Ахилла

Лев Гинзбург (1921-1980) — советский поэт, переводчик, публицист. Неоднократно бывал в ГДР и ФРГ, написал несколько книг, основанных на этих поездках. Предлагаем вашему вниманию отрывок из главы «Зимние размышления», из книги «Цена пепла» (1962).

В Аугсбурге зарезали Элизабет Баумейстер и ее пятилетнего сына. Полиция ищет убийцу — человека в коричневом дождевике, разъезжающего на голубом велосипеде. Об этом сообщает западногерманская пресса. Газеты грустят: зима, зябко, у людей расшатались нервы. В качестве лекарства предлагается коньячок «Потт 54». Я видел рекламу — «Высокое искусство уюта». Тоскующий господин, сидя в кресле, попивает из чашечки чай. Рецепт: три куска сахара, средней крепости заварка, полрюмки доброго старого «Потта». Так достигается нирвана…

…В пригороде Дармштадта, во дворе евангелической лечебницы для пьяниц, звучит антиалкогольный псалом:

Бедный брат,

убойся пагубных страстей!

Брось вино,

беги от дьявольских сетей!

«Подверженные» с нотами в руках медленно движутся по мощеному плацу. Это напоминает «Прогулку заключенных» — картину Ван Гога. Священник в белом одеянии отпускает грехи и призывает одуматься.

Журнал «Дер Шпигель» сообщает: за последние годы потребление водки в Западной Германии возросло в полтора раза, зарегистрировано два миллиона хронических алкоголиков; 43 тысячи автомобилистов в 1959 году потерпели аварию из-за пристрастия к выпивке.

Впрочем, из всего этого делается неожиданно оптимистический вывод: повальное пьянство — признак растущего благосостояния.

Когда-то Юстус Либих в «Письмах о химии» доказывал: «Пьянство является не причиной, а следствием нужды». Теперь, сто лет спустя, в ФРГ пишут: «Алкоголизм — свидетельство высокого уровня жизни населения». Благосостоянием пытаются объяснить падение нравов, интеллектуальную деградацию, рост преступности.

В Оснабрюке молодые поэты задумали выпустить сборник стихов — не нашлось издателя. Сборник размножили на ротаторе, сброшюровали при помощи скрепок. Пошла странствовать по Германии тоненькая тетрадь, которая попала в руки тоскующему господину. Сидя за чашечкой чая (полрюмки «Потта», три куска сахара), стал перелистывать:

Луна окосела, и небо — в лоск,

и под нами качается ночь.

Пожал плечами, улыбнулся.

Отчаянными очами

глядит

в наши окна война…

Отхлебнул из чашечки.

Уходишь ты. И жизнь мертва,

И как опавшая листва

слепые, тленные слова…

Чепуха! Бросил…

По радио из Дармштадта транслировали концерт алкоголиков:

Бедный брат,

убойся пагубных страстей!..

Встал, выключил радио, надел коричневый дождевик и вышел со своим голубым велосипедом на улицу…

Сын гитлеровского военного преступника Рудольфа Гесса двадцатитрехлетний Вольф Гесс — отказался служить в бундесвере. Он сделал это не из пацифистских убеждений и не потому, что учел горький опыт отца. Вольф Гесс набивает себе цену и капризничает. «Где гарантии, — пишет он в своем заявлении, — что и меня не будут судить?» Вольф Гесс осыпает проклятиями победителей: он требует реабилитации папаши.

Знакомые успокаивают волчонка: все будет хорошо; учитесь выдержке у вашей матери.

…В небольшом селе на юге Германии проживает женщина — она именует себя на странный манер: «Фрау Рудольф». Это — фрау Ильза Гесс, супруга Рудольфа Гесса и матушка Вольфганга. У нее занятная судьба: с 1927 года член нацистской партии, обладательница золотого партийного знака, гранд-дама третьего рейха. После войны фрау Гесс предстала перед судом, ее оправдали, назвав всего-навсего безвинной «попутчицей». Она удалилась в деревню, занялась огородничеством, но под капустными листьями лежала у нее рукопись книги о «мученике-муже и о любимом фюрере». Рукопись увидела свет: ее издал бывший заместитель руководителя имперского ведомства прессы Зюндерман. Начались протесты, общественность потребовала изъятия подлой книжонки, но «высокий суд» не увидел в писаниях фрау Рудольф ничего противозаконного.

В 1955 году г-жа Гесс открыла пансион «для знакомых и незнакомых друзей». Со всех концов съезжаются в пансион зловещие постояльцы. Здесь не просто вспоминают прошлое. Здесь думают о будущем, оценивают настоящее. Не так давно «знакомые и незнакомые друзья» г-жи Рудольф Гесс выпустили прокламацию, манифест, в котором призвали к созданию неонацистской партии. Среди подписавших манифест — бригаденфюрер СС Карл Церф, один из руководителей «Гитлерюгенда»…

Комплект «Дейче зольдатенцейтунг» за 1960 год. У газеты один лейтмотив: нас обижают. Перед читателем предстают обездоленные эсэсовцы, страдающие генералы, «герои» войны, которых забыли неблагодарные соотечественники. И при этом не стесняются, прямо говорят: Лидице — это хорошо, Дахау — тоже хорошо, воздушная операция против Англии была гениальной.

И уже вновь звучат слова: «Ночь над Германией». В гамбургской газете «Ди андере цейтунг» под таким названием напечатана большая статья.

Там сказано:

«Фашизм жив. Он живет в солдатских газетах, в подстрекательских листках милитаристов, в грохоте реваншистских барабанов — „сладко умереть за отчизну!“. Замалчивают ужасную правду — фашизм жив. Сегодня на самом деле рискованно назвать эсэсовского убийцу убийцей, войну — преступлением, а гитлеровского генерала — врагом человечества…»

Ночь над Германией. Над Западом.

И опять сквозь ночь смотрят на меня печальные глаза Анны Франк. Она перешагнула рамки своего дневника: теперь мы знаем о ней гораздо больше знаем, как она жила, как погибла. На сцене это выглядит слишком театрально: шаги на лестнице, грохот прикладов. Все было проще: г-н Франк готовил с детьми уроки, они писали диктовку, г-жа Франк собирала ужинать. В нижнем этаже к хозяину склада явился человек в шляпе, надвинутой на уши, за ним трое полицейских. Человек в шляпе сказал: «Мы хотим осмотреть помещение». Они ничего не нашли и уже собирались уходить, но вдруг решили подняться наверх, на чердак, и человек в шляпе вынул револьвер. Хозяин прошел вперед, подталкиваемый полицейским, и, когда он очутился на пороге комнаты, те, кто скрывались на чердаке, еще ничего не подозревали. Хозяин увидел, как г-жа Франк накрывает на стол, и виновато сказал:

— Пришли из гестапо. Вот так…

Но г-жа Франк ничего не ответила. Человек в шляпе подошел к г-ну Франку, и тот поднял вверх руки.

А потом их увели и повезли всех вместе в Вестерборк, повезли в пассажирском вагоне, и Анна не отрываясь смотрела в окно, на веселые пейзажи Голландии, и это была встреча со свободой, приобщение к жизни, и Анна была счастлива, потому что целых два года не видела ничего, кроме мрачного чердака в Амстердаме.

Разлучили их только в Освенциме, когда Анне, ее сестре и матери приказали идти налево, а отцу направо.

Из рассказов очевидцев мы знаем теперь о том, как жила Анна Франк в Освенциме. Ее содержали в 29-м блоке. Была осень 1944 года. Чувствовалось приближение конца, и комендант, эсэсовская охрана и старосты спешили завершить «ликвидацию». Печи лагерного крематория дымили день и ночь. Людьми овладело равнодушие — атрофия чувств, которая предшествует смерти. Но худая большеглазая девочка из 29-го блока еще замечала, что происходит вокруг. Она сохранила способность улыбаться. У нее не было чулок, и как-то ей удалось раздобыть старые мужские кальсоны. Этот наряд показался ей нелепым, и, оглядывая свои ноги, она улыбнулась.

Она сохранила способность плакать. Однажды, стоя на пороге барака, она увидела, как дожидаются очереди в газовую камеру дети из Венгрии. Голые, под дождем, они стояли по нескольку часов. Очередь двигалась медленно, дети дрожали от холода, и, не выдержав, Анна заплакала в отчаянии от собственной беспомощности. И еще она плакала, когда мимо нее провели в крематорий девочек-цыганок, тоже голых и остриженных под машинку…

А потом был Берген-Бельзен, последний этап. Они должны были умереть, потому что на них распространялись законы, принятые в городе Нюрнберге.

Нюрнбергские законы составлял и комментировал д-р Ганс Глобке, «директор» в имперском министерстве внутренних дел. В тридцать пятом году, 15 сентября, вступили в действие его законы о «чистоте расы» и «о защите немецкой крови и чести». Будущие массовые убийства нуждались в юридическом и «философском» обосновании, бесправие должно было стать краеугольным камнем государственного нацистского права, беззаконие — возведено в закон, разнузданная прихоть человека-зверя — в норму поведения нации.

Доктор Глобке по этому поводу писал: «Государственные и правовые установления третьего рейха должны быть вновь приведены в полное соответствие с извечными законами естества, с жизненными законами тела, духа и психики германца».

Таким образом, фашистская система объявлялась «естественной», «натуральной», разумной, как сама природа. Все было с этой точки зрения оправданным: гитлеровский террор, агрессия, 29-й блок, очередь в газовую камеру…

Д-р Глобке в своих комментариях писал:

«Учениям о всеобщем равенстве и о неограниченной свободе личности перед государством национал-социализм противопоставляет здесь суровую, но необходимую доктрину естественного неравенства людей. Из различия между расами, народами и отдельными людьми неизбежно вытекают различия в правах и обязанностях индивидуумов».

На практике подобное различие в «правах и обязанностях» целых народов свелось к тому, что любой гитлеровский ефрейтор считал себя вправе терзать и насиловать прекраснейшие европейские страны, издеваться над русскими, над украинцами, над французами, над чехами и поляками и — на «законном основании» — искренне полагал, что «естественной обязанностью» этих народов является рабское повиновение ему — немцу, ефрейтору, господину…

Впрочем, «неравенство», узаконенное в комментариях г-на Глобке, распространялось также и на ту часть немцев, которая отказывалась повиноваться гитлеровскому режиму. В «комментариях» говорилось о том, что из «сообщества немцев» должны быть изъяты «элементы неполноценные в политическом отношении», прежде всего коммунисты, социал-демократы, профсоюзные деятели, прогрессивные писатели и ученые.

Сподвижник д-ра Глобке Адольф Эйхман признался однажды:

«Я не раз высказывал пожелание о том, что до того, как мы доберемся до противника, которым я занимался, нам надо поставить к стенке определенное число немцев, чтобы наконец в собственной нашей конюшне воцарился покой… Я говорил, что мы должны сначала поставить к стенке 500 тысяч немцев и только тогда мы будем иметь право долбануть по врагу».

Как видим, «разнарядка» с указанием точного количества смертников имелась и в отношении немцев. Лучшие должны были «встать к стенке» или, спасаясь от неминуемой гибели, покинуть страну.

На основании нюрнбергских законов перестали считаться немцами Томас Манн, Леонгард Франк, Курт Тухольский и многие другие, которые составляли подлинный цвет немецкой нации, ее настоящую славу.

«Пятый параграф» нюрнбергских законов был посвящен евреям и цыганам. Он лишал их германского гражданства и политических прав. В паспортах у сотен тысяч людей появилась буква «j», что означало «jude» — «еврей». Человеку с такой буквой в паспорте запрещалось занимать государственные должности, преподавать в школах и высших учебных заведениях, лечить больных, выступать в суде.

Так начиналась трагедия, которая закончилась печами Освенцима.

«Комментарии» д-ра Ганса Глобке не оставляли никаких лазеек, они были исчерпывающими и предусматривали множество разнообразных вариантов. В целях лучшего «выявления» лиц, подпадающих под «пятый параграф», д-р Глобке воспретил евреям менять имена и фамилии; он создал целую «теорию имен» и для ясности распорядился вписывать в документы евреев, носящих немецкие имена, дополнительно «Сарра» женщинам, а мужчинам «Израиль»: «Зигфрид-Израиль Кох», Андреас-Израиль Мюллер«, «Ингеборг-Cappa Шульц».

Особая инструкция касалась влюбленных. Если еврей осмеливался полюбить немку или немец еврейку, то их подвергали позору и наказанию. Были запрещены браки между «арийцами» и «неарийцами». Это д-р Ганс Глобке защищал «чистоту расы» от славян и евреев. Есть в архивах официальный документ, подписанный д-ром Глобке: инструкция о порядке выдачи паспортов чехам. В этом официальном документе слова «чехи» нет, там сказано иначе — «свиньи».

Множеству людей стоила жизни «паспортизация», осуществленная доктором Глобке в Чехословакии. Впоследствии, когда была оккупирована Польша, Глобке поручили разработать принципы «расового контроля» в «генерал-губернаторстве». Все польское население было разбито на четыре «оценочные категории». Группа I и II подлежали германизации«, группа III обращению в рабство, группа IV — физическому истреблению…

Вот чем были нюрнбергские законы д-ра Глобке, от которых семья Франк бежала в Голландию. Однако «доктор» настиг их и в Амстердаме. Во время войны он был назначен начальником «отделения I Вест» и в качестве уполномоченного Гиммлера разъезжал по оккупированной Европе. В частности, он «инспектировал» и Нидерланды. Законы д-ра Глобке убили Анну Франк, ее мать и сестру.

А д-р Ганс Глобке жив, он статс-секретарь при Аденауэре. Канцлер Аденауэр сказал о нем: «За всю мою многолетнюю деятельность я почти не встречал людей более преданных долгу и более добросовестных, чем господин Глобке».

Примерно такую же характеристику дал д-ру Глобке гитлеровский министр внутренних дел Фрик: «Способнейший и добросовестнейший сотрудник».

По представлению Фрика Глобке за «особые заслуги» получил «особые» медали, которые вручались лишь избранным: «В память о 13 марта 1938 года» (день захвата Австрии) и «В память о 1 октября 1938 года» (оккупация Чехословакии). Кроме того, у него был еще серебряный знак «За верную службу». В Румынии Антонеску наградил Глобке высшим правительственным орденом. Гитлер лично повысил его в должности и освободил от военной службы как «незаменимого».

Анну Франк не успели сжечь, она умерла в концентрационном лагере Берген-Бельзен за несколько дней до освобождения.

Школьная подруга, которая случайно встретилась с ней в лагере, рассказывает:

— Она была в лохмотьях. В темноте, за колючей проволокой, я увидела ее худое, осунувшееся лицо. У нее были очень большие глаза. Мы расплакались, и я рассказала Анне, что моя мать умерла… И все-таки мне жилось лучше, чем Анне. Меня поместили в блок, где иногда выдавали пакеты. У Анны не было ничего. Она мерзла, и голод сводил ее с ума. Я крикнула:

— Я посмотрю, Анна, может быть… Приходи завтра!

И Анна ответила:

— Хорошо, я приду.

Но она не пришла.

И г-жа Л. из Амстердама тоже рассказала о том, как умерла Анна Франк. Два года назад с г-жой Л. встретился западногерманский журналист Эрнст Шнабель. Он писал книгу об Анне — «По следам одного ребенка» — и хотел знать подробности. Г-жа Л. спросила: из какой Германии г-н Шнабель приехал? И когда узнала, что из Западной, прервала свой рассказ:

— К чему вам все это? Ведь у вас этому не верят, я ничего вам больше не стану говорить…

И все же Эрнст Шнабель собрал материал и написал свою книгу. Теперь мы знаем, как умерла Анна Франк.

А г-н Глобке жив.

В сорок пятом году его имя — под № 101 — числилось в списке военных преступников, составленном союзными державами. № 101 скрывался в доминиканском монастыре Вальбергер, между Бонном и Кёльном. Он «покаялся» патеру Лауренцису Зимеру и получил «абсолюцию» — полное отпущение грехов. Патер Зимер, тесно связанный с влиятельными лицами в хозяйственных и политических кругах тогдашней британской зоны, не думал ни об Анне Франк, ни о «пятом параграфе» — он смотрел в будущее, знал, что «доктор» может еще пригодиться. Вместе с кардиналом графом Прейсингом он оказал Глобке «первую помощь». Тем не менее Глобке был помещен в лагерь для интернированных. Здесь о нем позаботились американцы. Выдав сообщников и переложив всю вину на свое непосредственное начальство, Глобке вновь получил «абсолюцию», теперь уже по судебной линии…

Два года скрывалась на чердаке в Амстердаме девочка Анна Франк. В Освенциме, в Берген-Бельзене она отчаянно боролась за жизнь. Ей не удалось спастись. Анна Франк умерла.

Д-р Ганс Глобке спасся.

Некоторое время он служил казначеем в Аахене, затем перебрался в Дюссельдорф, а оттуда в Бонн — к Аденауэру…

Недавно стали известными факты о связи Глобке с Эйхманом. Глобке действительно был его двойником. Когда в оккупированных странах Европы появлялся с визитом Глобке, люди знали, что скоро за ним последует Эйхман.

27 августа 1934 года Глобке собственноручно подписал клятвенное обязательство:

«Я клянусь, что буду верой и правдой служить фюреру германского рейха и германского народа Адольфу Гитлеру, свято соблюдать законы и добросовестно выполнять возложенные на меня обязанности. Да поможет мне в этом всемогущий бог!»

Бог не подвел — Ганс Глобке выполнил возложенные на него обязанности: Анна Франк погибла в концентрационном лагере Берген-Бельзен…

Всемогущий бог продолжает помогать г-ну Глобке и сегодня.

В 1960 году канцлер Аденауэр подтвердил, что ни под каким предлогом «не допустит» отставки г-на Глобке и «оскорбление его чести».

Глобке считается лицом, наиболее приближенным к федеральному канцлеру, он могущественнее любого боннского министра. Вся корреспонденция на имя Аденауэра предварительно просматривается статс-секретарем. От него зависят назначения, увольнения и перемещения по службе всех высших государственных чиновников, ему подчинены разведка и ведомство прессы.

И опять сквозь ночь смотрят печальные глаза Анны Франк…

В окрестностях города Касселя возвышается гигантская фигура Геркулеса. Античный герой стоит на фоне искусственных развалин: в 1702 году эти развалины построил местный ландграф, на это шли немалые средства — развалины в те времена считались роскошью. Двести сорок один год спустя весь Кассель превратился в груду щебня: в редкость были не развалины, а жилые дома. Но искусственные руины чудом уцелели, и теперь вместе с Геркулесом они составляют гордость города, романтический заповедник, куда привозят жадных до «красоты» экскурсантов. Гиды поясняют: нога у Геркулеса — столько-то метров, рука — столько-то. Сам он величиной в три этажа.

Это печальное зрелище: титан в плену у филистеров, у того самого «немецкого убожества», о котором писал еще Энгельс.

Уроки прошлого не всем пошли впрок. В Западной Германии вновь увлекаются показной грандиозностью, мнимым величием. Из глубины истории вытаскивают битву при Танненберге, вспоминают Фридриха, поют «патриотические» гимны: Германия превыше всего!

Учитель говорит детям:

— Мы великий народ, мы выиграли тысячи битв.

У подножия Геркулеса собираются кассельские патриоты. Они с вожделением поглядывают на нелепую статую: нам нужна сила!

Генералы бундесвера обращаются к правительству:

— Отсутствие ядерного оружия для нас унизительно. Величие Германии — в атомной бомбе.

Правительство требует от западных союзников:

— Мы хотим атомного равноправия. Дайте нам ракеты «Поларис».

В Касселе помимо Геркулеса имеется другая достопримечательность «Голова старика» работы Рембрандта. Этот небольшой по формату портрет одиноко висит в местном музее. У старика высокий лоб и глаза, которые запомнишь на всю жизнь: глубокий внутренний свет, доброта, вера.

В музей явился господин Шнурре — владелец аптеки, бывший офицер. Он посмотрел на старика и откровенно сказал:

— Голова как голова. Из-за чего столько шума — не могу понять. Правда, лысина сделана очень естественно.

Господин Шнурре обожает все грандиозное. Во время войны он завоевал «жизненное пространство» для «великой Германии». Он вернулся без правой руки, довольный тем, что осталась хоть левая, но привязанности к «великому» все еще не утратил. Дважды в месяц он отправляется на встречу «фронтовиков». Отставные штабисты, интенданты и писаря вспоминают боевые походы и призывают «готовиться». Они говорят о том, что воевали не зря. Вот дословно:

«Мы не смели бы и мечтать о нашем нынешнем благополучии, если бы германский солдат второй мировой войны не вымотал душу большевизму своей отчаянной и героической борьбой за каждую пядь немецкой и европейской земли».

Что г-ну Шнурре и его воинственным коллегам голова старика? С высоты Геркулеса они готовы обрушить шквал огня на миллионы голов…

В Касселе я подумал о том, что существуют две эстетики: эстетика рембрандтовского «Старика» и эстетика кассельского «Геркулеса». Войну обслуживают не только военные. У нее есть свои художники, скульпторы и стихотворцы.

В одной западногерманской газете я прочитал статью о творчестве Ины Зейдель. Автор панегирика противопоставляет поэтессу другим немецким литераторам. Он пишет: «Гёте, Гейне, Гёльдерлин, Манны — все они в той или иной степени подвержены античному, французскому и прочим влияниям. В отличие от них, Ина Зейдель — поэтесса истинно германская».

Ина Зейдель «принимала» фашистский режим, ее чтили при Гитлере. Гейне был запрещен, Манны — тоже, Гёте и Гёльдерлин находились в забвении.

В те годы много развелось новоявленных Дарований. Эрих Вайнер писал тогда о некоем «имперском поэте»:

В архив сдан Гёте, не в почете Шиллер,

Лауреатства Манны лишены.

Зато, вчера безвестный, Франц Душилер

Достиг невероятной вышины,

Назначенный «певцом родной страны».

Это — сатира, но какая в ней перекличка со статьей о мадам Зейдель!

Сейчас никто не помнит «имперских поэтов» третьего рейха, между тем один из них безусловно вошел в историю: это Бальдур фон Ширах — «вождь» гитлеровской молодежи, стихотворец и гаулейтер Вены. Его стихи зачитывали прокуроры на Нюрнбергском процессе: «Германия, проснись!», «Барабаны гремят по стране». Он бойко начинал — чувствовал себя геркулесом: культ силы, мускульной красоты; на спортивных парадах, факельных шествиях, под рев оголтелых толп выбрасывал вперед руку: вот оно, величие Германии, энтузиазм, победа! А кончил печально: пятнадцатый год Бальдур фон Ширах сидит в тюрьме Шпандау, теперь уже старик, «заключенный № 1».

Тюрьму Шпандау западные журналисты именуют «историческим парадоксом» — это единственное в Германии место, где сотрудничают союзники по минувшей войне. Тюрьму охраняют конвоиры четырех стран-победительниц. Нюрнбергский приговор выполняется.

В западноберлинском районе Шпандау (Вильгельмштрассе, 24) я видел эти мрачные стены — нет, не исторический парадокс, а историческое возмездие, напоминание о том, что зло наказуемо.

Проходят по Вильгельмштрассе люди — среди них, может быть, и те, кто вновь хотел бы, чтобы по стране «гремели барабаны», — и вдруг глянут на высокий забор, на железные ворота тюрьмы. Что там, за теми воротами?

А там их осталось всего трое — Гесс, Ширах и Шпеер. Три тени «тысячелетнего рейха», призраки в черных шинелях и арестантских фуражках, некогда могущественные «повелители», хозяева над жизнью и смертью миллионов людей. Они мечтали о мировом господстве, хотели подчинить себе все человечество. Их обезвредили и подчинили строгому тюремному режиму: в 6 подъем, в 7.30 — уборка камер, с 8 до 11.45 — работа в саду и так далее… Так, во всяком случае, сообщается в книге Хейдекера и Лееба «Нюрнбергский процесс».

Дважды я был в Нюрнберге, перед зданием трибунала меня охватывал трепет: здесь осуществилась всемирная справедливость, трубный голос приговора заклеймил жестокость, войну, мракобесие. Человечество познало тогда сладость справедливого возмездия. Сохранились воспоминания о том, как плакался перед смертью Ганс Франк, как «несгибаемый» Кейтель умолял тюремного органиста не играть детскую песенку «Спи, дитя мое, усни».

Судебный психолог Жильбер регистрировал тогда в своем дневнике: «У Геринга — нервный припадок… Судорожно сжатые руки Кальтенбруннера выдают его страх… Хуже всех воспринял смертный приговор Заукель».

Они страшились расплаты — плевать им было на все: спастись бы, вырваться из петли, выжить…

Юлиуса Штрейхера повели на виселицу в кальсонах: у него не хватило самообладания, чтобы надеть штаны. Геринг принял яд. Зейсс-Инкварт находился в прострации. Риббентроп лепетал что-то о «крови агнца»…

1960 год. В Левекузене испытывают газы, воздействующие на нервную систему человека. Руководит испытаниями д-р Шрадер — создатель газов «Бладан» и «Табун», которые применялись в лагерях уничтожения.

В Западном Берлине председатель местного отделения Немецкой партии Вольфрам фон Гейниц выступает с речью:

— Мемель, Кёнигсберг, Катовицы, Карлсбад при всех обстоятельствах должны вновь стать немецкими. Пора наконец перейти от слов к делу и двинуться на восток…

Газета «Дейче зольдатенцейтунг» проделала историческое изыскание: кто виноват во второй мировой войне? Вот что говорится о захвате Австрии:

«Подавляющее большинство австрийцев желало аншлюса и горячо стремилось к воссоединению с рейхом… Даже та часть населения, которая была против национал-социализма, не противилась аншлюсу, нет, она от всего сердца хотела воссоединиться…»

Я видел карикатуру, которую распространили западногерманские сторонники мира: в аду Гитлер, Геринг и Гиммлер, поглядывая на «продолжателей» их дела, перешептываются: все не так уж плохо, зря мы поспешили покончить с собой…

Коллаж: доктор Ганс Глобке и дети концлагеря