Ахилла

Листок бумаги, выпавший из молитвослова, плавно приземлился у моих ног. Я подняла его, сложенный вдвое, пожелтевший на сгибах. Развернула: ни заголовка, ни обращения к кому бы то ни было. Сразу текст: «Я любила всех брошенных детей мира. Поэтому мне было совершенно безразлично, какой именно ребенок появится в моей семье: я его уже, без сомнений, «любила». Мы и не выбирали, не смотрели базу данных в центре усыновления, не ездили по детским домам: «Господь приведет». Когда же Он привел, и маленький мальчик стал жить в нашем доме, то к ужасу своему я обнаружила, что не чувствую не только любви, но испытываю жуткую неприязнь к нему. И чем больше проходило времени его жительства с нами, тем сильнее в голове колотился вопрос: уйдет ли он наконец… То есть когда от целого мира брошенных детей, который я так любила на расстоянии, отделился всего лишь один-единственный человечек, обнаружилось, что полюбить-то я его и не в состоянии»…

Это был мой почерк. И моя исповедь. Я ее писала 10 лет назад. Бугристый и закоревший от высохших слез этот листок батюшка не разорвал тогда, как обычно перед разрешительной молитвой, а почему-то вернул мне. А я почему-то решила сохранить, хотя он причинял мне нестерпимую боль.

Вначале положила его за икону: так поближе к Богу, рассудила я, Он прочтет еще раз и все управит.

Но Его промысел, видимо, был иным, и через какое-то время листок перекочевал в мой молитвослов, подальше от чужих глаз. В минуты, когда молитва не шла и ум рассеивался, я его перечитывала. И тогда неизменные слезы подвигали к покаянию.

Этот листок можно было носить с собой на каждую исповедь, ни слова в нем не меняя. Я и носила. Он стал неким талисманом. Талисманом горя. Годы я ходила к исповеди с одним и тем же – нелюбовью.  Было все беспросветно и тяжело в жизни с приемным сыном. Никаких вспышек радости, никакого умиления, никакого сострадания – ни-че-го. Только ужас от содеянного.

Я полагала, что совершила самую огромную ошибку в своей жизни. И ненавидела себя. Священник на исповеди не пытался убедить меня в обратном, конечно, он, как и все, был на стороне ребенка, говорил, что надо любить, надо жалеть, надо терпеть, надо нести крест. Надо… Но как?

Тот день я помню как сейчас. Я сидела в детской комнате на стуле, его высокая спинка давала мне хоть какую-то поддержку. И горько плакала – от одиночества и жалости к себе: все жалеют ребенка, и никто – меня. Через полчаса надо было выходить, чтобы успеть на исповедь. Я держала в руках платок для храма и молитвослов, из которого в любую секунду, если вдруг перехватит дыханье от невозможности говорить, могла достать спасительный листок и протянуть священнику. Сегодня батюшка скажет мне все то же самое – про «надо». Как будто я сама не знаю.

Мне казалось, что я подошла к краю, стало совсем невмоготу, и я всерьез думала о страшном — о возврате ребенка в детский дом. «Так будет честнее, — сказала мне одна мудрая приемная мама. – И милосерднее по отношению к ребенку: вдруг он составит чье-то счастье». А вдруг – и правда? Я сидела и принудительно рисовала в своей голове картину, как отдаю его назад, подробно, шаг за шагом. Вот мы едем на электричке в тот город, из которого я его забрала четыре года назад, он обут в новые синие сапоги на липучках и красивую куртку с медвежонком на спине — он так радовался, когда мы их купили ему, пусть останутся на память. Обо мне. О моем предательстве. Вот мы молча идем в детдом, он уже забыл этот забор, веранду, крыльцо, с недоумением крутит головой по сторонам. Поднимаемся, нас уже ждет воспитатель. Я передаю в чужую руку ставшую влажной и теплой детскую ладошку. Он плачет, оглядывается, когда его уводят, и так же некрасиво кривит рот при плаче. Вот я налегке возвращаюсь домой, с порога дети спрашивают, где их брат, я молчу. Или отвечаю? Что? Вот наступает первое утро без него. Кровать пуста, под нее закатился мячик с желтой полосой посередине – им последним он играл. Я продолжаю ходить на работу, варить еду, будить детей по утрам, читать им книжки – в общем, жить без сына. Сына? Я ни разу так и не смогла назвать его сыном…

И тут я понимаю, почти физически ощущаю, что без него мне будет мука еще худшая, что я просто сгорю в своей совести, что я в итоге сойду с ума. Или умру…

Прикосновение к плечу выдергивает меня в жизнь. Кто? Бог? Муж. Погладил и обнял меня. Он жалеет меня. Меня. И пронзило: если муж – любящий человек – меня жалеет, то каков же Бог, Который есть Любовь? Ну конечно, и без сомнения, Он жалеет меня, и плачет вместе со мной, и страдает со мной. С ребенком, да. Но и со мной тоже… Я больше не одна.

Я не пошла тогда на исповедь. И листок с той поры не доставала. Он продолжал лежать между страницами, на молитве страстотерпцу царю Николаю, которую я не читаю, увы. Напоминал о себе лишь утолщением в книжке. Иногда вылезал уголок, как бы спрашивая: помнишь? Я улыбалась. Поправляла, выравнивая под страницу, и перелистывала. Это больше не было моей жизнью. И болью не было. Лишь памятью.

А потом я купила себе новый молитвослов. Старый стоял на полке между Псалтирью и Евангелием – позабытый, и такой же – листок в нем. Стоял годы, и простоял бы еще долго, да только в нашем храме кликнули клич – собрать литературу для заключенных, особенно востребованы – Евангелие, молитвословы, Закон Божий. У меня их есть не по одному экземпляру. Надо отдать лишние. Я потянула Новый Завет, а прижатый вплотную к нему молитвослов стал падать. На лету схватив, прижала к себе. Листок бумаги, выпавший из него, плавно приземлился у моих ног. Это была моя исповедь. Мой талисман горя. Память.

Я держала в руках этот замусоленный листок в нерешительности и смятении: зачем я храню его? Зачем моему любимому сыну когда-то неожиданно прочесть о том, как я не любила его? Да и разве было такое время?

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: