Ахилла

Прочитал я заметку «Дикое поле» и вспомнил, как полтора года назад ездил в село Мальта. Там, как и должно быть в Мальте, есть и старинные руины – храма Вознесения Господня (см. иллюстрацию), построенного местной крестьянской общиной в первой трети XIX века. Храм строили почти 30 лет, и 100 лет в нем на молитву собирались местные крестьяне. Закрыли церковь только в 1933 году. Сейчас от нее остался только медленно осыпающийся алтарь и кусок стены. Восстановить храм, пожалуй, невозможно, проще построить новый. Вероятно, храм не был шедевром сибирской архитектуры и в сборнике «Сибирское барокко» упоминался бы в примечаниях, но это и сейчас самое величественное, что есть в деревне, и рядом с ним грустно так же, как рядом с руинами XIV века. В этой деревне нет ни замка Великого магистра госпитальеров, ни форта Сант-Анджело, единственное ее украшение разрушено просто потому, что кто-то решил бороться не то с небом, не то с собственной историей.

«Откуда у рабов деньги» — это странный вопрос для любого, кто немного в теме. Потому как, если не брать американские плантации, они у рабов были всегда. Раб, имеющий надежду выкупиться на волю, работает лучше и добросовестней того, кого подгоняет только плеть. А у крепостного права было то отличие, что оно было «пережитком феодализма», а не чистым рабовладением. Поэтому крестьяне имели свой урожай, который теоретически могли и продавать (крепостное право, изначально, это договор аренды земли). В Нечерноземье это маловероятно, самим бы ноги не протянуть, а вот южнее…

Помните анекдот: «А чего это от Луки Евангелие, я тоже деньги сдавал»? Вот он об этом. Есть храмы, которые построили купцы, вышедшие из крестьян. А еще община могла послать сборщиков, которые и собирали деньги на строительство храмов на ярмарках, в паломнических центрах, в крупных городах. Обязанности сборщика перед помещиком брала на себя община.

Если брать Урал и Сибирь, то сельскохозяйственное крепостничество там было очень слабым. И не случайно. Оно было экономически невыгодно и административно неудобно (от одной деревни до другой больше дня пути в самых заселенных районах по тайге и бездорожью).

Крепостничество на Урале было, но оно было промышленным, когда крепостной был фактически пролетарием и даже зарплату получал (потому как местные крепостники сельским хозяйством не особо-то занимались). Туда даже отправляли в наем своих крепостных помещики из соседних регионов, чтобы получать с крестьян деньги, а не скудный урожай третьесортной пшеницы. Но и тогда помещики не забирали все, потому что при таком раскладе крестьянин мог сбежать в какой-нибудь старообрядческий скит посреди тайги и ищи его потом. Так что, да — крестьяне могли сами построить храм и до отмены крепостного права (в Сибири, на Урале, в Черноземье и Поморье это было обычным делом), а уж после это стало просто повсеместным.

«Крестьяне взорвали» — это тоже популярный миф. Вот в Тельме и Черемхово они не захотели храм взорвать, а в Усолье-Сибирском и Мальте почему-то захотели. Везде и хотели, и не хотели, это очень хорошо показало «сталинское» возрождение церковной жизни и массовое открытие храмов на оккупированных территориях. Вообще же массовое уничтожение сельских храмов — это не период гражданской войны, когда чувство мести к помещикам могло бы вылиться в стихийные погромы. Родившимся в год отмены крепостного права в 1917-м было уже за 55, а те, кому было в 1862-м ну хоть 15 лет – подавно уже умерли. Русские крестьяне 1917 года — это люди без опыта рабства: помещичьего или государственно-колхозного.

Собственно, вот и причина. Конец 20-х — начало 30-х ХХ века, когда массово уничтожают храмы, — это время централизации и коллективизации, когда судьбу храмов стали решать не местные жители через компромиссы типа «не звоните ночью в колокол» или «не ходите крестным ходом мимо сельсовета», а присланные или назначенные председатели колхозов/советов, за которыми стояла репрессивная машина государства. Атеистическая часть колхоза, мобилизованная ими и имеющая поддержку властей, могла силовыми методами навязать свое решение верующим. «Демократический централизм» в действии, тотальное подчинение меньшинства большинству во всем.

Но меньшинства ли? Далеко не факт, даже если взять данные переписи 1937 года. В какой-то деревне верующих могла быть треть, а где-то и сильно больше половины, но судьбу храма решало не это. А что?

1. Могли ли ему найти другое применение.

2. Представлял ли он культурную или историческую ценность.

В первом случае его могли сделать каким-нибудь зернохранилищем. Во втором – его бы просто закрыли, повесив табличку «Памятник архитектуры, охраняется государством», если повезет и «музейное лобби» переборет идеологический отдел. В обоих случаях, когда храм открывали году в 1943-м, он мгновенно наполнялся народом. Картина эта изменилась только к хрущевскому времени, когда вошли в зрелый возраст люди, которые выросли без храмов в своих деревнях или городах, которых с детского садика до парткома на работе обрабатывали в духе советского атеизма. Но и тогда храмы не стояли пустыми.

Когда у нас в городе открыли храм в самом начале 90-х, он не просто заполнился прихожанами — очень многие из них знали друг друга десятилетиями. Они вместе ездили из Ангарска в соседние храмы — в Иркутск или Тельму. В городе было достаточно прихожан, чтобы в нем был храм, и единственная причина, почему его не было — нежелание властей портить «передовой» образ молодого советского города. Да и массовый приход людей в новооткрытые храмы после 1988-го — это не только мода или протест против советского прошлого. Само советское общество оказалось не таким атеистическим, каким показывало себя «партии и правительству». Оказалось, многие верят, что «что-то есть», и даже готовы это «что-то» связывать с православием или чем-то христианским, буквально, что под руку подвернется.

Но РПЦ по разным причинам не смогла превратить это в «новую евангелизацию», и многие из пришедших так и остались «захожанами», а другие погрузились в мир обрядоверия и околоцерковных суеверий. И, думаю, главная причина не в том, что до революции церковь срослась с царизмом (кто его помнил, тот царизм?), а в том, что она оказалась закрыта от контактов с христианским миром, даже православным, даже своими же зарубежными епархиями. РПЦЗ консервативным кругам нравилась больше, чем свои зарубежные епархии, не говоря о греках. В итоге, мы имеем субкультуру, которая претендует на роль национальной идеи, имея 1-2% постоянных прихожан.

Другая причина, как ни странно, — те самые храмы. В годы, когда люди хотели слушать проповедь, священники превращались в прорабов на стройках и восстановлениях храмов, которые сейчас, часто, и содержать-то не могут. Жители разъехались в города, остальные спиваются или как-то выживают. Храм, восстановленный в 90-е, для них часто не центр общины, даже не место, куда по воскресеньям приходят все «порядочные люди», потому что так принято, как в американской глубинке. Это что-то чужое, где на непонятном языке говорят о далеких от них вещах.

Кто-то скажет, что картина слишком пессимистичная и все не так плохо, вот у нас… Я даже спорить не буду. Храм отличается от храма, как и деревня от деревни, но картины такие встречаются гораздо чаще, чем можно подумать, наблюдая пасторальные пейзажи под стихи о Святой Руси.

Фото автора

Читайте также:

• Дикое поле

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: