А это-то и была — молитва, это-то и была — религия
12 сентября 2019 Сергей Дурылин
Отрывки из книги «В своем углу».
***
— Хотите бессмертие?
— Нет. Не хочу.
— Хотите вечность?
— Нет, не хочу.
— Хотите вечного блаженства?
— Простите, не хочу.
— Хотите истины?
— Ни капельки не хочу. Позвольте пройти.
— Куда вы?
— Вот к этому человеку на стуле, у окна. У его стула, рука в руку с ним, я просижу всю мою жизнь. А когда я умру, он меня похоронит. И больше я решительно ничего не хочу.
***
Я буду лежать в гробу — надо мной будут читать, петь, вокруг меня будут люди, и синий дымок будет виться, и со свечи будут капать в гроб восковые слезы. Одни будут поджимать ноги от усталости, другие тихо переговариваться с тою шепотливою неловкостью, с какою переговариваться на похоронах, третьи думать: «Как хорош церковный обряд отпевания»… четвертые… не знаю, что четвертые. А один человек будет стоять в углу — и для него это будет конец.
И я буду лежать в земле один, «в черте сгнивающих драниц», и что-то будет расти надо мною: крапива бывает густая и злая на могилах, а курослеп жирно-желт. Густая бузина распластается с никому не нужными яркими, яркими ягодами. И один человек, — всего один, по пальцам считать — один, будет одиноко ждать своего череда, когда и он ляжет в землю, не задерживаясь без меня, — а пока намученными за день усталыми руками будет срывать с могилы крапиву, и курослеп, и крепкую бузину.
***
Стоять в толпе, затерявшись, креститься исподтишка, и невпопад уставу, ничего не знать, кроме своей беспомощности и своего незнания, поставить свечу на канон за маму, за няню и в ее живом слабом огоньке видеть их жизнь, их продолжающуюся жизнь и их ласку, струящуюся от них теплом, быть незнаемым никем в этой толпе и, выйдя из церкви, скрыть от всех, что был там, и слушать звон колоколов под закрупневшими звездами, прийти домой и с мыслью о детстве и с чуть слышным стуком детского сердца в груди заснуть — этого не будет больше никогда. Никогда.
А это-то и была — молитва, это-то и была — религия.
***
Только грусть человеческая прекрасна. Отчего? Не знаю. Не оттого ли, что Ангел грусти постоянней и тише быстролетного Ангела радости.
Я хочу лежать в земле рядом с матерью, в той же могиле, где лежит старший брат, младенец, умерший 38 лет тому назад, и под тем же мраморным маленьким памятником, который поставила над ним мама. И будет, что она поставила его и надо мной, как будто я ушел туда при ней, таким же маленьким, как Коля. Как хорошо! Вот моя загробная мечта. И еще: чтоб один — только один человек — приходил ко мне и тогда, когда я буду лежать в земле. И мне будет хорошо.
***
Дело в том, что человек бесконечно, неописуемо одинок.
И это одиночество — он, засыпанный неисчислимыми звездами, овеваемый космическими ветрами, заглушенный воями океанов, истерзанный голосами собственной своей души, — пытается истребить, сливаясь с другими в любви, в знании, в искусстве, в Боге. Напрасный труд! Чем теснее слияние, тем глубже одиночество. Чем больше окружен людьми, чем резче отрыв от них… И катится, катится оторвавшийся камень.
Это называется — жить.
***
Если б встал он, милый друг детства, верный спутник юности, — встал со своего уготованного места и пришел, тихо постучавшись в скрипучую дверь земного бытия, — и, присев на краешек моей постели, не пугая, шепнул бы мне на ухо: «Все, Сережа, там есть; и есть самое там». И ушел бы, улыбнувшись, так же тихо, как вошел, — ему бы с его беспредельной честностью мысли и сердца, ему бы как не поверить? Поверил бы! И отчего бы не раскрывать иногда хоть щелочку в земной скрипучей двери и не пропускать оттуда к нам на миг тех — милых наших спутников, «которые наш свет своим сопутствием животворили», чтобы могли они подать нам хоть кончик ниточки, соединяющий наше и ихнее, тот свет и этот, некогда ими так достоверно и прекрасно для нас животворимый и Богонасыщаемый их любовью и дружбой, — отчего бы делать этого? О, как велика бы и свободна была бы тогда достоверность и земного сопутствия, и за-земного странствия! Чему бы помешало это? Нашей «свободе» или их «блаженству»? Но любовь, дружеские два-три слова оттуда, откуда их более всего хочется услышать, — могут ли помешать? И ждешь, что милый друг сядет на край постели и окликнет тихо: «Сережа!» Нет, никто не окликнет, никто не придет. Могила. Деревья над ней, и людское забвение над тем, кто в ней. (О Разевиге).
Если нет сил прощать, не надо и вспоминать.
***
(…) Кот спал на постели; я вошел — и он, завидев меня, извернулся клубком и стал кататься на спине. Он мне рад. Он целый день не видал меня. Я сел к чайному столику — он подошел ко мне и потянулся на меня, курлыкая. Он просил есть, но, убедившись, что я ничего не ем, прыгнул на постель и лег, курлыкая приветливо. Я сел за письменный стол писать. На столе книги. Стол «неуютен» и жёсток.
И вдруг кот прыгнул на стол с тихим курлыканьем, прошёлся разок мимо книг… и улёгся в сторонке, на газете, сонно поводя на меня глазами. Что это? ласка?.. Оставлена мягкая постель и избран жёсткий стол?.. Засыпая, он сонно и привычно откликается на мой зов: «Васенька! Вася!» Или — это всё «рефлексология»?
Нет, это просто — ласка, — со всеми её человеческими атрибутами — бескорыстностью, тишиной, уютом, — и неповторяемо — единственностью. А «рефлексология» пусть останется у господ профессоров. А у котов — у моего кота — ласка… <…> Я Ваську глубоко уважаю… Он хорош уж тем, что за всё время моего с ним знакомства, за всё время лежания его на письменном столе моём, никогда не сказал ни одной глупости…
Читайте также:
Если вам нравится наша работа — поддержите нас:
Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)
Или с помощью этой формы, вписав любую сумму:
