Ахилла

Чтение для всяких рыболовов.

Помню, в журнале «Советское фото»: веселая компания мужиков над лунками во льду. Посредине фотограф-балагур в тулупе с ФЭДиком в руках. И у рыболовов руки заняты, в них все бутерброды и стаканчики. С чаем, скажем… Смеются шуточкам, радуются морозному деньку, солнышку и неплохому клеву: вон, у лунок, кучки подмерзших уже окуньков на льду. И подпись славная: «Ну разве дома так отдохнешь?»

Как тут не улыбнешься, не порадуешься за мужиков, ускользнувших от жен первою электричкой в холодную зимнюю ночь? Разобраться, так в рыбалке, как и во всяком самодеятельном туризме, было нечто недозволительное, антисоветское. Уходили работяги-обыватели от внимательного надзора, проводили в неопределенных местах неопределенное время среди каких-то ими самими отобранных единомышленников, к которым стукачей было не подмешать. На такое бы и запрет наложить, но рыбалка — дело святое. Это как дышать — не запретишь.

Что? Вспомнилось вам нежное подрагивание сторожка над лункой? Или поплавка на тихой воде? А помните первую свою пойманную рыбку? Мой первый карасик был пойман на малом пруду, в Кусково, на юго-востоке Москвы. Так я, семилетний, обрадовался, что криками своими всю рыбалку другим рыболовам в тот тихий июньский вечер попортил. «Да уведите вы его, чертенка, всю ж рыбу перепугал», — шипели мужики, перезакидывая удочки подальше. Какой там. Меня было не унять. И дома я еще долго успокоиться не мог. Все вспоминалось дрожание удилища в руках. Все еще пахли особенно, по-рыбьи, хорошо отмытые мамой руки. Карасик был перемещен из пакетика в банку. Следующим утром мы с отцом отнесли его назад, выпустили в родной пруд. Больше не попадайся.

Я тогда я словно проснулся. Как вдруг расширился мой до того маленький мир. Оказалось, что ловить рыбу можно не только в Кусково, но и в Кузьминках, и в Косино на Белом и Черном озерах, и даже на Симоновке, где я до того не бывал. А сколько вдруг появилось новых друзей, среди которых я был самым младшим. Эх… так бы и описывал те походы за бычками и карасиками, ведь сколько было там историй!

Взрослые дядьки снаряжались на рыбалку основательно. Мы с завистью посматривали на их длиннющие трехколенные удочки, установленные на особых крючках, воткнутых прямо в воду. У иного и по три таких было, раскинутых веером. Поплавки пенопластовые, дорогие, длинные и чуткие, не то, что магазинные, пластмассовые, серо-бурые с белой пипкой. Дядьки сидели на складных стульчиках, и когда мы подходили робко, спросить: «Как, дядь… клюет?», даже не взглянув на нас, мелких, едва что-то бурчали в ответ. Наши удочки были из прутиков, закинуть старательно оплеванного червячка на крючке подальше, на глубину, не очень-то у нас получалось. Дядьки, и правда, вытаскивали порой увесистых золотистых карасей, тогда все вокруг приходило в движение, мы обновляли своих червячков, но доставались нам лишь мелкие пучеглазые бычки, что паслись у самого уреза воды.

Такой вот дядька, только куда еще колоритнее и удачливее в рыбалке, да и во всяких других делах, свой, собственный дядька — дядя Витя, появился вскоре и у меня. Вообще-то он всегда был рядом. Муж сестры моей мамы, он не очень-то меня к своим делам допускал после того, как я, четырехлетний, ухватил ладошками раскаленную хромированную трубу его мотоциклета. Я тогда здорово обжегся, и всех переполошил.

У дяди Вити был не то что складной рыбацкий стульчик, у него была целая моторная лодка, которую он смастерил сам, в своей квартире, которую потом, с помощью крана, вытягивали через окно, и даже раму пришлось вышибать, потому что лодка, как ее ни наклоняли, чуть-чуть в проем не пролезала. Весь переполненный зеваками двор только дружно ахнул, когда, наконец-то, высвобожденная из тесной дыры закачалась она свободно на тросах крана, заиграла бело-зелеными боками на ярком солнышке, зачаровала всех своими стройными обводами и опустилась плавно на обитые войлоком подставочки в кузов грузовика. И на лодку, и на моего дядьку все смотрели с восхищением: надо ж, чего учудил. Такую выдал красавицу!

С той лодки я всю свою юность ловил окуней и щук. Как здорово бегала она на веслах, как лихо летала на моторе! Как приятно бывало и мне лететь вслед за нею на водных лыжах, подскакивая на разбегающихся веером волнах! Спасибо, Господи, послал мне такого вот дядьку.

Он сразу привлекал к себе внимание, где бы ни появлялся. Вроде бы высок, но вовсе и не высок. Вроде бы грузин, потому как волосом и бровями черняв, и носом долог, но нет, не грузин. Вроде бы как поддат, но разве что самую малость. А уж балагурить начнет — так все чуть не падают. Помните у Высоцкого такой персонаж в песенке «Товарищи ученые, доценты с кандидатами». Там еще: «Значит так, автобусом до Сходни доезжаем, а там рысцой, и не стонать! Небось картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять». Вот, вылитый мой дядя Витя. Тот же напор, та же хватка и лидерство. Да все это еще и на авторитете боевого летчика-штурмовика, прошедшего всю войну, набравшего полную грудь наград. Говорят, был представлен к званию Героя, но не сошлось как-то. Темная там история. Я ее точно не знаю. Но и без геройской звезды наш дядя Витя был всем дорог и мил.

«Ты теть Ире, смотри, не говори», — предупреждал он меня, засовывая в карман четвертинку. Меня не надо было учить. Конечно, какой обед у такого дядьки без водочки? Это ж так, для хорошего настроения. Четвертинкам ли благодаря, или природному оптимизму, хорошее настроение редко покидало нашего дядю Витю. Своих сыновей у него не было. Были племянники, но… Поддать втихушку он не стеснялся лишь при мне. Был ли я ему как сын — вот уж не знаю. Но изо всей молодежи, его окружавшей, по шее могло влететь лишь мне.

Недалеко от платформы Водники, в пяти минутах, располагались незаконно устроенные крытые лодочные доки. Не… сараи. Этакий приводный шанхай, где мужики возились со своими плавсредствами, подкрашивали их, копались в вечно больных лодочных моторах, готовились к техосмотрам. Там, в компании дяди Вити и его друзей, проводил я долгие дни, помогая в мелочах, бегая на дорогу с пустой канистрой за бензинчиком, что сливали со своих грузовиков проезжающие мимо шофера, по семь копеек за литр. Золотые были времена.

Мы готовили лодку в долгий путь, через все шлюзы канала Москва-Волга, в Ново-Окатово, где каждый год отдыхали веселой компанией родственников и друзей. Под соснами, на широкой протоке, считай все лето. Там тебе и грибы, и ягоды, и бадминтон до седьмого пота, и главное — рыбалка.

Ко всем достоинствам дядя Витя был еще и опытный таежник. Когда был помоложе, каждый год уходил он с геологами в поле. О сибирской тайге рассказывал много, видно, немало по тем местам и временам скучал. Был у него любимый видавший виды рюкзак, и такая же выгоревшая на солнце и промоченная дождями куртка-штормовка. Поражало, как он здорово ориентировался на воде и в лесах. Раз, темной, дождливой ночью точно вывел лодку к тихой стоянке на обрывистом берегу. Как он ее разглядел в такой тьме — Бог ведает.

«Клюет!..» — тихо шепчет он мне. Прошло уж больше пятидесяти лет, а я отчетливо вижу то утро. Мотор заглушен, лодка по инерции точно подошла к изгибу в поросли камыша, замерла. Тихо мы опустили якоря, и закинули снасть. Едва светает. Туманчик задержался в подлеске. Вода тиха, вытянулись на ней поплавки, смотрятся в свое отражение. Клюет? Почудилось ему, что ли?.. Кончик поплавка как вкопанный — не шелохнется. «Линь… — шепчет дядька. — Не торопись…» Да я и не думаю. Линь!.. Поймать линя — я и не мечтал такого. Удилища и не трогаю, жду указаний. Вдруг поплавок чуть приподнимается и как бы танцуя уходит чуть в сторону. «Жди!.. — командный шепот. — Вот сейчас, подсекай, нежно…» Поплавок резко уходит в глубину, я успеваю подсечь, и вот упругое, упорное сопротивление, режет тонкая леса темную воду, эх, не ушел бы! «Тащи спокойно, не рви». — Дядька спокоен, в руке его подсачок. Такой вот был красавец линь: темно бронзовый, чуть не на килограмм.

Да я б тогда отбрехался — так не хотелось вылезать мне из сна! Еще же четырех утра не было, а дядя Витя уж тащил меня из палатки за ногу. Так и тянуло отпинаться от него, снова зарыться в подушку. Но… жаль его стало. Только вчера вечером у костра он костерил меня оболтусом, лентяем, растяпой и пеньком трухлявым. Говорил, что больше вжисть меня на рыбалку не возьмет, да и на Волгу вообще я больше с ним не поеду. С утра, видно, понял, что переборщил со всею той бранью, вот и тянул меня на утреннюю зорьку. Все водочка. Никто не ведал, как именно она его достанет. Бывало, и куда чаще, когда выпьет, приходил наш дядя Витя в отличное настроение: балагурил, рассказывал анекдоты, подпевал нам у ночного костра, но бывало и уйдет вдруг в себя, замкнется, а потом привяжется к какой-то чепухе и пошло… всем от него достанется. А мне уж особенно. Что ж я тогда наделал? А Бог ведает. Тазик черники вроде бы опрокинул.

Зря он себя корил. Я не обиделся. О ту пору меня ругали все, разве что кроме моего папани. Тот лишь руками разводил и говаривал: «От тебя прям оторопь берет!» Ругань взрослых была как ветра шум в кронах сосен: качаются, шумят, сыплют шишками, а внизу — тишина и покой, только тени ветвей пробегают по золотой мягкой игольчатой подстилке. Так хорошо было в такой вот послеполудень умориться сном, растянуться под соснами, задать недолгого храпака. И со взрослыми было так же хорошо: орите сколько хотите — брань на вороту не виснет. А взрослеть, «браться за ум», сколько они меня на то не уговаривали, мне вовсе не хотелось.

Такой же вот послеполуденный час. Бродя вдоль прибрежных зарослей, я выхожу к поросшей осокой заводи. Мама моя! Сколько тут окуньков! Бродят стайками, ввязываются в короткие драки. Спешу за своей удочкой, достаю из прибрежного мха баночку с червяками. Все тут же окуньки, не ушли. Опускаю поплавок к самому грузилу, насаживаю червячка. Вот он, первый. Снова закидываю, надо ж, еще один. Третий, четвертый. И все крупные, грамм по триста. Да дураки вы совсем, что ли? Через час возвращаюсь с полным куканом окуней. Пристраиваюсь на бережку чистить. Дядя Витя, трезвый, подходит. Смотрит оценивающе. «Завтра на фарватер тебя с собою возьмем, — говорит. — Не проспи». Еще б я проспал. Такая рыбалка! Таких здоровенных лещей они оттуда привозят!

Назавтра, однако, погода портится. Небо хмуро, широкая протока пенится барашками волн. Фарватер откладывается. Так я туда ни разу с мужиками и не попал.

А вот я бросаю спиннинг с той самой красавицы-моторки. Мотор без взрослых включать нельзя. Иду на веслах. Встану в хорошем месте, опущу якорь и забрасываю подальше. Играю блесной, как учил дядя Витя. Жду щучку. Читал, одну рыбку вытаскивает спиннингист на двести семьдесят забросов. Я и бросаю. Не клюет. Поднимаю якорь, чтобы двинуться дальше. Но что это? Веревка идет легко, вот и ее конец. Батюшки! Отвязался якорь! Вот мне будет! Как был, в одежке, бросаюсь в воду. До дна тут едва достаю, там, где был якорь, уклон. Ныряю. Раз, другой. Не могу нащупать ничего на илистом дне. Набираю побольше воздуха, ныряю на глубину. Нашел. Тащу его, родимого. Семнадцать рублей все же! Да не в рублях дело. Вот растяпа! Слава Богу, лодку гонит ветерком к берегу. Под ногами появляется дно. Довольный догоняю ее, кладу на фанерное дно тяжелый якорь. Дядьке рассказывать не стал. Мне бы тогда точно по шее влетело. Да еще как. Не за якорь, за то, что нырял. Надо ж!.. Пенек трухлявый! А щучку в тот день я все же зацепил. Неплохую.

И все ж достал меня дядька. Обиделся я на него. Дело было так. Три дня добирались мы из Водников до нашей стоянки. Двумя уже лодками. Одурел я от однообразия берегов, шума мотора, яркого солнца. Наболтались мы в шлюзах, наскакались до одури на волнах. Добрались.

Понятное дело, едва передохнули, поставили палатки, дядья мои засобирались в Брыкино. К Ивану-трактористу, у которого на чердаке хранилось зимами то, что в Москву каждый раз можно и не тащить. Я лишь рукой махнул: валите, куда хотите. Я тут, под соснами, побалдею.

Превратился шум удаляющегося их мотора в комариный писк. Потом вовсе пропал. Тишина. Вечер чудесный. Ни ветерка. Садится за остров солнышко. Как же вкусен чай с дымком, с костерка! Как же тут хорошо! Спасибо, Господи за обитель сию! Это, последнее, я уж спустя пятьдесят лет добавляю.

Только что такое? Дымом посторонним несет. Да и что это потрескивает в лесу? Мама моя! Меж стволов, в отдалении, там, где поселилась под деревьями ночь — пламя. Да какое!

Схватил два ведра, бегу туда, весь дрожу. Горит сухая подстилка под соснами. Полыхает, расползается. Тогда не знал того про себя — если какая-то драка, беготня, я не теряюсь. Напротив, только жить начинаю. Хорошо, что горит у воды. Забегаю по мелководью туда, где зачерпнуть по полной можно, набираю и — к пламени. Заливаю по периметру. Снова и снова бегу, зачерпываю, опять бегу, заливаю. Хорошо, что грубые ботинки на ногах. Мокрые, сквозь них не жарит. Весь в дыму, в копоти, откашливаюсь, утираю слезы и опять. На подстилку, на стволы сосен, на которых занялась уж кора. Бегу, зачерпываю, лью… Все, не видно больше огня. Лишь дым едкий ползет в глубину леса. Светится река сквозь стволы. Солнце село, небо погасло, а я все бегаю, как заведенный. Дрожу, кашляю, зачерпываю, бегу, выливаю…

Дядья мои вернулись лишь за полночь. Совсем косые. Утром пошли посмотреть. «Хорошо горело», — сказали. И крылось за этим смущение: не надо б было его, пятнадцатилетнего, одного тут оставлять. Да кто ж знал?..

Вспомнили потом. Когда вчера палатки ставили, появился пастух со своим стадом. Увидел нас, плюнул в сердцах и погнал своих коров через лес на другой водопой. Наверное, и закурил с огорчения. И окурок потом не загасил.

«Надо тебя подстричь», — сказал мне дядя Витя, словно в первый раз меня разглядев. Вот еще! Так я и дался патлы мои обкорнать! Но тут было что-то не то. Тут не про патлы. Дядя мой словно что-то хорошее захотел для меня сделать, расчувствовался, как-то расположение ко мне захотел свое выразить, а я артачусь! Нашел способ! Я поотнекивался, на другого дядьку своего показал: вон, мол, сначала его, а я посмотрю, как получится. Но не тут-то было. Оказалось, дядя Витя мой почитался за классного парикмахера, бывало, всю эскадрилью свою подстригал, и дядья не раз ему свои головы отдавали. Я на то не купился, все отнекивался, потом как-нибудь, не сегодня ж!

И правда, скоро совсем не до меня стало. Приехала пароходом вся наша веселая компания, палаточный лагерь разросся, наполнился веселым шумом, начались походы по ягоды и грибы, про меня вроде бы и забылось, но, не тут-то было. Опять тема всплыла, да еще как! Приехал мой двоюродный брат, только что по-модному подстриженный в арбатском салоне «Чародейка», и теперь меня уговаривали все. Говорили, что наш дядя Витя сделает не хуже. А тот словно обиженный на меня ходил. В мою сторону и не смотрел.

Я в конце концов доверился. Просто надоели уговоры. Будь, что будет, подумал.

Стрижка моя, поначалу, собрала немало любопытных. Потом они все куда-то делись. Стало тихо. Лишь стрекот ножниц и сопение опытного парикмахера — это уж точно, манипулировал он над моей головой без сомнения — слышались мне, и наконец простыня, стесняющая мои движения, упала. Дядя Витя довольно оглядывал свою работу. Я провел рукой по своей голове. Сердце у меня упало. Зеркало куда-то задевалось. Предусмотрительные зрители его сперли.

«Через полгода опять приходи», — сказал дядя Витя, отирая мягкой бархоткой свои ножницы.

Все… Детство кончилось. На нетвердых ногах я прошел к инвентарю и взял лопату. Не, не для того, чтобы дядю Витю, то заслужившего, ею треснуть, а чтобы копать помойную яму, как я с утра обещался. Там, в яме, я уж мог не сдерживать катящихся из моих глаз слез.

Я копал с остервенением. Уже час. Слышались вокруг голоса. Жизнь налаживалась. Ко мне никто не приближался. Квадратная яма была сначала мне по колена, потом по пояс, потом по плечи… А я все копал и копал, выбрасывая наверх песчаный грунт. Потом под ногами стало сыро. Потом появилась вода. Я глянул наверх и понял, что мне из ямы самому не выбраться. Ну и хрен с ним, подумал. Куда выбираться? Жизнь кончилась…

«Виктор, иди! У тебя там солдат какой-то в колодце сейчас утопнет!» — послышался голос моей тетки.

Хороший получился колодец. Меня потом все благодарили, пряча глаза. Про стрижку народ помалкивал. Словно и не случилось ничего. Зеркала так ни у кого и не нашлось.

Печальная та история приняла неожиданный оборот. Оказалась судьбоносной. В тот год меня еле выпихали с троечным аттестатом из восьмого класса. Педагоги со мною дружно и тепло распрощались, вздохнув спокойно. В девятый класс дорога мне была закрыта. Я должен был поступить на дальнейшую учебу в ГПТУ. На сантехника — так советовали мне мои школьные училки.

Да вот еще! Пошли вы все. Я хотел обратно, в свой класс, к своим девчонкам, среди которых были Катька, Наташка, Танька — мои закадычные подружки, без которых что за жизнь? Ну и друзья, конечно. Директор школы ни за что б меня обратно не приняла, но кто-то, в душе моей, явно мне подсказал: «Сходи, покажись».

Я отправился прямо в кабинет директора. Секретарши не было, задержать меня было некому. Чуть постучав, я вошел. Наша директриса сидела за своим столом. «Здравствуйте, я хочу учиться у вас в девятом классе», — сказал я. Она посмотрела на меня удивленно. Я и не подумал, что она меня не узнает. За лето я еще больше вытянулся, раздался в плечах. Перед ней стоял вполне приличный, загорелый, коротко стриженый интеллигентный красивый парень, что, несомненно, влил бы новое дыхание в ее новый девятый класс. Только вот кого это он ей напоминает?..

Словом, первого сентября я снова оказался в компании своих друзей и девчонок, теперь уже не сводивших с меня глаз.

Клюет!.. — подумал я тогда.

Да… дядя Витя, удружил ты мне. Одна из тех девчонок впоследствии стала моей первой женщиной. Моей первой женой. Не подстриг бы ты меня в солдата, все бы сложилось совсем иначе. Надо ж! Пути Господни…

«Да что ты все о дяде Вите? — слышу возмущенное от читателя. — У тебя ж еще и отец был. Он что, не рыболов, что ли? О нем-то что не расскажешь?»

Рыболов… Мы все так или иначе рыболовы. Высматриваем добычу, закидываем удочку. Ждем… Когда рассылаешь по работодателям резюме, когда ненавязчиво показываешь начальству свои способности, надеясь на повышение, когда просто идешь в гости и одеваешься поприличней, чтобы заметили, оценили — встречают же по одежке — не тем же ли самым занимаешься? Ждешь — клюнет, нет? И радуешься, когда клюет, когда наживку твою заглотят. Тут можно жертву свою и подтянуть, выгоду с нее получить. А уж женщины, так те еще похлеще нас, мужиков, рыболовы. Наживок у них, от косметики до всякого иного — не счесть, и редчайшая женщина не рыболов.

Я, вспоминая моего отца, думаю, а был ли он вообще рыболовом? Искал ли он в ком-то выгоду? Приманивал ли кого сознательно? Наверное, в чем-то — да. С отцом у меня было совсем другое общение. Другая вселенная. Долгие прогулки на великах. Когда я стал подрастать — пешком. Так было проще разговаривать. Когда я вытянулся вровень с ним, отец стал говорить со мною как со взрослым. То есть стал забывать, что я еще, вообще-то, мал. Он рассказывал мне о сложных отношениях в своем институте, об интригах, что плелись среди ученого мира, о том, как посредственность ненавидит гения. Он приводил примеры из биографий Ньютона, Моцарта, тут же мог подтвердить свои соображения каким-нибудь Фихте или Гегелем, заговорить о том, что Шопенгауэр, несмотря на все его мудрые мысли, был порою просто смешон, и доказать почему, а уж если спросишь его, от чего это при простуде горло болит, так обрушивалась на меня чуть не часовая лекция. Так что с отцом все бывало иначе.

Отец был двадцать третьего года рождения. В начале сорок второго его призвали. Служил он радистом. Два раза был в окружении, месяцами спал в снегах. Не раз бывал под артобстрелами. Говорил, что на войне ощущал очень живо, что хранила его от смерти покойная его бабушка Варвара. Орденов и медалей он привез поменьше, чем дядя Витя, но тоже внушительно. Из солдат двадцать третьего года рождения с войны вернулись только два процента. Сорок девять таких как он остались в земле, а он вот выжил. Чтобы дать мне жизнь? Поди, разбери Господню волю!

Когда я слишком бузил или попадал в дурацкие истории, отец грозился взять меня в свою клинику, провести по палатам тяжелобольных, чтобы я наконец-то одумался и взялся за ум. Так он на то и не собрался. А надо было бы.

Общение с отцом я стал ценить куда позже, а в школьные мои годы дядя Витя и еще пара моих дядек были мне куда понятнее. Я часто посиживал в их компании, слушал их нехитрые разговоры, они казались мне такими же мальчишками, только взрослыми.

Вот сильная рука дяди Вити хватает меня, свалившегося с борта лодки в темную воду, за ворот, тащит обратно. Другой рукой он отталкивается веслом от поросшей зеленой слизью стенки шлюза, и тут же материт кого-то на соседней лодке за неверное движение. Момент — страсть. Над нами нависает высокая темно-коричневая корма впереди стоящей баржи, стены шлюза высоки — наверху лишь неширокая полоска голубого неба. Грохочет на своем вертикальном рельсе громадный железный поплавок, к которому привязана наша лодка. К другому нашему борту привязана другая лодка, за ней — третья. Так вот было дозволено проходить малым моторным судам шлюзы на канале Москва-Волга. Только смотри, чтобы не покорежило тебя о стены шлюза, чтобы не перевернуло волной от винта стоящего впереди монстра. Кто-то нас боднул, я и полетел в воду. Меня от того кошмара несколько дней потом тряс запоздалый страх, а дядя Витя после и не вспомнил.

Вот мы с ним в деревенском сельпо. Про три шестьдесят две водка кончилась, осталась лишь по четыре двенадцать, а заначено у моего дядьки всего четыре рубля. Уговаривает продавщицу: «Ты мне бутылку дай, я ее сейчас махну, а бутылку пустую тебе и отдам. Как раз двенадцать копеек». Уговорил? А как вы думаете?

Вот он весело хохочет, прямо заливается, хлопая себя по коленкам. Я, стоя по пояс в воде, поймал на спиннинг приличную щуку и несу ее на лесочке, чтобы всем видно было, что я такое поймал. Щука изловчилась и дала мне хвостом по щеке такого «леща», что я полетел с ног, а щука, не будь дурой, сорвалась с крючка и уплыла. Вот это он мне часто потом вспоминал, и все похохатывал.

А вот девчонки затеяли спартакиаду, и поддатый дядя Витя страсть как хочет получить все золотые медали из круглых шоколадок в фольге на ярких ленточках. Он бегает, прыгает и спорит о результатах не хуже нас, малолеток. Заставляет переиграть и часто добивается своего. Во всех этих соревнованиях он страсть как похож на волка из «Ну, погоди!», даже животик у него точно такой же. А уж на пьедестале из перевернутого ведерка стоит — ну просто чемпион. Мы все распеваем гимн. Довольный дядя Витя соскакивает с пьедестала и, махая медальками, исполняет несколько па народного танца «Я у мамы Груня».

А вот прощальный вечер. Завтра мы все разъезжаемся — пора в школу. Решаем устроить прощальный костер. Я отправлюсь в мелкий сосняк за сухостоем, и уже вижу там своего дядьку. Он выбрал здоровенную сухую сосну с богатой, помертвевшей кроной и старается, рубит ее под корень топором. «Потащили теперь», — говорит, когда та тяжело валится наземь. «Как, целиком? Тяжеленная ведь!» «Хватай, пионер! Не стесняйся!» Мы волочем сосну на песчаную отмель, вкапываем в песок. Вот он что задумал. Ну и масштаб! Целый день мы подтаскиваем сосенки помельче, укладываем конусом. Получается огромная огнеопасная куча. Вечером, с пионерскими песнями и ритуалами (только что горна не хватает) дядя Витя, с помощью полулитра бензина, запаливает для нас такой костер до самых небес, что в деревне Брыкино тракторист Иван бьет в рельс у пожарного щита, созывает односельчан. Они выплывают в разлапистой шаланде на широкую воду и лишь сплевывают в сердцах, разглядев проделку заезжего шалопута Виктора.

Мы про то не знаем. Распеваем «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

Дядя Витя закончил свою жизнь так же весело и ярко, как и жил. Снежным вечером они с друзьями вывалились поддатые с новогоднего вечера из клуба. Как раз подошел автобус, идущий к метро. Все побежали, и он побежал. Наверное, подбадривая других, может, и с разбойничьим лихим свистом. Он это умел. Все добежали, а он… не добежал. Не заметил метнувшегося наперерез ему автомобиля.

На похоронах его держал речь какой-то однополчанин. Рассказывал много, о том, как наш дядя Витя всю войну, порою и в невозможных условиях, в нелетную вовсе погоду бомбил врагов. Стреляли в него немецкие зенитчики, гонялись за ним вражьи самолеты, гибли один за другим его боевые товарищи, а он все бомбил, бомбил…

Бомбил… Про то наш дядя Витя никогда не рассказывал. Если про войну, то все про гауптвахту, про американский пористый горький шоколад, про… Только не про смерть, не про бомбежку.

Один лишь только раз изменился он лицом, стал на себя не похож. Тихо сказал как бы про себя: «Вот та самая высота». Стоял он тогда возле окна нашей новой квартиры на восьмом этаже. Смотрел вниз. Я тогда понял, что это он о войне, о своих боевых вылетах на штурмовике Ил-2*.

Таким вот остался со мною вечно живой дядя Витя. Ну да. Вечно живой. У Бога мертвых нет, у Него все живы. Так из Писания выходит.

«Растяпа! Балбес! Пенек трухлявый!» — наругиваю я себя голосом своего дядьки всякий раз, когда случается мне по жизни как-то накосячить. Осеняю я тогда себя крестным знамением и прошу Отца Небесного: «Если уж Царства Небесного Христа не принявшим не положено, позаботься, Господи, о сыне твоем неприкаянном Викторе. Не его вина, что не думал он о Тебе при жизни. Сказано: „В доме Отца Моего обителей много“. Определи ему, Господи, обитель тихую, райскую, где под бездонными небесами бескрайняя тайга и широкие реки, моторные лодки и добрые друзья. Где в тихих речных заводях и на широких плесах водятся в изобилии окуни и щуки. Где в местном сельпо не кончается водочка по три шестьдесят две, а на утренних и вечерних зорьках очень даже неплохо клюет».

*Виктор Яковлевич Глухарев (1922-1978) — советский военный летчик, старший лейтенант.

Уроженец п. Плавск Тульской области.

Участник боев за освобождение Новороссийска, Тамани и Таманского полуострова, Керчи, Феодосии, Севастополя, Выборга, Таллина, острова Эзель, штурма Кенигсберга.

За период участия в боевых действиях с июня 1942 г. по май 1945 г. произвел 149 успешных боевых вылетов на самолете Ил-2 для нанесения ударов по плавсредствам, живой силе и технике противника. Прославленный мастер бомбо-штурмовых ударов, 42 раза летал в качестве ведущего. Водил на ответственные боевые задания группы от 6 до 24 самолетов Ил-2. Уничтожил 20 кораблей различного класса общим водоизмещением 23500 тонн.

За отличное выполнение боевых заданий, смелость и мужество награжден 4 орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны I степени, медалью «За оборону Кавказа».

Указом Президента Российской Федерации от 10 апреля 1995 года присвоено звание Героя Российской Федерации.

Проживал в Москве, в 1978 году трагически погиб под колесами автомашины.