки и села к окну. Пришел рабочий, хозяин места, и принялся ее ругать, да как! вступилась одна женщина: «Ну, раз сказал, не ругаться же час!» — так на эту женщину весь вагон накинулся за то, что она до сих пор находится в «их» услужении. Вот! конечно, каждый из них ругает современную голодную жизнь, а когда основного коснется, социального самолюбия, все за революцию. Этим и держится власть: массы не идут против, чтобы не упустить революцию.

Смешно было перед отходом поезда из Москвы, народу собралось множество, и за решетку не пускали, потому что состава не было. Непонимающая, нетерпеливая публика стала ворчать и набрасываться на человека, придерживающего дверцу. Это было простое обыкновенное ворчание. Придерживающий даже не удостаивал ответом. А мужик с мешком за плечами, заросший волосами, грубый, подумал, надо всерьез бунтовать и крикнул придерживающему:

— Отворяй, еб твою мать, в голодные годы не было Вас, еб вашу мать, а теперь чем не голод, еб вашу мать!

Тогда все, оскорбленные ругательствами, невозможными в столице среди дам, набросились на мужика и забыли человека придерживающего.

Так будет с каждым, кто пойдет против власти: ход революции держит эту власть, а революцию все делали. И пусть рождаются дети туберкулезными, и еще будет хуже — выхода нет!

31 Июля.

Завтра мы уезжаем на Журавлиную родину.

Из последней нашей беседы согласно выходило, что современные исторические деятели, конечно, не сознают, что они делают, им, возможно, менее видно, чем нам.

Можно отметить, что теперь, когда мучительство жизни достигло очень большой степени, почему-то как будто вовсе почти исчезла в широком обществе (интеллигенции) сладость, сопровождавшая чувство ожидания близкого конца. Возможно, это признак большой внутренней победы революции. Во всяком случае, представители старого гуманизма и либерализма в настоящее время совершенно пусты, точно так же простой мещанский воп очень слабо действует на нервы. А так как тирания сменяет гуманизм не только у нас — везде в Европе намечается фашизм, то начинает быть понятным, почему теперь исчезает «сладость конца»: ведь «конец» жил в сознании потому, что сознание питалось основной неправдой коммунизма, и против либерализма и социализма; казалось, что это случайное проявление дикости, что это судороги самодержавия; теперь же начинает проглядывать в длительность и как бы универсальность и необходимость этого «коммунизма»…

Окончательная победа должна быть такой, чтобы сам враг положил оружие и признал, что он ошибался и теперь видит правду общую на стороне победителя. К сожалению, «враг» до того изолгался, признавая это в различных анкетах, и чистках и т. п., что нет возможности поверить ему, если он по-настоящему увидит правду в руках врага и раскается.

9 Августа.

…Художник, чтобы существовать, пишет черта, кажется, теперь уже гонит третью тысячу, возможно ему за эту работу скоро дадут пенсию, и очень может случиться самое худшее: он сам увидит, что все свое дарование отдал на изображение черта… Да, в сердце имел чувство нового срока мировой жизни людей в Духе Святом и сорадовании всеобщему творчеству жизни и в уме держал новый творческий путь в обществе невидимых Покровителей, а в повседневной жизни ежедневно получал все больше и больше заказов на изображение черта. И вот пришел день вроде как бы Страшного Суда, когда обличительный голос совести спросил: — Покажи, что ты делал в эти годы? — и в ответ показать можно было только 3000 портретов главного черта…

Вот тогда в последнем унижении художник вдруг стал на сторону черта и принялся на Страшном Суде доказывать и прямо даже указывать, что в рабстве у черта он научился во всем сомневаться, до такой степени ясно видеть обманы религиозные, что все прошлое отверг, и религию Сына Человеческого увидел как прошлое невозвратное, неповторимое, и в своем последнем отчаянии увидел грядущий свет Духа Святого…

А что, правда, остается в положении раба? Бунтовать — бесполезно, обманывать, лукавить — унизительно. Нет, остается единственное: раз не умер и не хочешь умирать, остается служить честно господину, и если нужно — умереть за него (за черта?).

Как я решил для себя? Мне было так, будто черт по своему незнанию черт, а если ему раскрыть истинное творчество, то он им тоже заинтересуется. И вместо того, чтобы угождать ему или обманывать и лукавить в ожидании момента возможности изменить и предать его, своего господина, я раскрывал ему поразительный мир творчества, не говоря прямо, что он происходит от Бога. «Дело вовсе не в причинах и мотивах, не все ли равно вам, чем я руководствовался, — смотрите, я сделал хорошо!» Черт смотрел, улыбался и говорил: «Эта манера писать, во всяком случае, годится, как образец, для обучения нашей молодежи».