Ахилла

Олег Радзинский (род. 1958) — сын драматурга и писателя Эдварда Радзинского; окончил филологический факультет МГУ, участвовал в диссидентском движении, распространял самиздат, был осужден за «антисоветскую агитацию и пропаганду» на год строгого режима и пять лет ссылки. Часть ссылки провел на лесоповале в Томской области. В 1987 году был помилован и выслан из страны. Поселился в США, стал инвестиционным банкиром. В 2002 г. вернулся в Россию, занимался бизнесом, сейчас живет в Лондоне, пишет книги. 1 сентября 2023 г. признан в РФ иноагентом.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из автобиографической книги О. Радзинского «Случайные жизни» (2018).

Соборность

В моей смене на сортировке стволов работал дед, недавно вышедший из местной зоны. Он, как старый и немощный, сбрасывал легкий вершинник, концы стволов. Дед стыло кашлял и жаловался на грудь, но, тем не менее, все время дымил папиросой. Я иногда говорил с ним, но на морозе много не поговоришь. Как-то дед спросил меня, верую ли я в нашего спасителя Иисуса Христа. Сам он веровал.

Узнав про мои сомнения в сакральности священного писания, дед пригласил меня посетить в воскресенье местную церковь.

— Поговори с отцом Андрияном, — посоветовал дед, — он тебе в раз все объяснит, на душе полегчает.

В следующее воскресенье я, изголодавшись по беседе, решил пойти в церковь. Я представлял себе интересный разговор о текстовых, фактических неточностях Библии, о догмате веры и отличии православия от других конфессий, и, главное, об эсхатологической значимости образа Христа и его влиянии на русскую литературу.

В общем, обо всем, о чем я мог бы говорить со знаменитым в то время священником, отцом Александром Менем, в приходе которого состояли многие мои друзья. Оттого, холодным воскресным утром, я отправился на окраину Асина вкусить духовности.

Церкви, которую я ожидал увидеть, не было. Просто высокий сруб на четыре окна в длину и два с торца. На крыше подле задней трубы терялся в заснеженном небе крест.

Я опоздал и пришел к середине службы. В темной зале уже пели, и батюшка читал что-то церковное у алтаря, освещенного уставленными в полукруг свечами. Десяток старух молились, опустив глаза, пока отец Андриян в белой рясе кадил ладаном перед иконостасом. Пригласившего меня деда не было. Спал, должно быть, пользуясь выходным.

Я встал за шепчущими неясные слова старухами и вдумался в службу. Батюшка говорил скорым напевом почти слитно, и лишь имена округляли речь, а потом тянулась длинная со старухами вместе «Господу помолимся». Я было начал тянуть вместе со всеми, усердно стараясь, но не попадал в лад и скоро замолчал, следя за другими и кланяясь и крестясь с ними в такт.

Мысли мои рвались клочьями, чередуя прочитанное в книгах. Откуда-то чаще всего выскакивало слово «соборность», отдававшее чем-то круглым и, безусловно, благим. Чувство причастности к этому забытому и потерянному миру, многократно описанному в любимых текстах любимых писателей, плыло в напитанном ладаном воздухе, и я вдыхал его, пытаясь им проникнуться и стать одним с таинством, совершавшимся вокруг.

«Соборность, — думал я, — духовная общность с моим народом. Я и эти бабки одно». Мне хотелось в это верить и умиляться. Батюшка тем временем протянул:

— И за преосвященного Гедеона, митрополита Новосибирского, Господу помолимся.

Старухи дружно подхватили, после чего служба закончилась, и зажгли свет.

Старухи разошлись к образам, помолиться о личном. Сбоку вынесли ящик на высоких ножках, и все выстроились для благословения. Я прошел к ящику с надписью «на общую свечу» и опустил туда деньги. Подумал и перекрестился. Старухи понемногу расходились. В церкви тушили свечи, и утренняя серая мгла проливалась внутрь сквозь окна.

Тощая старая женщина принесла с улицы ведро со снегом и поставила к печке, таять. Я узнал у нее, когда выйдет батюшка, и подивился скудости лица под платком. Все черты словно стерлись до общего невзрачия. «Надо бы поговорить с ней, — думал я, сидя на лавке у выхода, — выспросить». Но никак не придумать о чем.

Бабка тем временем замела сор от прихожан на картонку и пошла бросить в печь. Из комнаты за алтарем вышел высокий старик в черной телогрейке и валенках, запер на навесной замок дверь и пошел ко мне. Я встал и поздоровался.

— Садись, — сказал старик, и сам сел на лавку, — а то я за службу на ногах притомился.

Мы немножко посидели молча в пустой церкви, слушая старухино бормотание, пока она обметала углы. Половицы скрипели, переговариваясь с ней.

— Хотел поговорить с вами о вере, отец Андриян, — сказал я, — об Иисусе Христе.

— Видел, как крестишься, — кивнул отец Андриян, — неправильно крест кладешь. Надо на плечи класть, а ты к грудкам прижимаешь.

— Я буду как надо, — пообещал я, — просто не думал об этом.

— Сам откудышний?

— Из Москвы.

— Высланный, что ли?

— Ссыльный.

— И за чо тебя выслали? Поди против власти пошел?

— В общем, так, — согласился я, — я правду говорил.

В этом месте отец Андриян должен был понять, что я, как и он, носитель света истины, пострадавший за правое дело, прослезиться и проникнуться чувством соборности…

— Зачем же ты? — огорчился старик. — Власть вере — не помеха. Ходи, молись, работай хорошо и в церковь ходи. Тебя и не тронут.

— Да меня не за веру, — пояснил я. — Работал преподавателем и говорил правду.

— Ага, — понял отец Андриян, — за язык. Не то скверно, что в уста идет, а что из уст выходит.

Я молчал, обдумывая, как повернуть разговор в нужную сторону, и не мог придумать. Я ожидал, что представитель религии, несущей миру Христово сострадание, пожалеет меня. Я же скромно, как и положено герою, приму его восхищение.

— Не так всё тебе, значит, — подытожил отец Андриян. — Хотел научить, как по-твоему надо. Это гордыня в тебе, брат. Они, — он показал длинным узловатым пальцем наверх в плохо белёный потолок, — править приспособились, значит, Господу так угодно. Ты что думаешь, Бог дурнее тебя? Не видит, как надо? А ты решил за Него всё поправить. Гордыня и есть.

— Я не за Бога хотел поправить, — сказал я, — а за людей.

— А люди-то — в Божьей власти! — образумил меня батюшка. — Ты думаешь, тебя против Его воли наказали? Он тебя и наказал. За гордыню.

Отец Андриян явно придерживался гегелевского постулата разумности всего действительного.

— Как звать тебя? — спросил отец Андриян.

— Олег.

— Это хорошее имя, православное. Ты молишься?

— Нет, — сознался я, обрадовавшись, что разговор повернул в нужное русло. — Я как раз хотел поговорить с вами о догматах веры, о сути христианства.

— А сейчас что? — непонятно спросил отец Андриян.

— Как что? Воскресенье?

— Нет. Ты скажи, какая сейчас неделя поста, — потребовал батюшка. — Ты пост-то соблюдаешь?

— Не соблюдаю. — Я решил приподнять тон беседы. — Понимаете, для меня вера — это скорее чувство внутренней связи с идеалом, а не обрядовость.

— Ага, — покачал головой отец Андриян. — Скажи мне, кто есть Христос?

Я писал диплом о библейских образах в русской литературе XIX века и считал себя хорошо информированным в этом вопросе. Оттого, не задумываясь, ответил:

— Христос — воплощение идеи жертвенности, абсолют любви и добра.

— Что ты! — замахал руками отец Андриян. — Вовсе нет. Христос — Сын Божий. — Последние два слова он произнес с большой буквы.

— Да это понятно, — сказал я. Мне стало скучно.

— А если понятно, почему неправильно отвечаешь? — ехидно спросил батюшка. — Слаб ты в основах веры. Походи ко мне. Я тебе молитвослов дам и покажу, что читать. Пост соблюдай.

Он встал и повернулся к старухе, возившей грязной мокрой тряпкой по полу.

— Болеешь, Полина? — спросил отец Андриян.

— Маюсь, батюшка, — разогнулась старуха, — и помереть не помру, а внутренности нет уже, всю хворь сожгла.

— Приходи ко мне, я тебе травы дам хорошей, будешь заваривать на ночь. — И пошел к двери на улицу.

Мне хотелось оправдать мое отношение к вере, и я догнал священника у выхода.

— Понимаете, для меня вера — это прежде всего совокупность культуры, которую несет в себе христианство.

— Так ты в кого веришь? — остановился отец Андриян. — Ты в культуру веришь или в Христа? За культурой, брат, ты в клуб иди. Здесь храм, Господень престол на земле.

Он открыл дверь, кивнул Георгию Победоносцу, пронзающему змия на иконе у входа, надел шапку и пошел со ступенек в поселок.

Было тихо в церкви. Я тоже надел шапку, собираясь уходить.

— Ну что, поучил тебя батюшка? — спросила старуха Полина.

— Странный он у вас, — поделился я впечатлениями от разговора, — нежалостливый.

— А чего тебя жалеть? — удивилась старуха. — Увечный, что ль?..