Ахилла

Автор этого рассказа уже знаком нам по анонимной анкете Я — порождение системы: исповедь «циничного» священника. Теперь автор пишет под псевдонимом «падре Сорель».

***

Памяти профессора, бывшего протоиерея А. А. Осипова

Автобус буквально подлетал вверх на каждом ухабе сельской дороги. «Гагарин в космос летал, дорог в Союзе не видал» — закралась в голову крамольная рифма. За окном тянулся типичный среднерусский пейзаж. Залитые солнцем луга навевали мысль о чистоте пейзанского быта. И в то же время постоянная дрожь и отвратительная вонь бензина не давали забыть о том, что все вокруг было каким-то неправильным, каким-то излишне технократическим, что ли. Победа над природой давалась большой кровью. И я четко понимал это, хотя и давно уже научился прятать подобные мысли от кого бы то ни было, демонстративно восторгаясь успехами нашей Советской Родины.

Наконец, через полтора часа пути, автобус остановился на неприметной остановке посреди поля.

— Комякино, стоянка пять минут, — пропитым голосом выдал водитель.

Я подхватил чемодан с нехитро упакованными вещами и поспешно вышел. Свежий деревенский воздух сразу образовал ясный контраст с тошнотворной вонью салона. Отец Василий встречал меня прямо на остановке. Должно быть, ему пришлось простоять здесь около часа. На нем был заношенный серый подрясник и неизменный вельветовый шарф, скрывавший шею от самого подбородка. Шарф был его неизменной приметой, как и осунувшееся, истерзанное скорбями и болезнями лицо.

Когда-то, сразу после войны, он работал в Академии, но потом, окончательно растеряв в Ленинграде остатки здоровья, сам попросился служить в деревню. Его провожали с почетом, дав в общем-то неплохой, как говорили, сельский приход. Впоследствии он нередко наведывался в Академию, чтобы брать в библиотеке редкие книги. Его интересовала то Древняя история, то славянские легенды, то процессы над ведьмами в Средние века. Необычайная разнородность этих книг и то упорство, с которым немолодой уже и далеко не здоровый человек, ездил за ними в Ленинград, заставляли многих думать, что батюшка коротал деревенские будни за написанием диссертаций за наших архиереев.

В один из таких приездов отца Василия в Академию мы и познакомились. Наш разговор зашел тогда о книге Иова, пространный комментарий на которую батюшка держал в руках, а потом постепенно перетек в его воспоминания о фронте, изредка перемежаемые моими, в общем-то, смелыми комментариями, почерпнутыми из рассказов отца. Уже будучи протоиереем, отец Василий оказался мобилизован в действующую армию и попал в самую гущу боев на Волховском фронте. Рассказы этого измученного человека рисовали живую картину залитых нескончаемой кровью, почерневших от копоти фронтовых дней, так далеких от красивых картинок, нарисованных силой искусства.

Потом мы встречались еще дважды. И вот, в последний свой визит в Академию, батюшка позвал меня к себе. «А приезжайте ко мне в Комякино, посидим, поговорим», — как-то запросто сказал он.

И вот я приехал. При виде встречавшего я собрался поставить чемодан на пыльную землю и сложить руки в ожидании благословения. Отец Василий же просто подошел и по-братски облобызался со мной.

— Как доехали, Миша? — лукаво заглянул в глаза он.

— Трясло… — пожал плечами я.

— Здесь всегда так. Дорогу никак не сделают. Еще до революции с трудом добирались. Ну пойдемте, покажу вам свое хозяйство.

Раскинувшаяся за полем деревня сочетала в себе старинные, покосившиеся избы, крепкие бараки и построенные в последние годы бетонные дома — символ развитого социализма. И над всем этим разнообразием возвышался белый храм, украшенный массивной колоннадой, отсылавшей к непререкаемым лекалам Античности.

По дороге отец Василий поведал мне о том, что храм, в котором он настоятельствовал, был построен в год коронации Павла I, а открыли его сразу после войны — в июне сорок пятого. Как я понял с его слов, в церковь приезжали верующие из многих окрестных деревень, где собственные храмы были разрушены.

Внутри храм казался каким-то пустым. Прежнее убранство было напрочь утрачено еще до войны, теперь община поставила лишь скромный деревянный иконостас, развесив по стенам, собранные по крестьянским домам старинные иконы. Прямо за церковной оградой мирно паслось несколько настоятельских коров, выглядевших такими же тощими и болезненными, как и их хозяин. «Мрут часто», — как-то виновато заметил протоиерей, поймав мой взгляд.

Завершив экскурсию по храму, отец Василий пригласил меня в просторный каменный дом, принадлежавший церковному причту еще в дореволюционную пору. Убранство дома свидетельствовало о прежней жизни протоиерея. Вдоль стен стояли несколько массивных шкафов, доверху заставленных книгами, в красном углу висели иконы, румяные лики на которых отсылали ко временам Елизаветы Петровны.

— Располагайтесь, Миша, умойтесь. Я скоро буду, — слегка поклонился мне отец Василий и удалился.

Обладая природной скромностью, я не посмел пройти куда-то дальше гостиной и лишь поставил свой запылившийся чемодан на деревянный пол. Однако любопытство, весьма подогретое рассказами товарищей по Академии и прочими слухами, заставило меня углубиться в изучение висевших рядом с красным углом фотографий. На одной из них человек, в котором только с большим трудом можно было узнать отца Василия, позировал в странной военной форме, не похожей ни на советскую, ни на белогвардейскую. Под фото была подпись на незнакомом языке, видимо, на эстонском. Я что-то слышал о том, что отец Василий до войны жил в Эстонии, но вот о том, что он служил в эстонской армии, никто никогда не говорил.

Рядом висело семейное фото: почти такой же молодой отец Василий, но уже с клиновидной бородкой, в широкой «русской» рясе при наперсном кресте, нежно обнимал полненькую женщину в сарафане, на стульчиках перед ними сидели два симпатичных мальчика в матросках. На следующем фото отец протоиерей, уже возмужавший и лишившийся бороды и усов, позировал в форме сержанта РККА. Странным казалось то, что лицо его излучало бодрость и уверенность. А ведь говорили, что именно тогда, в самом начале войны, вся его семья погибла во время фашистской бомбежки.

Вернувшийся отец Василий отвлек меня от изучения фотографий.

— К нам в гости пожаловал настоящий студент Академии! Марфушка, познакомься с гостем! — как-то торжественно проговорил он.

Я обернулся к вошедшим. Наверное, если бы у меня в этот момент была в руках шляпа, я бы картинно выронил ее на пол, но шляпы у меня не было, и я разве что чуть приоткрыл рот от удивления.

Марфуша… Это имя с тех пор не выходило у меня из головы. Высокая, стройная девушка, излучавшая поистине ангельскую красоту. Невероятно пропорциональные, правильные черты лица, достойные кисти лучших художников Возрождения, были обрамлены кудрявыми светлыми локонами. Большие голубые глаза источали какое-то неземное спокойствие и в то же время лучились добротой и пониманием.

— Познакомьтесь с моей дочерью, Миша, — вывел меня из прострации отец протоиерей.

Я подошел и слегка поклонился.

— Михаил Аверин, — мне стоило больших усилий не запнуться, снова взглянув на эту невероятно прекрасную девушку.

— Марфа, — она сделала некое подобие реверанса, при этом щеки ее едва заметно покраснели.

Отец Василий пригласил обедать. Марфуша разливала нам горячую уху, а после подала запеченную курицу. Всякий раз, когда я ловил на себе ее взгляд, он краснела и отводила глаза.

Протоиерей много говорил и стал говорить еще больше, когда его дочь поставила на стол бутылку весьма неплохого вина. Он рассказывал о своих исследованиях Библии, о переводах, о неизменном стремлении знакомиться с новыми работами по этой тематике, несмотря на то, что и возраст, и здоровье уже не позволяют читать и писать так много, как раньше. Я едва слушал его. Все мои мысли были заняты его прекрасной дочерью, которая, как мне казалась, вынуждена прозябать в этой глуши из-за болезни отца. Даже наметившиеся вопросы о прошлом, о службе в эстонской армии, о фронте, и те напрочь выветрились из моей головы.

За первой бутылкой была опустошена вторая, и уже опустошалась третья, мой пиджак давно оказался на спинке стула, а отец Василий так и оставался в своем подряснике, даже не развязав шарфа. Он все говорил и говорил, хотя меня уже откровенно клонило в сон. И несмотря на усталость, отягченную вином, я все думал о его прекрасной дочери, которая давно ушла спать.

Оказавшись в свежей постели в гостевой комнате, я немедленно отправился в царство Морфея. Мне снились какие-то путаные сюжеты, среди которых неизменно сияли языки пламени, тонкие и удивительно красивые языки, готовые испепелить всякого, кто приблизится к ним.

Я проснулся еще до рассвета, испытывая нестерпимую жажду. Осторожно, стараясь не шуметь, накинул рубашку и вышел из комнаты. В гостиной поблескивал слабый свет зажженной лампады, различить который можно было только в кромешной темноте деревенской ночи, и я пошел на него.

Моим глазам предстала Марфуша. Она стояла на коленях, обратившись лицом к иконам, и даже в тусклом свете лампады ясно различалась ее неземная красота. Едва слышным девичьим голосом она молилась. Она просила Бога дать здоровья ее папеньке, истово и невинно. Эта картина была столь умилительной, что я не позволил себе потревожить девушку и немедленно, стараясь не издать ни звука, вернулся в гостевую комнату.

***

С тех пор все мои мысли были заняты исключительно ею. Ее имя, ее образ ни на секунду не покидали меня — ни во время занятий, ни на прогулке, ни в часы богослужений. Я старался улучить любую возможность, чтобы еще хоть раз увидеться с ней. Еще хоть раз посмотреть на этого воплощенного ангела. Лишь изредка, используя все мыслимые и немыслимые поводы, мне удавалось вырваться из Ленинграда, чтобы вновь оказаться в доме отца Василия. Протоиерей, разумеется, быстро понял, что мои визиты вызваны вовсе не интересом к его интерпретации некоторых библейских текстов, и стал смотреть на меня иначе, хотя тогда я и не понимал, что именно означает этот немного лукавый, оценивающий взгляд. Марфуша же неизменно слегка краснела при виде меня и старалась продемонстрировать максимальную учтивость. Тогда я плохо разбирался в женщинах и трезво отдавал себе в этом отчет, но все же полагал, что в этом ее поведении кроется некое взаимное чувство.

Минул год, близился к завершению академический курс, и мне в скорейшем времени требовалось определяться. Решение, казавшееся таким простым и очевидным, стоило мне трех бессонных ночей, и все же, купив дорогие подарки, я вновь отправился в Комякино.

— Свататься пришел? — неожиданно простецки спросил меня протоиерей, стоя на пороге своего дома.

— Да! — незамедлительно выпалил я в ответ.

— Ну проходи, поговорим.

Я вошел. Все внутри было уже привычно. Мы, как обычно, сели за стол. Отец Василий открыл бутылку вина. Марфуши не было.

— Уехала она, в Москву, на экскурсию, — успокаивающе заметил протоиерей, обнаружив мой беспокойный взгляд.

Он говорил долго. Сначала нахваливал свою дочь, потом подчеркивал, как бережет ее. Затем, наконец, заверил, что Марфуша испытывает ко мне то же, что и я к ней. Сердце мое в этот момент забилось удивительно быстро. Казалось, я испытал такое счастье, что забыл обо всем остальном. И вновь, как и в свой первый визит, я уже не слушал отца Василия, полностью погрузившись в приятное предвкушение грядущей бесконечной радости взаимного чувства.

— А ты меня послушай! Послушай! — отец Василий с неожиданной для больного человека силой ударил ладонью по столу.

Я слегка опешил. Мысли спутались. Я не мог понять, что именно должен слушать. Поймав мой удивленный взгляд, протоиерей продолжил:

— Раз ты хочешь жениться на ней, ты должен знать. В отличие от тебя, мальчишки, я знаю, о чем говорю. Сиди и слушай, раз решился, — он встал из-за стола и, недолго порывшись в одном из шкафов, достал початую бутылку самогона, незамедлительно выставив ее на стол. — Пей! Пить, оно всегда помогает, чего ни говори. Знаешь, Миша, я в своей жизни, кажется, совершил только одну ошибку. Даже и не знаю, ошибка ли это… В сорок четвертом, возвращаясь с фронта, на полустанке я подобрал маленькую плачущую девочку, которая потеряла своих родителей… — отец Василий прикрыл глаза рукой, стараясь сдержать слезы. Он выпил немного, отдышался, а затем продолжил: — Сначала я пытался найти ее родителей, наводить справки, но все оказалось бесполезно. Ее настоящие родители, видимо, погибли или сгинули, Бог весть куда. Как ты понимаешь, Марфуша не моя дочь. Моя настоящая жена, а равно и мои сыновья, они…

Он осекся.

— Они погибли, — выдал я нечаянно слышанную ранее сплетню.

— Нет, — отец протоиерей махнул рукой и даже как-то повеселел. — Нет, они просто отреклись от меня. В конце войны, они ушли за немцами в Германию, и уже потом, на Западе, отреклись. Ну это сейчас совсем неважно. Слушай меня внимательно. Вот уже двадцать с лишним лет я воспитываю прекрасную девушку, воспитываю как свою дочь и ни в чем стараюсь ей не отказывать. Но ты должен понять, что она мне не дочь…

— Я понимаю, — перебил его я.

— Нет! — резко прервал меня он и перешел на крик: — Ты не понимаешь! Она не только не дочь мне! Она не дочь роду людскому! Она не человек!

Разумеется, мне доводилось слышать о галлюцинациях, которые испытывают хронические алкоголики, но никогда я бы не помыслил, что до такой степени злоупотреблять вином мог отец Василий.

Не обращая внимания на мою реакцию, протоиерей продолжал:

— Когда я стал воспитывать Марфушу, я старался ни в чем ей не отказывать. Я был стеснен в средствах, но все же хотел баловать ее. И вот, в какой-то момент, еще совсем маленькой, она стала днями и ночами просить есть. Плакать, и снова, и снова просить есть. Разумеется, я кормил ее, но ей явно нужно было что-то другое. И я долго не мог понять, что же именно ей нужно, пока однажды тонкое, едва заметное жало не показалось между розовыми детскими губками и не впилось в мою шею.

Я дал ей есть, и она ела. Каждые три дня я кормил ее, и она сладко засыпала у меня на груди с улыбкой на милых девичьих устах. Марфуша росла, и ей требовалось все больше пищи. Я стал слаб, частые кровопотери истощали меня… Как ты знаешь, тогда я преподавал в Академии, и выход нашелся сам собой.

Еще совсем маленькая девочка бегала по коридорам, а встретившие ее семинаристы испытывали счастье и умиление при виде прекрасного ребенка, не замечая, как тоненькое жало, пронзая брюки, вгрызается в их бедренные артерии. Да, если говорить о том, что называется «отвести глаза», то она это умеет, но только тогда, когда кормится. В действительности она и правда прекрасна как ангел.

Одному Богу известно, на что я пошел, чтобы сохранить для нее эту, как бы сейчас сказали, «кормовую базу». Чтобы остаться в Академии, я согласился служить чекистам. Одному Богу известно, сколько записок я передал в Большой дом, скольких людей я предал, чтобы только моя девочка могла спокойно есть… Ты сочтешь меня безумным, но ты ничего не сможешь возразить против этого!

С этими словами он развязал шарф, и моим глазам предстала оголенная шея, буквально испещренная маленькими красными точками, словно отец протоиерей день за днем колол себя иголками. Пораженный, я продолжил слушать его монолог.

— Теперь ты видишь, на какие жертвы я иду ради нее! В какой-то момент моя совесть все же дала о себе знать, и я с большим трудом перебрался сюда. Я думал, что коровы смогут заменить ей человеческую кровь. И все же их кровь ей не нравится, и хотя бы изредка я должен кормить ее сам.

Ты не представляешь себе, сколько времени я потратил на то, чтобы выяснить, кто же она такая. Все представления об этих существах, если можно так сказать, сильно искажены в культуре. А писатели, вроде Стокера или Полидори, те вообще большие фантазеры. Из века в век люди считали, что они — мертвое, живые мертвецы, поднятые из гробов чьей-то злой волей, но они — живое. Дышащее и развивающееся. Они растут и, значит, наверняка они размножаются. За все годы поисков мне не довелось встретиться ни с одним из них, кроме моей дочери… Но я убежден, что где-то есть и другие. Наделенные такой же ангельской красотой и острым жалом.

В любом случае, ты должен соблюдать определенные правила. Марфуша никогда не причинит тебе зла, она слишком добра к людям, чтобы пойти на это, но ты обязан кормить ее не реже, чем раз в три дня. Ты молод, и пока тебе может хватить собственных сил. Со временем придется искать иные возможности. Я бы советовал уехать в село и обзавестись большим хозяйством, лучше коровами, они выносливее.

Но самое главное состоит не в этом. Ты никогда не должен делать с ней того, что делает мужчина со своей женой. Поверь мне, те чувства, которые вы оба будете испытывать во время ее трапез, затмят для тебя любое наслаждение от физической близости. И еще одно. Ни кресты, ни иконы, ни святая вода никогда не причинят вреда моей дочери. Она будет ходить с тобой в храм, будет истово молиться, но от этого ее природа никак не изменится. Такова ее сущность, и ты должен принять ее или отвергнуть.

Выпив очередной стакан, отец протоиерей встал из-за стола и уже обычным своим вежливым тоном добавил: «Думайте, Михаил, думайте».

***

Через полтора месяца состоялась наша свадьба. Прекрасная невинная Марфуша радовалась как ребенок, когда я надевал ей на палец обручальное кольцо.

Когда окончилось торжество и мы остались наедине, я поспешил прижать ее к себе, и внезапно почувствовал, что все ее тело дрожит, но теперь уже не от страха, а от страсти. Тонкое красное жало, медленно извиваясь, показалось между ее губ. Было удивительно, но происходящее не вызывало ни страха, ни удивления, все выглядело настолько естественным, что я лишь успел слегка улыбнуться.

Когда она впилась в мою шею, я испытал то, что невозможно передать словами. Это не шло ни в какое сравнение с какими-либо наслаждениями, пережитыми мною ранее. Наверное, это было тем, что ощущали святые, которых поистине касалась Благодать. Абсолютный экстаз. Наслаждение было столь сильным, что, когда она закончила, наши тела забились в судорогах, и мы бессильно свалились на пол.

Вскоре состоялось мое рукоположение. Уполномоченный, узнав, что я зять отца Василия, вел себя весьма учтиво, и вскоре я получил назначение в кафедральный собор. Узнав об этом, мой тесть лишь усмехнулся, вновь отметив, что рано или поздно мне придется переехать в село. Но мысли мои в тот момент были наполнены совершенно иным. На литургии я облачался и причащался телом и кровью Христа, а едва ли не каждую ночь вместе с женой мы обнажались, и она кормилась моей кровью. Любовь окрыляла меня и давала силы, чтобы давать моей любимой пищу.

Не прошло и шести месяцев со дня нашей свадьбы, когда похоронили отца Василия. Врачи нашли у него тяжелую форму рака горла, которая убила протоиерея буквально на глазах. Марфуша не находила себе места. Ее слезы, ее невыносимая тоска по человеку, которого она считала своим отцом, доводили меня до отчаяния. Но все же любовь оказалась сильнее. И, прервавшись аж на три месяца из-за своей скорби, она вернулась к кормлению.

Наша жизнь была вполне беззаботной. Мы молились вместе, она готовила нам обоим обычную, людскую еду, и с радостью приходила в храм. Лишь отсутствие детей порождало некоторые толки, но на это почти никто не обращал внимания.

Через некоторое время я стал преподавать в Академии. Мысли о сельской жизни как-то ушли из головы. Я полагал, что наша любовь поможет мне преодолеть то, чего не смог вынести ее приемный отец. Лишь на третий год нашего супружества я понял, что не могу больше кормить ее в одиночку. Именно тогда ко мне пришло все то, чем отличался при жизни отец Василий. Постоянная усталость, темные пятна под глазами и неизменный шарф на шее, который якобы предохранял от простуды, но на самом деле лишь скрывал следы любви. Глядя на меня, владыка-ректор не раз предлагал обратиться к знакомому врачу из обкомовской больницы, но я лишь отшучивался, ссылаясь на плохую погоду.

Именно тогда, прожив с Марфушей уже три года, я совершил свою первую ошибку. Я разрешил ей охотиться. Поначалу она не хотела этого делать, но, понимая, что иного выхода нет, все же согласилась. Моя жена всегда была чутким и добрым созданием и едва ли, бродя по ночным ленинградским улицам, она желала принести кому-то вред. Но ее аппетиты росли, а обилие пищи кружило голову. Насытившись до предела, она порой испытывала нечеловеческое, полное скорби раскаяние. Ее боль, казалось, передавалась мне, и я физически вздрагивал, когда она, придя домой под утро, рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Я до сих пор не решаюсь спросить у нее прямо, но мне кажется, что некоторые безвестные жертвы так и не пойманных убийц, о которых не особенно старалась говорить советская милиция, были следствием ее голода.

Свою вторую ошибку я совершил, когда мы прожили с ней в браке уже шесть лет. Однажды я обнял ее, уже пресыщенную от крови, и какое-то тайное желание внутри меня взяло верх. В ту ночь я познал ее как женщину. Мы оба сделали это скорее из интереса к чему-то новому, нежели от возбуждения. И то, что я испытал в тот момент, конечно, не было и тенью удовольствия, испытываемого во время ее кормлений. Однако этого хватило для того, чтобы через девять месяцев родился наш сын.

Крепкий, здоровый мальчик, нареченный в Святом Крещении Андреем, он не унаследовал от меня ничего, словно став мужским воплощением своей матери. Удивительно, но доктора никогда не могли обнаружить никаких анатомических особенностей Марфы. То же касалось и нашего сына. Для врачей они как будто ничем не отличались от людей.

Наш сын рос, как обычный ребенок, и лишь на четвертом году своей жизни впервые испытал несвойственный людям голод. Поначалу его кормил я, но растущий организм требовал слишком много крови, и уже вскоре мать стала брать его с собой на охоту. Это странно, но я никогда не волновался за них. Как можно бояться за того, кто способен опустошить человека, словно бокал с вином, сделав это так, что несчастный даже не поймет, что именно с ним произошло, лишь испытает перед смертью неземное счастье.

Когда сын немного подрос, я стал брать его с собой на службы, и там, в алтаре, он постиг вкус церковной крови, крови семинаристов в стихарях, крови просвещенного академического духовенства, и даже крови архиерейской. Он стал настоящим гурманом, чувствительным и избирательным… Уже тогда было ясно, что для него определен дальнейший жизненный путь, и он готов был идти по нему с гордо поднятой головой, скрывая во рту извивающееся жало.

Он вырос эрудированным юношей. Он хорошо учился и подавал большие надежды. Он страстно любил монахов, уединяясь с ними в кельях и насыщаясь до предела. Он был любим архиереями, и смаковал их кровь, как дорогой коньяк. Я научил его не доверять никому, и он от раза к разу отводил им всем глаза.

Когда в постриге его нарекли Адрианом, Марфа искренне плакала, но я так и не спросил, были ли это слезы печали или радости. Довольно быстро наш сын был назначен ректором одной из возрожденных семинарий, и кровь юношей питала его долгие десять лет ожиданий архиерейской митры. И лишь после, получив желаемое, он вновь мог наслаждаться кровью поповской, вкушая ее с той же радостью, что и в детстве.

Моя жена, с годами не утратившая своей красоты, как и когда-то, кормится от меня. Сейчас это стало проблематично, но доставляет нам обоим не меньшее удовольствие, чем в юности. Нечасто ей удается вырваться к сыну, где тот устраивает настоящие пиры, созывая своих иподиаконов.

Я уже стар, и настает время подводить итоги жизни. Жизни, в которой было достаточно грехов и ошибок. Но я знаю одно: мой сын едва ли когда-нибудь приблизится к женщине, а значит его род не продлится. Род тех, кто наделен ангельской красотой и дьявольским жалом.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: