Ахилла

Повторяем рассказ 2017 года.

Глава 1. Мой бывший друг Кадило

Вы, дорогие читатели, пробежав широко отверстыми, как у испуганной орлицы, очами заглавие, наверняка решили, что автор малость и ненароком рехнулся, решив воспеть вполне себе обычный предмет церковной обстановки, который в учебной литературе для барсуков… тьфу ты, оговорился… бурсаков, громко именуется церковным сосудом.

Что ж, отчасти это так. Признаться честно, за мной и до сей поры водится малозаметная, почти латентная слабость к подобного рода предметам, и парочку этих изящных сосудиков я все же храню в своих заветных кладовых. Один из них достался мне от покойного отца А., человека с дворянскими корнями и самого что ни на есть истинного интеллигента, коих кот наплакал в сословии бородатом, и посему я сей сосуд ни за какие коврижки никому отдавать не намерен!

Впрочем, я подзаболтался в своем любовании этой красиво и благоуханно дымящейся штукой, посему пришла пора мне подзабыть свой рудиментарно-благочестивый вещизм, а заодно и вспомнить добрым словом того, кто любовался кадилом словно красною девицей. И имя этому доморощенному эстету — Саня.

— Эх, какое кадило тусклое! — сокрушительно восклицал пришедший ни свет ни заря в пономарку Санек. — Надо его почистить!

…и принимался его так надраивать, как надраивают армейские кирзачи накануне очередного смотра на плацу перед архиважным генералом. Всего через полчаса золотые руки Сани вкупе с шерстяной тряпочкой и пастой Гойя творили подлинное чудо — кадило блистало так, что от него весело и шаловливо отскакивали солнечные зайчики, если таковые имелись на данный момент времени. Ну а если их не было, то наблищенное кадило так отражало свет потолочных светильников, что казалось иной раз ярче их самих.

За эту особую любовь к претворению тусклой и закопченной штуковины на цепочках в подобие золотой маковки я так и окрестил Саню — Саня Кадило. Или просто Кадило.

Кадило был прост. Прост, как истинное нехитро-незамысловатое кадило. Или как кацея-кадильце.

Придет он, бывалоча, убираться перед службой. Тряпку в руки возьмет, глаза поднимет и застынет перед резным самодельным распятием.

— Да… — промолвит с глубоким искренним вздохом. — Как Он страдал за нас. И ведь это же все надо было как-то выдержать…

И лишь потом молча начнет смахивать с распятия обильно насевшую на него пыль и кадильную копоть.

Саня — он не из ослиных богов. То бишь, богов ослов… тьфу ты… богословов. Он из самого что ни на есть рабочего района. Из самой что ни на есть рабочей семьи. И манеры у него самые что ни на есть рабочие. И руки тоже рабочие. И черты лица рабочие. И учился он тоже на рабочую профессию. Думаю, не случись с ним пара-тройка неприятных оказий, глядишь, кадила эти он бы на токарном станке вытачивал. А может, и на фрезерном. А может, на револьверном. А может, даже и с ЧПУ — после кровнородственного ПТУ.

Глава 2. Саня и его Священная Миссия

Православие, как известно, не настаивает на всеобщем безбрачии. Более того, оно даже рекомендует слегка ограниченный постами-праздниками-говениями-воскресеньями-неблагословениями и прочими благочестивыми изводами православной практики кекс после предварительного согласования с коллегией жрецов. В противном случае кекс объявляется тяжким грехом, а его участники еще живыми и здоровыми отправляются на вечное поселение в мусорную долину Гай-Хинном.

Саня все старался делать по закону, и если он начинал испытывать к очередной оплаточенной девице нечто большее, чем благочестивое желание совместной молитвы, то тут же направлял ей устное предложение окольцеваться с последующим мегаобильным чадородием. Вдохновенная Миссия Кадила привела к тому, что через пару недель все благочестивые девицы, как сговорившись, опрометью неслись из храма, аки черти от ладана, едва завидев бравого жениха-кадиломана. Не помогло даже то, что иных Саня пытался обнять за талию, не отходя от клироса, — девицы лишь испуганно ускальзывали, словно елеем намазанные, из-под могучих лап Железного Дровосека.

И когда Саня вконец отчаялся, внезапно откуда ни возьмись появилась желанная, благословленная волею небес Она. Она оказалась далеко не такой благочестивой и сладкогласой, какой мечтал ее видеть Кадило, но в этой несовершеннейшей Ее ипостаси Кадило очень тонко и верно подметил призыв Самого Божества к тому, чтобы он, Саня, довел ее до уровня Пресвятой Девы. Ему дарована Миссия из миссий — претворить тусклое и немощное женское естество в гуголсолнцеподобное (простите великодушно за неологизм) существо, до мельчайших фибров души преданное Богу и Мужу. И окрыленный раб Божий Александр Кадило немедленно принялся за свое благое и светлое дело.

Глава 3. Женитьба Кадила

Кадило тут, Кадило там…

Кадилу и впрямь порой несладко приходилось. То попы что-нибудь брякнут, то благочестивая Мать А. возьмет да и швырнет подрясник прямо с крыльца пономарки да на снежок. Но Кадило терпел благодушно.

Но в тот умеренно жаркий летний денек Кадило командовал сам и носился, гарцуя подобно арабскому скакуну, исключительного ради собственного своего удовольствия. Как вы догадались, Кадило в тот день обзаводился долгожданной второй половиной.

— Эй, жана! — кричал через весь храм Саня. — Ну ты че там, блин… Ты должна быть в послушании у мужа. Я не понял, э?! Ну ты че не около меня?!

Подруги испуганно переглядывались, попутно вспоминая о том, что до венчания еще добрый час времени и де-юре их подруга еще покамест девица на выданье, пусть и не в летах сугубо юных. Но Кадило жил предвкушением, и оно было вкуснее паче вкуса и послевкусия.

После венчания счастливая пара и гости понеслись немедленно в одну из многочисленных рабоче-крестьянских кафенюшек, где их уже ждали тамада, конкурсы и обильная трапеза, щедро и от души приправленная разливанным спиритуальным морем.

Саня во мгновение ока, ощутив себя в родной стихии, радостно отдался волнам. Уже через полчаса он приобрел загадочный вид красивого дельфина, а еще через пару-тройку часов из дельфина он преобразился в атомную подводную лодку. Под конец он так погрузился в океанские глубины, что ни новоявленная свекровь, ни свекр, ни сама новоиспеченная супруга не сумели поднять его на поверхность.

Зареванная, с растекшейся по щекам тушью, несчастная ситуативно-соломенная вдова отправилась спать в дом батюшки и матушки, а подводную лодку с горем пополам отбуксировали в привычную для нее холостяцко-диванную гавань.

Глава 4. И бысть утро, и бысть вечер…

Православно отгудели день вторый. Кадило в тот день был еще веселее — он даже лихо наплясывал и что-то пел невпопад, приводя в полумистический ужас свою новообретенную половину. Впрочем, справедливости ради скажем, что ей было не впервой — она и не таких навидалась на своем недолгом женском веку. Тем не менее столь яркое, поистине гегелевское по размаху диалектическое единство взаимоисключающих черт поведения и характера уж очень явно бросалось в глаза. И она про себя решила на первых порах смириться, а уж потом как Бог на душу положит.

Вторая ночь прошла подобно первой — в сугубом плотском посте. Правда, на сей раз Кадило спал мертвецким сном вахтенного матроса после наконец-то прошедшей вахты и не нужно было скорбеть о бахусно-соломенном вдовстве.

Едва уснув с первыми лучами солнца, молодая супруга была разбужена резким толчком в бок.

— Жена! А ну вставай на молитву! — деловито ответствовал на ее немое спросонное вопрошание супруг.

— Ну так ведь мне на работу только через три часа! — отчаянно спарировала молодая.

— Ну вот, как раз почитаем правило, Евангелие, акафист, а потом ты приготовишь завтрак! — чеканно скомандовал Санек.

Правило, читаемое вслух и нараспев, оказалось непомерно длинным. Потом они по очереди вкушали мед Благовестия. Венцом их первой супружеской молитвы стал акафист благочестивым муромским чудотворцам Петру и Февронии. В каком-то тягуче-туманном полусне как будто сам собой возник завтрак. А потом в таком же полусне творились обед и ужин.

А после ужина вновь звучало Евангелие. Ибо, как сказал некогда святитель Игнатий Кавказский, нужно обязательно главу-другую ежедневно прочитывать. Ну и, конечно, непременный акафист. И, разумеется, молитвы на сон грядущим.

А иначе как жить семье без этих вдохновенно-возвышенных молитвенных словес?

Глава 5. Спящая красавица

Однажды сотрудники бухгалтерии фирмы «Цефекон-Д», вернувшись с привычного им бизнес-ланча, застали одну из своих сотрудниц спящей прямо на клавиатуре компьютера. На экране давно уже выстроилась невиданная доселе комбинация буковок, циферок и прочих символов, обогативших и без того богатые абсурдом учетные таблицы. В полуаршине от головы девушки мирно и совершенно по обыденному благоухал недопитый кофе.

— Надо ведь, милочка, — воздохнула пышнотелая главбух Альбина Альбертовна. — Даже кофэ не помогает… А я вот думаю-гадаю уже месяц подряд: и чего она на обед-то не ходит?

И со свойственной ей природной заботливостью знаком попросила сотрудниц выйти, а затем тихонько закрыла дверь.

— Пока директора нет, покурим в коридорчике с полчасика, — нежно и вкрадчиво пропела грудным голосом Альбина.

— Ну так что там с ней? — хихикнув, торопливо переспросила ее заместитель, юркая и смешливая Верочка.

— А ты че, первый год замужем? — оборвала ее Альбина Альбертовна.

— Первый! — хихикнула вновь Верочка. — Дык и она тоже первый!

— Да я тебя не в том смысле спросила, Вер… Ну понимаешь, у них там все, ну, как это сказать, блин… домострой — во! Ты же видишь, как она одевается теперь. Раньше юбка была с ремень — теперь вот и туфель не видать. И тени были раньше орифлэймовские. А сейчас бледная как поганка…

— Ну и нахрен так жить? — со свойственной ей резкостью спросила Верочка.

— Любоффь, понимаешь, любоффь… — мечтательно глядя в потолок, с плохо скрываемой иронией протянула Альбина Альбертовна.

За разговорами обе дамы не заметили, как откуда ни возьмись возникла точеная загорелая фигура фотомодельной красавицы-директрисы, или, как она себя любила называть, топ-менеджера (сотрудницы с особой женской серпентарной любовью именовали ее просто Теткой Топой).

Топа подкралась незаметно, по-кошачьи, а потом почти по-кобыльи топнула:

— Ну, что это здесь за базар, а? Альбина Альбертовна, Верочка, ну вы чо, совсем хотите премии лишиться?! Где отчет по движению товара, а? А третья ваша где?

Не дождавшись ответа, Топа почти пинком распахнула дверь бухгалтерии и, узрив спящую, топнула в два раза громче.

Невеста месячной давности с трудом оторвала голову от теплого и мягкого киборда, и глаза ее непроизвольно встретились с леденящим взглядом Топы.

— Ну что, девушка, где ваш отчет? Где ведомости? Вы мне должны были сдать их еще вчера! Короче… — задохнувшись от неконтролируемого порыва гнева, прошипела Топа, — если отчета к вечеру не будет — уволю по статье! Поняли?

— Да, конечно, поняла, — спросонок промямлила бухгалтерша.

— Что поняла? — не унималась Топа.

— Что отчет надо…

— Два отчета! И объяснительную мне на стол!

С этими словами Топа, театрально развернувшись, порхнула и скрылась в бесконечной аэродинамической трубе коридора.

Молодая жена омывала обильными слезами клавиатуру, и, того гляди, готовилась омыть ими изрядно запыленный экран.

— Да брось ты его на хрен! — не выдержав, выдавила Верочка. — Че, мужиков, что ли, нет на свете. Или свет клином сошелся?

Молодая ничего не ответила — зарыдала только пуще и горше. И, прорыдав еще с полчаса, взялась героически, как Дарья Гармаш, побивать стахановские рекорды буккиперского цифроблудия.

Глава 6. Закон природы

Неизвестно, чем бы кончилась сонная эпопея кадиловой половины, но на ее сторону внезапно стал Его Величество Закон Природы.

Однажды утром, проснувшись, как и прежде, разбитой, супруга Саньки ощутила какой-то особый приступ тошноты. Ее и до этого тошнило из-за полубессонных ночей, но теперь тошнота как-то слишком быстро подступала к горлу. Бороться с нею было никак не возможно, даже нараспев читаемый Кадилом акафист не помогал. На самой середине шестого икоса, когда Кадило вошел в особый раж, супруга внезапно сорвалась с места и семимильными шагами устремилась к отхожему месту. До Сани явственно донеслись звуки, похожие на утробное урчание.

Перед выходом из дома тошнота повторилась с той же силою — не помог даже церукал. К полудню приступы тошноты немного стихли, но к вечеру повторились вновь.

Обеспокоенный Кадило суетился и хлопотал вокруг охавшей супруги с залитым крупными слезами лицом. Оба они с замиранием сердца понимали, что отныне в их совсем еще неокрепшей семье зарождается тот, кто станет их скрепою, кто свяжет их по-настоящему в единую и сокрушимую лишь могилою плоть.

С того дня начальница Топа как-то слегка поутихла, да и сам Кадило за суетой как-то ослабил свое молитвенное горение. Впрочем, если его ночами одолевала страстная жажда молитвы, он тихонько вставал и шел молиться на кухонку и долго-долго, иной раз до самого рассвета, молча перебирал при мистифицирующем свете лампадки затертые до блеска четки с маленькими металлическими бусинами.

А потом Кадило вдруг в одночасье ощутил, что ему скучно молиться одному. Да и приступы тошноты и рвоты мало-помалу отступали. Тревожило лишь одно: у супруги как-то странно тянуло снизу живот — как перед месячными, и эти тянущие боли иногда перерастали в малозаметную мелкую резь.

Однажды вечером Кадило властно подступил к жене и сказал решительно и твердо:

— Ну все, хватит расслабляться, за младенца молиться надо. А то старцы говорят, что если мы не будем воспитывать еще в утробе, грешник появится. Я вот вчера был на проповеди у отца Дормидонта — батюшка сказал, что непраздная сугубо молиться должна и пост ей потребен. Он сказал: я не помню, чтобы от поста беременные умирали, наоборот — детишек рожали здоровеньких и крепеньких!

…и потянулись сызнова полубессонные ночи.

Кадило иной раз клал поклонов по шестьсот за вечер — двести за себя, двести за немощную жену, двести за чадо, которое он уже заранее нарек Дориком — в честь отца Дормидонта. Он почему-то считал, что у него будет именно мальчик. Время от времени соседи стучали чем-то тяжелым по батарее, и по стуку Кадило безошибочно определял, что город погрузился в полночь. Он малость убавлял силу связок, потом вновь наращивал, но соседи к тому времени уже проваливались в сон, не в силах совладать с упрямым и медвежьеухим подвижником. Насытившись молитвой и приласкав уснувшую в первом часу ночи половинку, Кадило безмятежно отчаливал в страну волшебника Морфея, и спустя пять минут его без преувеличения боцманский храп сотрясал акустически сверхпроницаемые стены панельного билдинга-муравейника.

После работы Кадило брал пивка, невозбранно уговаривал по пути пару-тройку поллитровок, иной раз совершая благоговейное паломничество по знакомым с самого детства капельницам, где сиживал в компании крепкого и цепкого Ерша Ершовича. Вернувшись домой, кликал громовым баритоном с самого порога жену и был не на шутку сердит, когда та пыталась угостить его котлетами в пятницу.

— Ну ты че, совсем что ли рехнутая! Сегодня ж пятница! — стуча кулаком по столу, орал захмелевший Санек. — Сегодня же Христа распяли! Понимашь, за наши грехи распяли, а ты… Дура, блин!

И жена, скрипя зубами, опрометью неслась на лоджию за засоленными с лета огурцами…

Глава 7. Ожидаемое несчастье

Рано утром шестого января, в самый канун Рождества, Кадило был разбужен перед рассветом громким стоном супруги. Она и раньше стонала, но в этот раз стон стал совсем невыносим.

— Ну, блин, че опять стряслось-то? — сквозь сон раздраженно выкрикнул Кадило. — Ну сколько ж можно орать? Сочельник же! Потерпи — сейчас на службу пойдем.

Но жене было не до терпежу — она непривычно властным голосом оборвала Саньку и попросила вызвать «Скорую». Санька медлил. Он пал на колени, что-то быстро забормотал, но супруга закричала еще громче. Дрожащими руками Санька схватил сотовый. На том конце линии кто-то ровным голосом попросил уточнить симптомы. «Живот болит…. Внизу… Короче, сами соображайте!» — зло выкрикнул Кадило, а потом осекся и уже монотонно-бесстрастным голосом продиктовал адрес.

«Скорая» приехала через полчаса — по пути стояла в какой-то дикой утренней пробке. В пробку попали и на пути в гинекологическую больницу. Кадило сидел как на иголках и под конец так отчаянно возопил, что испуганный водитель сгоряча врубил сирену. Машины мало-помалу разъехались, и спустя четверть часа они очутились у ржавых задних больничных ворот.

Спустя еще полчаса жену оформили в отделение. Саня украдкой вглядывался в лицо доктора, надеясь что-то на нем прочитать. Доктор молча что-то писал, потом резко поднял глаза и будто прошил Саню острой свинцовой очередью:

— Молодой человек! Что это вы так пристально на меня смотрите? Я вам ответа на вопрос не дам — узнаете все завтра. Хотя… может, уже сегодня, — и металлическим голосом добавил: — В операционную!

— Как — в операционную? — упавшим голосом переспросил Саня.

Доктор ничего не ответил, поглядел исподлобья на осунувшегося внезапно Кадило, резко повернулся к нему широченной спиной и быстро зашагал в сторону операционной.

У Кадило в руках осталась большая сумка с сапогами и верхней одеждой жены. Первые пять минут он стоял потерянный посреди больничного вестибюля, потом в его голове внезапно что-то зажглось, и он бодро зашагал в сторону ближайшей капельницы.

В капельнице он взял бутылку водовки с пивом, один бутерброд с протухшею красною рыбой, сел напротив какого-то местного бухаря, от которого несло чесночным запахом застарелой мочи.

— Ну, брателло, дернем! — с деланным задором произнес Кадило, наливая второй стакан бухарю.

Тот, обласкав Саньку благодарным взглядом, махом осушил стопку, занюхал грязным рукавом драной куртешки, чуть крякнул и опять подвинул стакан Сане.

— Ну, брат, бухать так бухать! — воскликнул Сашка и снова налил колдырю.

Колдырь в ответ что-то замычал, кинулся обнимать Кадило, и тот по-христиански ответил ему тем же.

Когда водка и пиво были прикончены, Кадило заботливо взял колдыря под ручку и проводил его до того подъезда, на который он, мыча, указывал рукою.

По пути домой Саня взял еще поллитру. В полусотне шагов от подъезда, оглядевшись воровато, распечатал ее во мгновение ока и сделал мощный мужицкий глоток. С этим глотком, не убитым никакою закуской, мир вдруг обернулся многоцветной каруселью, и уродливое его несовершенство потонуло в бесконечном океане Вселенской Любви и Гармонии. Сане в этот момент захотелось обнять всех и каждого, но кроме молодой парочки с коляской, величаво дефилировавшей по детской площадке, обнять было некого. Однако Саня стремглав понесся им наперерез, вырос перед ними как из-под земли и промычал изрядно заплетавшимся языком:

— С Соч-чеель-ком!

— Че!? — заорал ему в ответ молодой папа. — Мужик, ты охерел, что ли? Какой ссачельник? Сам ща обоссышься, понял?!

Вселенская любовь Кадила как-то внезапно улетучилась, и след ее простыл за миллиардные доли секунды. А может, она просто обратилась в свое зеркальное отражение. Или изменила знак, сохранив лишь равенство по модулю. Короче говоря, кулаки Сани сами собой внезапно сжались, и правая рука его, описав дугу, оказалась чуть ниже правого плеча визави тыльной стороной ладони. По трезвянке Саня попал бы своему вселенскому объекту любви прямо в ярое око или ланиту, а тут просто промазал.

Ответ не заставил себя долго ждать. В тот же момент Саня ощутил, как кирпичной твердости кулак молодого родителя резко коснулся его подглазья.

— Ах ты …дь! — взревел медведем на рогатине Кадило, но второй удар ногой под дых повалил его прямо на грязную снежно-песчаную кашу.

— С..а… — Саня лежал и выл, не в силах подняться и даже разогнуться. Бутылка валялась в пяти шагах от него, и драгоценное содержимое по каплям сочилось из нее.

Этой медленной потери Саня вынести не мог. Резким движением подполз к откупоренной бутылке, отпил еще глоток и, почувствовав прилив сил, встал резко по синусоидной траектории и побрел к двери подъезда.

На подходе к дверям телефон в кармане зло завибрировал. Трясущимися руками он нажал кнопку вызова. На том конце провода сначала раздались какие-то резкие всхлипы, а потом с трудом узнаваемый замогильный голос супруги выдал устало и отстраненно, как бывает после самого сильного нервного потрясения:

— Все. Выкидыш. Сразу провели чистку…

Потом повисла тягостная пауза, после которой совершенно чужой металлический голос нечужого по паспорту человека отчеканил:

— А вообще-то я тебе уже пятнадцать раз звонила…

— Ну прости… Прости… Маша… Маша… я… я… Не переживай, я пом… пом… поммолюсь…

Но трубка уже не выдавала ничего, кроме частых гудков. На секунду его затрясло, забились в мелкой дрожи руки, влага непрошеной гостьей посетила покрасневшие глаза.

А еще что-то доселе неведомое зародилось внутри него. Он не мог объяснить и понять эту новооткрытую странность — он только стоял в дверях и каждую секунду произносил доселе никоим образом не произносимое имя.

Глава 8. Ничего общего

Маша очнулась к вечеру уже в палате. Немного побаливало внизу, но прежней тягучей и мучительной тошноты не было и в помине. Маша огляделась кругом. Рядом с ней лежала двенадцатилетняя девочка с кукольным личиком, а подле нее на подушке — точь-в-точь такая же, как и она, большая кукла. На тумбочке у девочки лежала початая коробка «Коркунова». Чуть поодаль храпела, чуть посвистывая, какая-то морщинистая старушка, а на следующей за ней кроватью — роскошная бальзаковская дама с поистине кустодиевскими формами. Женщины не разговаривали между собой, не плакали, не травили анекдотов и не фыркали друг на дружку. В постоперационной палате ад был у каждой из них свой собственный, они носили его с собой, но мало-помалу он по капле просачивался в душный и спертый воздух палаты, делая его еще более густым и неподвижным, как сознание перед эпилептическим припадком.

Обнаружив на тумбочке телефон, она торопливо схватилась за него, набрала до боли знакомый номер… Но, кроме редких и тягучих гудков, телефон в эти минуты не мог подарить ей ничего. Вконец отчаявшись, она властно задвинула аппарат в верхний ящик, потом опомнилась и начала звонить вновь. Наконец, она услышала в ответ какое-то нечленораздельное мычание, сквозь которое она впервые за все время, прошедшее с момента венчания, услышала свое полузабытое имя. После этого она уже не могла говорить. Задохнувшись, она отключила сотовый и, закрыв лицо одеялом, почти неслышно зарыдала.

С этой минуты ее мучили противоположные, антагонистические чувства. Конечно, она тронута была последними словами этого нетрезвого бреда. Однако накопившаяся за эти месяцы усталость, постоянный страх греха и удушающая петля жестокой канонической любви сделали свое дело. Потому это пьяные слезы супруга были не более чем пьяными слезами, которые мгновенно сохнут в состоянии тяжелого похмелья. А произнесенное с надрывом и надсадой имя лишь на один день отсрочило принятое раз и навсегда решение. Слишком поздно оно было произнесено, хотя и вполне своевременно.

Под утро Маша вконец успокоилась, и уже ничто не могло ее поколебать изнутри. Даже коленопреклоненные мольбы и лежание ниц вчерашнего домашнего тирана.

Глава 9. Разрыв

Больше Маша Сане не звонила. Да и он ей тоже не звонил. Она — потому, что не видела смысла. Он — потому, что был не в можжах.

Когда она узнала о выписке, первый звонок сделала маме. Мама приехала спустя час. Молча обняла дочь, накинула на нее свою купленную по дороге куртку, обула в новые сапоги, и они вдвоем отправились домой на такси.

На другой день Маша отправилась на квартиру мужа. Долго звонила в дверь, пока за нею не раздались тяжелые грохающие шаги. Дверь растворилась рывком. Саня стоял на пороге в семейниках, качаясь из стороны в сторону, подобно беспокойному маятнику деревенских ходиков.

— О! Жена пр-пришла-а-а, — едва проговорил он заплетающимся языком. — А ты че это мне не звонила, а? Я те кто, муж или хрен собачий? Ну ты ва-а-ще, меня ни х-хер-ра не уважаешь! Я тут ждал… А ты че с сумарем?

Маша не проронила ни слова. Властным движением руки она отодвинула в сторону уже бывшего для нее мужа и ринулась в спальню. Саня попытался догнать ее, но с грохотом рухнул где-то на полпути. Забежав торопливо в спальню, она закрыла дверь на ключ и спешно принялась засовывать в сумку вещи.

Тем временем Саня приподнялся слегка, дополз до двери и принялся ожесточенно молотить ее кулаками.

— Открывай, а то хуже будет! — орал он неистово, с каждой секундой все больше ярясь и свирепея.

Маша не отвечала. Она молча сидела на похолодевшей двуспальной кровати, и лицо ее оставалось таким же каменным, каким стало оно несколько дней назад. Она терпеливо дождалась, пока супруг малость охолонит, сбегает к холодильнику за следующей поллитрой и, выпив, начнет сначала угрожать ей всеми муками ада, а потом умолять ее слезно на коленях.

— Маша, не уходи, — стонал, скрежеща зубами, Кадило. — У нас же все так хорошо было! Это же искушение, просто дьявольское искушение. Враг рода человеческого…

Наконец Машу прорвало.

— Пусти! — закричала она непривычно громко. — Пусти, а то сейчас милицию вызову!

И, сделав театральную паузу, разразилась огненной филиппикой:

— Останься, говоришь? У нас все хорошо было?! Может, еще и на том свете с тобой вечно жить?! Хватит — нажилась уже на этом! Тебе нужна была покорная молитвенная дурочка — вот и искал бы где-нибудь в монастыре или епучилище! Она бы тебе еще и сапоги снимала, и жопу подтирала в сортире. А ты бы только уму-разуму учил да кадила драил! Вот и ищи себе такую дурищу… Я думала, рожу ребенка — хоть какая-то радость будет у меня. А тут и этого нет. Так на кой мне теперь жить с тобой, олух?! На кой? Ты же в Промысл веришь. Так вот я тебе и говорю по-божественному, что Бог меня все-таки пожалел. А то бы мучилась всю жизнь до могилы! Вот он, промысл! Я теперь свободная и незамужняя — понял? Завтра же подаю заявление в ЗАГС!

И она рывком отворила дверь:

— Ну, вали давай, че вылупился!

Опешивший от такой неслыханной жениной наглости Саня инстинктивно попятился в кухню. Воспользовавшись столь благоприятным моментом, Маша юркнула в прихожую. Дверь квартиры была распахнута настежь — Маша не прощаясь выскочила в подъезд и, не дожидаясь лифта, бегом с десятого этажа устремилась к выходу из дома. Только на улице, отдышавшись, она поняла, то за ней никто не гонится. Она остановилась, полезла в сумочку, достала из нее помятую пачку «Кента» и впервые за эти брачные полгода смачно закурила. Дым приятно щекотал носоглотку и гортань, он был необычайно ароматен и живо напоминал ей о годах ранней молодости, когда она, веселая и разбитная, была объектом романтизированного либидо всей юношеской части курса. И в тот момент ей стало так хорошо, что она задорно и по-девичьи рассмеялась.

Впервые за последние полгода — рассмеялась.

Глава 10. Недоумозаключение

Они разошлись быстро, четко и без лишних слов. Разошлись прозаически — оба вместе подали заявление и поставили подписи без комментариев. Имущество не делили, ибо нажить ничего толком не успели.

Когда я однажды мельком встретил Саню, он был абсолютно трезв и как-то нервно суетлив. Поздоровался порывисто, обронил что-то про развод и, будто боясь моей этической оценки, сослался на цейтнот и быстро попрощался. Напрасно удрал братец Кадило — уже в ту пору я старался не давать никаких моральных оценок чужой семейной жизни. Я не был на его стороне, но при этом моя тайная симпатия к нему нисколько не пострадала от его неуклюжих поступков. Да-да, я не оговорился, именно — неуклюжих. Несклешных, неуклюжих, как его движения, поступков.

Он действительно имел склонность к выпивке — в семействе его, как я слышал, выпивали нешутошно, он дурил по пьяни, но именно с ним было хорошо выпивать. Ведь не с каждым будешь пить — далеко не с каждым. И не перед каждым ты осмелишься предстать в не самом лучшем своем облике. А выпивка — это и есть попытка хоть перед кем-то стать самим собой. Пусть нехорошим — но самим собой. Быть может, не всем и не всегда это удается, но автору иной раз удавалось.

После этого случая Кадило навсегда исчез с моего жизненного горизонта. Он не появился больше в глубине вечно пахнущей перегоревшим ладаном пономарки. И казалось мне, что кадило, висящее справа от входа, каким-то неприметным образом потускнело…

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: