Ахилла

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги оксфордского профессора истории Николаса Старгардта (род.1962) «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945».

В неврастенической атмосфере перепадов настроения от радостных надежд к полной безысходности Геббельс начал новое пропагандистское наступление под знаменем ужасов «большевистского террора». Ингредиенты использовались те же, что и при раскрутке находки в Катыни в апреле и мае 1943 г., но на сей раз жертвами выступали не польские офицеры, а немецкое гражданское население. В ходе выдвижения советских войск в Восточную Пруссию в октябре 1944 г. два танковых батальона взяли небольшое село Неммерсдорф. Они удерживали его и находившийся там мост 21–23 октября, после чего отступили перед лицом контратак вермахта. Большинство из 637 жителей сбежали, но некоторые остались. Занявшие населенный пункт советские солдаты отнеслись к ним вполне приветливо. Некоторые из оккупантов и оккупированных завязали нормальные отношения — за еду благодарили, даже пытались вести разговоры, как могли. Но где-то немцев избивали, грабили, насиловали или убивали. Когда немецкие войска отбили село, солдаты Фольксштурма собрали трупы 26 гражданских лиц и сложили их в открытую могилу на сельском кладбище. Новость распространилась, точно лесной пожар, и на следующий день личный врач Генриха Гиммлера, профессор доктор Карл Гебхардт, прибыл на место вместе с несколькими комиссиями от партии, СС и полиции. 25 октября появилась военная жандармерия и провела собственные поиски, но никаких других тел не обнаружила. Трупы 13 женщин, 5 детей и 8 мужчин достали из открытой могилы и сфотографировали, провели опознание и медицинское обследование. За исключением старосты, большинство мужчин и женщин оказались пожилыми людьми, убитыми выстрелами в затылок. Хотя заподозрить изнасилование медики смогли только в случае одной более молодой женщины, фотографы держались другого мнения, так как сделали снимки жертв женского пола — которых к тому моменту перемещали по меньшей мере дважды — с задранными юбками и спущенными чулками. В таких вещах Гебхардт разбирался, поскольку совмещал должность председателя немецкого Красного Креста с проведением экспериментов над узницами концентрационных лагерей: он вполне мог приказать разложить тела нужным образом до прибытия фотографов.

Подобные побоища многие немецкие следователи сами регулярно устраивали на советской территории. Один из высокопоставленных приглашенных лиц утверждал в дневнике, будто видел женщин и детей прибитыми к дверям сараев. Хотя сотрудники военной полиции не зафиксировали ни одного подобного свидетельства, истории о распятых женщинах и детях представляли собой очень соблазнительный материал для массового освещения в германских СМИ. Журналистам настолько не хватало подробностей, что Геббельс посоветовал им дать некоторую волю воображению для «поэтической достоверности». Впервые, но не в последний раз Восточная Пруссия предоставляла материал, благодаря которому бесконечные завывания о советской угрозе находили все больший отклик в сердцах немцев. Как и в случае Катыни, обычные запреты на демонстрацию снятых на пленку зверств отменялись, поэтому газеты и киножурналы показывали снимки двадцати шести тел. Völkischer Beobachter вынесла тему «убийства детей» на первую полосу, а Неммерсдорф превратился в синоним деяний «азиатских орд», подстегиваемых на безумства «еврейскими комиссарами».

В самой Восточной Пруссии глубокий след оставили как визит советских войск в октябре, так и успешная немецкая контратака. Командующий переформированной группой армий «Центр» генерал-полковник Рейнхардт писал жене о «ярости, ненависти, которые наполняют наши сердца после того, как мы повидали то, что сотворили большевики в отбитом нами районе южнее Гумбиннена». В других местах в рейхе реакция на историю из Неммерсдорфа не отличалась столь прямолинейной однозначностью. В подлинности новостей сомневались столь многие, что Геббельс признал в дневнике: «Рассказы о Неммерсдорфе убедили лишь часть населения». Вдобавок люди винили нацистскую партию, не сделавшую ничего для своевременной эвакуации гражданского населения. В более отдаленных областях рейха иные задавались вопросом: с чего бы им беспокоиться насчет русских, только «потому что те убили кого-то там в Восточной Пруссии»?

Для жителей расположенного на западной границе Германии Штутгарта какой-то Гумбиннен с прилегающими районами находился бесконечно далеко, к тому же традиционная швабская враждебность ко всему прусскому по мере течения войны только усилилась. Из памяти горожан еще не изгладились впечатления от огненной бомбежки 12 сентября, поэтому они с чрезвычайным скептицизмом воспринимали любые пропагандистские посылы. В соответствии с общественным мнением, транслируемым СД Штутгарта с его особенно деморализованными сотрудниками, руководство «должно осознавать, что вид этих жертв напомнит любому мало-мальски мыслящему человеку о зверствах, совершенных нами на вражеской территории, даже в самой Германии. Разве не мы замучили тысячи евреев? Разве солдаты не докладывают снова и снова о том, как евреев в Польше заставляли рыть себе могилы? И как мы обращались с евреями в концентрационном лагере в Эльзасе [в Нацвейлере]? Евреи тоже человеческие создания. Сделав все это, мы показали противнику, что он может сделать с нами, если победит».

Подобные вещи очень напоминали разговоры лета и осени 1943 г., когда Геббельсу и Гиммлеру пришлось разбираться с помощью отчасти увещеваний, а отчасти показательных порок. С наступлением нового кризиса приемы борьбы с ним остались прежними. Использовав Неммерсдорф как средство для усиления страха перед беспощадным «еврейским террором» и борьбы с пораженчеством, режим вновь столкнулся с волной критики его собственной роли в эскалации спирали убийств. В подобной нервозной атмосфере некоторым пассажирам вполне хватало спора по поводу мест в берлинском трамвае для заявлений вроде следующего: «Надо проявлять человечность, ибо мы уже отяготили себя виной за то, что сделали в отношении евреев и поляков, за что нам еще воздастся». Подобные ситуации, в которых незнакомые друг другу люди открыто называли виновных за «еврейскую войну», свидетельствовали об очередном падении морального духа немцев. В отличие от Катыни, двадцати шести трупов Неммерсдорфа явно не хватило для привлечения международного внимания.

24 июля 1944 г. советская 2-я танковая армия освободила лагерь в предместьях Люблина, где солдаты нашли 1500 советских военнопленных, впопыхах брошенных бежавшей эсэсовской охраной. Те показали освободителям дом коменданта и склад со стройматериалами; казармы для эсэсовцев и бараки для военнопленных; три газовые камеры, крематорий и находившиеся за ним рвы для массовых расстрелов; груды одежды, кучи обуви и курганы человеческих волос. Майданек служил преимущественно местом содержания поляков и советских военнопленных, чей труд использовался на заводах и фабриках Люблина, но действовал и как лагерь смерти, где умертвили около 200 тысяч поляков, словаков, евреев, цыган и пленных красноармейцев. Из-за стремительного продвижения советских войск эсэсовцы не успели уничтожить лагерь. Майданек оказался первым освобожденным лагерем смерти и, как показали события, достался наступающим в наиболее первозданном виде. Советское руководство тотчас осознало значение объекта. Оно пригласило туда иностранных журналистов, и скоро отснятые на фото- и кинокамеры материалы демонстрировались по всему миру. Сбросы листовок союзнической авиацией с конца августа не оставляют сомнений в осведомленности жителей Германии относительно газовых камер и крематория Майданека.

Для солдат Красной армии Майданек послужил своего рода наглядным пособием — вот так немцы обходились с их товарищами. Данный пример подтверждал тот факт, что враг уничтожал людей многих национальностей, но особенно советских граждан. Вместе с призывами Ильи Эренбурга и других авторов отомстить фашистам за их преступления во время оккупации картины зверств Майданека намертво впечатались в сознание очень и очень многих. Для Юрия Успенского, молодого офицера из советского 5-го артиллерийского корпуса, Майданек стал не первым кошмаром — он немало повидал в освобожденных деревнях и селах Смоленской области. Приближаясь с боями к границе Восточной Пруссии, Успенский никак не мог забыть «немецкого хладнокровия в Майданеке», его он считал «во сто крат худшим», чем совершенное своими, что на самом деле тоже шокировало его.

В декабре того года Урсула фон Кардорфф заперлась в туалете квартиры подруги и прочитала имевшийся у нее экземпляр Journal de Genève, где подробно рассказывалось об умерщвлении газом тысяч женщин и детей в Освенциме-Биркенау. Статья основывалась на показаниях двух сбежавших из лагеря в апреле словацких узников. Хотя Кардорфф уже знала о массовых убийствах евреев как о неподлежавшем сомнению факте и сама помогала евреям прятаться в Берлине, столь вопиющие детали казались ей чрезмерными. «Разве можно поверить в столь отвратительные истории? — спрашивала она себя на страницах дневника. — Такое просто не может быть правдой. Да, самые безжалостные фанатики не могут быть такими зверьми».

Для многих отказ верить становился первым шагом к признанию совершенных преступлений. Новости о лагерях смерти, в которых жертвы массово уничтожались электрическим током или подвергались умерщвлению газом, не развеялись и не забылись по мере течения 1944 г., а продолжали распространяться по территории рейха. …

По мере того как немцы продолжали увязывать союзнические бомбежки с убийствами евреев, они подавали себя в качестве жертв, видя в том и другом корень всех бед. В суровом климате полицейских мер после неудачного покушения на Гитлера немцам, казалось бы, следовало проявлять особую осмотрительность. Урсула фон Кардорфф, симпатизировавшая заговорщикам, безусловно, опасалась ареста и очень следила за своими высказываниями на публике. Но, как показывают рапорты из Штутгарта и Берлина, тем, кто не знал и ни в коем случае не поддерживал заговорщиков, ничто не мешало открыто обсуждать убийство евреев. Побуждал ли людей к этому экзистенциальный страх? Или они просто вступали в публичные споры, спровоцированные сюжетами из СМИ, которые ставили в один ряд «еврейский террор» и массовые казни? Во всяком случае, такой социальный ответ ясно свидетельствует об одном: народ не превратился или по меньшей мере пока не превратился в «атомизированное» общество, вынужденное продолжать войну только в силу диктаторского террора. Многие немцы чувствовали себя чуть ли не обязанными озвучивать свои мнения и — сколько бы они ни критиковали режим — считали свою лояльность вне подозрений.

Иллюстрация: печи крематория Майданека