Ахилла

Продолжаю рубрику «что почитать»:

Грэм Грин «Монсиньор Кихот»

В маленьком испанском городке Эль-Тобосо живёт старенький священник по фамилии Кихот. У него есть ветхий автомобиль, который он в шутку кличет «Росинантом», и есть друг, бывший мэр городка, коммунист и атеист, которого он зовёт Санчо. По воле обстоятельств отец Кихот и мэр Санчо отправляются в путешествие по Испании на «Росинанте», много беседуя по дороге (эти диалоги и составляют основную канву книги), попадают в разные комические и трагикомические ситуации: то отец Кихот преступника спрячет в багажнике машины, то пойдёт в кино на фильм «Молитва девы», оказавшийся порнографией, то переночует в публичном доме, а то и бросится на защиту статуи Пресвятой Девы от богохульства. Книга заканчивается смертью отца Кихота в монастыре, где он, будучи под несправедливым запрещением своего епископа, отслужит в сомнамбулическом состоянии свою последнюю «литургию» и «причастит» мэра невидимым причастием.

У Грина глубокие, ироничные диалоги, заставляющие частенько по-новому взглянуть на устоявшиеся штампы: и религиозные, и идеологические.

Некоторые цитаты из книги:

У отца Кихота отлегло от сердца, лишь когда епископ, пригнувшись, чтобы войти в дверь, которая вела прямо в гостиную, заметил:

– Это для меня большая честь – быть гостем в доме Дон Кихота.

– Мой епископ не одобряет этой книги.

– Святость и литературный вкус не всегда идут рука об руку.

***

Из беседы с мэром:

У дверей отца Кихота они стали прощаться.

– Идите к себе и полежите немного.

– Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом я еще не раскрывал молитвенника.

– Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!

– Мне трудно отказаться от привычки. В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.

– Да, мне кажется, я это понимаю. Бывает, и я заглядываю в «Коммунистический манифест».

***

Отец Кихот развернул пакет.

– Хвала Всевышнему, – сказал он, – у нас тут большущая голова ламанчского сыра, несколько копченых колбас, даже два стакана и два ножа.

– Не знаю, надо ли хвалить Господа, но уж Тересу похвалить надо.

– А ведь это, Санчо, наверное, одно и то же. Все наши добрые дела – деяния Господа, так же как все наши злые – деяния дьявола.

– В таком случае придется вам простить нашего бедного Сталина, – сказал мэр, – потому что в его деяниях повинен только дьявол.

***

– Надеюсь… друг мой… что и вы иной раз сомневаетесь. Человеку свойственно сомневаться.

– Я стараюсь не сомневаться, – сказал мэр.

– О, я тоже. Я тоже. В этом мы, несомненно, схожи.

Мэр на секунду положил руку на плечо отца Кихота, и отец Кихот почувствовал, как от этого прикосновения его обдало дружеским теплом. «Как странно, – подумал он, сбавляя скорость и с излишней осторожностью заворачивая „Росинанта“, – что сомнение может объединить людей, пожалуй, даже в большей мере, чем вера. Верящий будет сражаться с другим верящим из-за какого-то оттенка в понимании, – сомневающийся же сражается лишь сам с собой».

***

А отцу Кихоту приснилось, что Христос был снят с креста легионом ангелов: дьявол заранее предупредил его, что он может к ним воззвать. Поэтому не было агонии, никто не откатывал тяжелого надгробья, никто не обнаруживал пустой могилы. Отец Кихот стоял на Голгофе и смотрел, как Христос победоносно сошел с креста под крики толпы. Римские солдаты во главе с центурионом опустились перед ним на колени, а жители Иерусалима устремились вверх по горе, чтобы поклониться ему. Ученики радостно окружили его. Матерь Божия улыбалась сквозь слезы счастья. Все ясно – никакой двусмысленности, никакого повода для сомнений и никакого повода для веры. Весь мир со всею очевидностью понимал, что Христос – Сын Божий.

Это был всего лишь сон, конечно, всего лишь сон, и, тем не менее, проснувшись, отец Кихот почувствовал, как ледяная рука отчаяния сжала ему сердце, – такое чувство овладевает человеком, внезапно осознающим, что он выбрал профессию, которая никому не нужна, и что он вынужден жить в своего рода пустыне Сахаре, где нет места ни сомнению, ни вере, где все убеждены в истинности лишь одного верования. И он неожиданно для себя вдруг прошептал:

– Господи, избавь меня от такого верования, – затем, услышав, как ворочается в соседней постели мэр, машинально добавил: – И его тоже, – и только после этого заснул.

***

Я испытываю великий голод – и хочу удовлетворить его не только ради себя. И ради вас, Санчо, и ради всего нашего мира. Я знаю, я бедный странствующий священник, едущий бог знает куда. Я знаю, что в некоторых из моих книг есть нелепицы, – были они и в рыцарских романах, которые собирал мой предок. Но это вовсе не значит, что рыцарство вообще – нелепица. Какие бы нелепости вы ни выудили из моих книг, я все равно продолжаю верить…

– Во что?

– В исторический факт. В то, что Христос умер на кресте и воскрес.

– Это – величайшая из всех нелепостей.

– Мы живем в нелепом мире, иначе не были бы мы сейчас вместе.

***

— Многое зависит от побудительных мотивов, в конце-то концов. Если бы Сталин пришел ко мне исповедоваться и честно рассказал о причинах, побудивших его так поступать, я бы, возможно, велел ему десять дней молиться по четкам, хотя в Эль-Тобосо я до сих пор никого так строго не наказывал. Помните, что сказал мой предок галерным рабам, прежде чем их освободить: «На небе есть Бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.22, пер. Н.Любимова]. Это добрая христианская доктрина, Санчо. Десять дней перебирать четки – достаточно суровое наказание. А мы не палачи и не занимаемся допросами. Добрый самарянин не расспрашивал беднягу – того, которого избили разбойники, – о его прошлом, а взял и помог ему. А ведь этот человек, возможно, был мытарем, и разбойники лишь отобрали у него то, что он у них взял.

***

А нижеследующий комический эпизод надо пояснить: молодой священник отец Эррера, присланный на замену отцу Кихоту, вместе с епископом поместил Кихота дома, считая его сумасшедшим, а мэр совместно с экономкой Кихота Тересой решил выкрасть его и спасти. Для этого они подговорили парнишку, чтобы он пошёл в церковь и задержал там отца Эрреру выдуманной исповедью…

Но они не смогли так вот сразу покинуть Эль-Тобосо. Не успел отец Кихот включить малую скорость, как раздалось:

– Отче, отче!

Сзади по дороге к ним бежал паренек.

– Не обращайте внимания, – сказал мэр. – Нам нужно убираться отсюда.

– Я должен остановиться. Это же тот мальчик, который работает на бензонасосе в гараже.

Паренек, еле переводя дух, подбежал к ним.

– Ну, что случилось? – спросил отец Кихот.

– Отче, – произнес он, – отче…

– Я же сказал – что случилось?

– Он отказался отпустить мне грехи, отче. Я что, пойду теперь в ад?

– Очень сомневаюсь. А что ты натворил? Убил отца Эрреру? Но даже и в таком случае вовсе необязательно, чтобы ты попал в ад. Если у тебя была для этого достаточно весомая причина.

– Как же я мог его убить – ведь это он отказался мне отпустить грехи?

– Достаточно логично. А почему он тебе отказал?

– Он сказал, что я издеваюсь над исповедью.

– О, Господи, я же совсем забыл. Это Тереса послала тебя… Нехорошо она поступила. Правда, намерения у нее были самые благие, и я уверен, вы оба получите отпущение грехов. Но она сказала мне, что у тебя маловато смекалки. Так почему же все-таки отец Эррера отказал тебе в отпущении грехов? Что ты такого насочинял?

– Я только сказал ему, что переспал с целой кучей девчонок.

– Ну, в Эль-Тобосо их не так уж и много, если не считать монахинь. Ты же не говорил ему, что спал с монашкой, или сказал?

– Я в жизни б не сказал такого, отче. Я же секретарь Общества детей пресвятой Девы Марии.

– А отец Эррера к концу жизни наверняка станет членом «Опус деи», – заметил мэр. – Поехали же, ради всего святого.

– Все-таки, что же ты ему сказал и что он сказал тебе?

– Я сказал: «Благословите, отче. Я согрешил…»

– Нет, нет, опусти все эти предисловия.

– Ну, я ему сказал, что опаздывал к мессе, и он спросил, сколько раз, а я сказал – двадцать, а потом я сказал ему, что я привирал, и он спросил – сколько раз, а я сказал – сорок пять.

– Что-то многовато у тебя получилось, верно? А потом?

– Ну, я ничего не мог больше придумать, и я боялся, что Тереса рассердится, если я его дольше не задержу.

– Передай ей от меня, когда увидишь, что не мешало бы ей завтра исповедоваться на коленях.

– А потом он спросил, не согрешил ли я против целомудрия, голова у меня сразу заработала, и я сказал, ну, сказал, что спал с девчонками, и он спросил – со сколькими, а я сказал: «Да штук шестьдесят пять будет», и тогда очень он разозлился и выставил меня из исповедальни.

– Неудивительно.

– Так что же, я теперь в ад пойду?

– Если кто и пойдет в ад, так это Тереса – передай ей, что я так сказал.

– Ужас сколько я всего наплел в исповедальне. Я-то ведь только один раз опоздал к мессе и то по уважительной причине – такая была прорва туристов на заправке.

– А сколько раз ты врал?

– Да раза два или три, не больше.

– А как насчет девчонок?

– Да разве найдешь в Эль-Тобосо хоть одну, которая всерьез занялась бы делом, – так они боятся монашек.

Тут мэр произнес:

– Я вижу отца Эрреру – он идет из церкви.

– Послушай меня, – сказал отец Кихот, – покайся и обещай мне, что больше не будешь врать в исповедальне, даже если Тереса попросит тебя, – он умолк, а паренек пробормотал что-то. – Так ты обещаешь?

– Да, обещаю, отче. Почему не обещать? Я ведь к исповеди-то хожу не чаще раза в год.

– Скажи: «Даю обещание Господу перед вами, отче».

Паренек повторил за ним, и отец Кихот быстро пробормотал отпущение грехов.

Мэр сказал:

– Этот чертов священник всего в ста шагах от нас, отче, и он набирает скорость.

Отец Кихот включил мотор, и «Росинант» подпрыгнул, как антилопа.

– В самое время, – сказал мэр. – Но он бежит сзади почти с такой же скоростью, как наш «Росинант». Ох, этот парень, да благословит его Господь, сущее сокровище. Он подставил ногу, и тот споткнулся.

– Если в исповеди этого паренька и было что не так, – вина на мне, – произнес отец Кихот. Обращался ли он при этом к себе, к Богу или к мэру, так навсегда и останется неизвестным.

***

А вот последняя месса отца Кихота:

– Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.

– Скажите ему что-нибудь, – попросил отец Леопольдо.

– Царство? – переспросил Санчо.

– Пойдем со мной, и ты обретешь царство.

– Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.

– Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.

Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.

– Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ», – отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. – Такие подскоки, – повторил он, – значит, и есть любовь.

Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.

– Нет воздушных шариков, – заметил он с глубокой грустью, – нет воздушных шариков.

– Идите за ним, – сказал отец Леопольдо мэру.

– А не стоит его разбудить?

– Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.

Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур – папе или рыцарю? – и совершенно здраво спросил:

– Это путь в вашу церковь?

Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.

– А что если он свалится с лестницы? – прошептал мэр.

– Разбудить его еще опаснее.

Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:

– «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» [«Подхожу к алтарю Божию, который был мне радостью в моей юности» (лат.)].

– Сознает ли он, что делает? – шепотом спросил профессор Пилбим.

– Это одному Богу известно, – ответил отец Леопольдо.

А отец Кихот продолжал быстро читать мессу – опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? – подумал про себя мэр. – Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана – и тот опустил».

– Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, – заметил отец Леопольдо.

Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.

– «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» – казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. – «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)], – и твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.

Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.

– «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)], – пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.

– Что это – сон? Бред? Безумие? – шепотом вопросил профессор Пилбим.

Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.

За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти – произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.

Так он вспомнил «Отче наш»; оттуда память его перескочила на «Agnus Dei» [«Агнец Божий» (лат.)].

– «Agnus Dei qui tollis peccata mundi…» [Агнец Божий, что приемлет на себя грехи мира… (лат.)], – он помолчал и потряс головой. На секунду мэру показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем тихо, так что только мэр услышал: – Агнец Божий, но ведь козы-то, козы… – и затем перешел к молитве римского центуриона: – «Господь, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой… скажи слово, и выздоровеет слуга твой».

Приближался момент причащения. Профессор сказал:

– Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.

– Не уверен, – откликнулся отец Леопольдо. И добавил: – Я не уверен, проснется ли он вообще.

Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь, перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут отец Кихот снова произнес:

– «Corpus Domini nostri» [Тело Господа нашего (лат.)], – и, без колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр видел движение его горла при глотке.

Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем улыбнулся.

– Companero, – сказал он, – стань на колени, companero, – вытянув два пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.

«Что угодно, лишь бы он был спокоен, – подумал Санчо, – все, что угодно». Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и почувствовал на своем языке вместо облатки – пальцы.

– Такие вот подскоки, – произнес отец Кихот, – такие подскоки… – и тут ноги его подкосились.

Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.

– Companero, – в свою очередь, повторил мэр, – это я, Санчо, – снова и снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.

***

Мэр не раскрывал рта до самого Оренсе – в его мозгу зародилась странная мысль. Почему ненависть к человеку – даже к такому человеку, как Франко, – умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание… «Сколько же времени, – не без страха подумал он, – может такая любовь длиться? И к чему она меня приведет?»

Читайте также:

• «Иерусалим», который убивает

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: