Ахилла

Неанонимная история ухожанина.

***

Каков Он, Бог? Кто видел? Кто знает?..

В моей жизни такого вопроса не было — верить или не верить. Помню, в детстве моя русская православная бабушка говорила, указывая пальцем в потолок: «Он все видит!» Я смотрела на лампочку, и у меня темнело в глазах. Позже поняла, что Он — это Бог. И Он почему-то все время за нами следит. Зачем?.. Было не ясно и от этого смутно тревожно.

Отец, крымский татарин, подростком оставшийся без родителей, несколько раз сбегавший из детдома, беспризорничавший, отбился от своей стаи с ее религией, а к маминой, русской, православной, так и не прибился. У него с Богом были какие-то свои разборки. Я это понимала, когда слышала, как отец, подвыпив, серьезно и долго о чем-то толковал с тем же потолком. В общем, я знала, что там, вверху, есть тот, который нас очень не любит и терпеливо ждет нашей оплошности, промашки, неверного шага, чтобы обрушить на нас весь свой, накопленный в этом ожидании, гнев.

Всегда хотелось знать — каков Он, Бог? Кто видел? Кто знает?.. В Библии Он разный, в рассказах верующих — тоже. То милосерден до полного попустительства, то строг и беспощаден к слабому обманутому человеку, почти как к сатане. Кажется, ответ очевиден — священник знает. Надо спросить у него.

Это (и не только) определило мой путь до православного храма, поскольку я была не в состоянии ни принять то, что говорили мне о Боге, ни отказаться от Него совсем. Почему православный, а не мечеть, например?

Нет, мечеть — не мое. Отец, депортированный в десять лет из деревни Байдары, скитался по детдомам, геологическим партиям (пока было тепло), по спецприемникам и распределителям, не верил ни в Бога, ни в… А летом, приезжая к бабушке (русской, православной), я чувствовала себя свободно. Хотя могла и подзатыльник схлопотать, когда с улицы плюхалась за стол, не помыв руки. Но бабушка соблюдала все церковные праздники и обустраивала их так, что это был действительно Праздник с большой буквы, особенно для нас, детей.

Храм в те времена я видела только издалека. Действующий был один, на расстоянии шестичасовой поездки автобусом. И туда приехав, ты мог попасть к закрытым наглухо дверям. Когда он открывался — никто точно сказать не мог. И от чего это зависело — тоже. Через несколько домов от бабушки жил церковный староста, который бывал на службе в том храме, поэтому у бабушки всегда были свечи, всегда горела лампадка перед старинной медной иконой Богородицы, которую бабушка называла «Троерушница». На полустертой от чисток и от времени иконе третьей руки не было видно, но бабушка точно знала название, потому что этой иконой ее благословила мама в 1918 году, когда она в первый раз в 16 лет вышла замуж. Я всегда думала, что бабушка потому такая домовитая и хозяйственная, что Богородица и ей третью руку иногда дарует. Потому она везде успевает и никогда не устает.

Моих родителей уже не было в живых, когда я крестилась. Крестилась потому, что решила крестить трехлетнего сына, а крещеная ли я сама — не знала. И спросить мне было некого. Бабушка знала только про моего младшего брата, что его точно крестили, потому что в младенчестве с ним приключился родимчик. Его и окрестили у кого-то на дому, в большой секретности. А про меня она не знала. Вот я и крестилась. До сих пор не знаю — в первый или уже во второй раз. Это было в начале перестройки.

В храм ходила время от времени, изредка исповедовалась и причащалась. Работала в детском саду и однажды уговорила заведующую освятить здание. Годы были тревожные. Она согласилась, меня же и отправила договариваться. Батюшка приехал, освятил здание, потом всех пожелавших крестил в бассейне. В спортзале накрыли столы, и весь коллектив с батюшкой трапезничали. А перед тем слушали его проповедь. Было уютно, по-домашнему. И на сердце хорошо.

«За нехристей записки не принимаем»

Первый раз меня отшатнуло от храма и веры, когда я во сне увидела своего покойного отца жалким, немощным, просящим у меня помощи. Проснулась с комком в горле, поплакала и помчалась в церковь. Отстояла службу, подошла к батюшке. Рассказала про сон, про отца. Он слушал внимательно, но когда узнал, что отец — некрещеный, молча меня перекрестил и отошел. Его тут же окружили другие прихожане, я уже не смогла пробиться.

Подошла к старушке, убирающей сгоревшие свечи. Спросила, как можно (как нужно) за отца моего помолиться. Та сначала начала объяснять, как написать записку о поминании усопшего, но услышав, что тот татарин, сказала: «За нехристей записки не принимаем». Так я узнала, что за отца моего в православном храме Бога просить не смею. Сначала было горько и обидно. Потом просто попросила знакомую мусульманку. Она все устроила. Правильно или нет, не знаю. И вообще, сделала ли то, что надо — мне не важно. Дала денег, купила, что она сказала, отдала, кому сказали, и… обрела покой на какое-то время.

В храм ходить не хотелось. Чувствовала себя преступницей, которую в людном месте поймали за руку. Уличили. В чем? В том, что отец — нехристь. Времени с той поры прошло немало, и все изменилось. Оказалось, есть святой Уар. Оказалось, что можно за некрещеных молиться Николаю-угоднику. И что есть молитва самому Иисусу Христу: «Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего, аще возможно есть, помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет святая воля Твоя».

«Мне некогда, меня покойник ждет»

Со временем обида забылась. В храм все равно продолжала ходить. Редко и только когда уже припекало. Однажды действительно припекло. Муж заболел. Три дня был в коме — сказалась детская черепно-мозговая травма. Врачи так и сказали — если повезет, выкарабкается. Повезло. И я стала уговаривать его съездить в церковь на исповедь и причастие. Дело это оказалось очень не простым. Ходил он плохо, стоять не мог. И сидеть не мог дольше 5-7 минут. Но согласился. И мы поехали.

Опоздали в мужскую очередь. Пришлось встать за женщинами. Минут через десять начал заваливаться. Бабушка принесла стул, муж сел. И мы ждали. Молодой священник, принимающий исповедь, очень весело разговаривал с исповедующимися молодыми девушками и женщинами, шутил, не переставая. Я думала, как муж будет исповедоваться? Что будет говорить? Человек он простой, прямодушный. Да еще болезнь эта, с трудом говорит. Поймет ли его молодой веселый батюшка? Но печалилась я зря. Когда до нас дошла очередь, священник снял свою епитрахиль, завернул в нее крест и Евангелие и направился к выходу. Я сначала оторопела, потом опомнилась и побежала за ним к выходу. «Батюшка, муж мой еще не исповедался. Он очень болен…» — «Мне некогда, меня покойник ждет. Хотите — и вы ждите». — «А сколько?» — «Не знаю. Часа три-четыре. А может и не приеду». С этими словами он достал из кармана рясы сотовый и начал куда-то звонить. Потом сел в джип и уехал.

Я стояла, как манекен, минут пять. Не знаю почему. Казалось, он одумается и вернется. Потом вспомнила про мужа, пошла к нему. Тот уже еле сидел. Церковная старушка, которая все это видела, качала головой и крестилась: «Господи, прости нас, грешных». С той поры в этот храм я не хожу. Хотя нет, недавно там отпевали знакомого. Пришлось. Свечи в лавке самые дешевые стоили 45 рублей. Явно не на наши кошельки рассчитаны.

«А ты кто есть перед Богом, чтобы рассуждать? Ты раба, червь»

После неудавшейся попытки исповедать и причастить мужа я не ходила в храм вообще лет десять. Молилась дома, читала акафисты, каноны, свечи покупала в лавках, не заходя в храм. Но я знаю, что страх за моих близких может заставить меня встать на колени перед кем угодно. И когда что-то случается в жизни трудное, грустное, я бегу в храм, и молюсь просто потому, что больше надеяться не на что.

Однажды на исповеди рассказывала о том, какие мысли мучают меня по поводу жизни моих родителей, и как я с ними себя вела неправильно. Осуждала, злилась, а теперь вот их нет. Говорила сквозь слезы. Тяжело было одной справляться со своими житейскими проблемами. Бабушке было уже за 90, ей просто ничего не говорила, не хотела расстраивать. И вот каюсь о том, что плохо к родителям относилась — к маме, отцу, несмотря на то, что он не был православным. «Но ведь он мой отец. И я не должна его осуждать», — говорила я. И вдруг священник очень грубо мне говорит: «А ты кто есть перед Богом, чтобы рассуждать? Ты раба, червь. Твое дело исполнять, а не рассуждать». Я помню, даже испугалась его злого лица и голоса.

А батюшка сказал: «Не верю»

В этом году произошла беда с сыном. 9 мая его задержала полиция при переходе через пешеходный переход с группой других пешеходов и с разрешения военных, которые были расставлены вдоль центральной улицы нашего города. Готовился местечковый парад (забава местного олигарха). Сначала мы ничего не понимали, почему, за что? Задержали, избили, дали двое суток. Потом, в ходе разбирательства и консультаций поняли. Его задержали, чтобы получить выкуп. И чтобы он не мог отвертеться — подложили в карман наркотики. Это обычная схема. Либо платишь деньги, либо… И мы бы ничего не узнали, если бы не нашлось видео, на котором это все оказалось заснято. Но узнали гораздо позже, а по рассказам очевидцев, ОМОНовец, стоящий в оцеплении, все видел и дал полицейским понять (матом), что не одобряет такой подход.

Тогда полицейские, видимо, решили реализовать «план Б» — сфабриковали дело о том, что сын будто бы ударил полицейского и тот получил сотрясение мозга. Знакомый невролог, кандидат медицинских наук, просмотрев экспертизу амбулаторной карты полицейского, якобы подтверждающую сотрясение, сказал: «Ни одного объективного критерия. Только косвенные, субъективные. Все это только предположение, но не доказательства сотрясения». А когда тот самый потерпевший полицейский отвечал в суде, он сказал, что вообще не помнит, куда его ударили. Тем не менее суд принял его сторону.

Я практически не вылезала из храма, исповедовалась и причащалась, молила о справедливости. Металась в поисках хоть какой-то помощи. А когда все рассказала батюшке — он сказал мне, как Станиславский: «Не верю».

После очередной исповеди и причастия вдруг нашлось то самое видео (официально), на котором четко видно, как сыну, закованному в наручники, с разбитым лицом, залитым кровью и грязью (было сыро и холодно в тот день), не видящему, куда наступить, полицейский усердно что-то пропихивает в карман на протяжении двух минут времени съемки. Я, было, подумала, что Бог нам бросил палочку-выручалочку. Увы! Суд, которому это видео было предоставлено (на котором было видно, что полицейский был без опознавательных знаков; что не было никакого смысла не пропускать человека в это время; что сына и еще группу людей выпустили на проезжую часть полицейские, охрана с противоположной стороны, поэтому они ничего не нарушили, и много-много всяческих доводов), не принял к сведению. Как не принял и то, что из свидетелей в суде был лишь начальник полицейского и его напарник, который избивал сына; и то, что в суде они говорили совершенно противоположное тому, что было написано в их показаниях; и что в самих показаниях не было никакой логики, никакого мотива, объяснения: зачем?

Храм — не то место, где можно разобраться с тем, что случилось с моим сыном. Но когда я ездила и искала поддержки у батюшки, который обычно бывал приветлив и добр, его приветливость иссякла. Он говорил: надо терпеть, Иисус терпел, и мы должны.

Зачем Бог ставит нас на колени?

Я все думаю: Бог испытывает мою веру? Он видит, что я все равно возвращаюсь. Значит, и дальше будет испытывать? А сил уже нет. И вопрос, из тех, на которые нет ответа: чем Бог отличается от тех, кто, напугав угрозой жизни твоей или твоих близких, ставит тебя на колени?

Сейчас не вспомню, кто это сказал: «Просить у Бога земного — все равно, что просить у царя навоза». Во всех акафистах, которые я читала по три раза на дню, все сводится к одной просьбе: «Не лиши, Господи, нас Царствия Небесного».

И вот в этом году я почувствовала: вера моя иссякла. Что будет со мной за пределами этой жизни — я не знаю. В этой я всеми силами старалась никого не обижать, не обременять своими проблемами и просьбами, быть честной перед самой собой и людьми. Следовала девизу: «Молчи или говори правду». Найдет Бог за что наказать — пусть накажет, но мне Его помощь нужна здесь, в этой жизни. А ее нет. Или все, что я знаю о Боге — ложь.

От кого-то в храме услышала: Бог никому не обещал помогать. Он никому ничего не должен. (Прямо как одна молодая чиновница рассуждает.) А если так — зачем Он нужен? Для чего? Он не исправляет людей, не призывает их быть добрее, уважительнее к другим, чище. Сейчас ко всем, кто нуждается в помощи, отношение презрительное везде: и в храме, и в миру. Рассказывать о том, как чудесно и благостно в других храмах, мне не надо. Я делаю выводы из своего опыта, не из чужого.

И все, что я увидела, через что прошла, породило вопросы: зачем все это? Не потому ли и приходит земная жизнь наша в такое духовное запустение? Ибо суди дерево по плодам его… Вопросов много, но задать их некому.

Образ Бога, который рисовался в детстве, был сумрачным и необъяснимо злым. Взрослея, я эту тему обходила стороной, потому что ни изменить своего представления о Жителе неба, ни отказаться от него вообще, я не могла. Неизменным и неоспоримым для меня было только одно — там кто-то есть, кто-то живет.

Григорий Померанц и Зинаида Миркина

Однажды в каком-то старом журнале мне попались стихи Зинаиды Миркиной, где были такие строки:

А в тихом небе кто-то плакал,

Что мы его не узнаем.

В этих стихотворных строках соединились мои глубинные страхи, но вместо страшного нарисовалось грустное. Как в сказке «Аленький цветочек»: жуткое, непонятное чудовище вдруг захотелось пожалеть. Казалось, автор стихотворения так глубоко влез в мою душу, как я еще сама никогда не заглядывала. С этого началось знакомство с Зинаидой Александровной Миркиной и Григорием Соломоновичем Померанцем. Сначала заочное, потом личное. Потом наша переписка длилась до самой кончины Григория Соломоновича в 2013 году и до ухода из жизни Зинаиды Александровны в 2018. Они многое могли объяснить, и объясняли. Я и сейчас их письма перечитываю. Но философствовать легко, когда над тобой не висит дамоклов меч твоих повседневных проблем с воспитанием сына, со здоровьем мужа и со своим собственным. А когда ты думаешь, как вытащить мужа из болезни, сына из подростковых комплексов, семью из бесконечных долгов — философия мало помогает. Очень конкретный вопрос «что делать?» — не сходит с повестки дня.

Я уважаю людей, мировоззрение которых выстроено «по умолчанию» и с ценностями, ради которых человек способен пойти на риск и жертвы, и не способен преступить их ни за какие статусные коврижки.

Григорий Соломонович — именно такой человек. Он не цеплялся за внешнее. Не боялся угроз. Потому что сумел договориться со своей глубиной. Отодвинув все и всех, что и кто вносил разлад в его отношения с мирозданием. Он всегда говорил мне: «Прислушивайся к своей собственной глубине. Бог в нас». А когда я шла в храм, там говорили: «Не надо мудрствовать. Есть иконы. Есть написанные молитвы. Молись по написанному. И причащайся».

Типографские Лики

Что есть икона? Да, бывает, и просто картина гениального художника может перевернуть твое сознание, судьбу, жизненный путь. А уж икона тем более. Должна, по крайней мере. Рублев писал иконы, готовясь к этому духовно. А кто готовится и как, печатая тысячными тиражами иконки? Типографская машина? Рукотворных икон, брошенных на улице, не встречала. А вот этих, напечатанных на машине большим потоком, — постоянно. Календари с крупными, цветными репродукциями икон — их выбрасывают еще чаще. Зачем это? Ради чего? Ради денег, которые за Лик готов отдать верующий. Но когда их слишком много, этих ликов, а вера слабеет из-за слишком вольного обращения со святыней, а порой и совсем иссякает, тогда Лик становится просто прошлогодним календарем… «Да будет вам по вере вашей»… И мы видим: небеса не разверзаются, молнии не пронзают грешников и богохульников. И только слепой не видит, что «нет, ребята, все не так! Все не так, ребята!»

Ложь в проповедях священников рождает множество вопросов, на которые они не могут вразумительно ответить. И с каждым годом им, видимо, все труднее и труднее отвечать за поступки выдуманного ими Бога, который всегда молчит. За Него говорят они, а все думают: «Молчание — знак согласия».

До революции не было запрета на Церковь и веру, но пришло время, и верующие стали безбожниками и пошли против… кого? Бога? Или Его лицемерных служителей? Двадцать с лишним лет нет гонений на Церковь, она вполне себе материально процветает. А духовность, нравственность деградирует. Лицемерие, мошенничество, алчность, гордыня, манипулирование паствой ради прибыли и выгоды — эти плоды сегодня наливаются ядовитым соком.

Когда я прочла дневники Иоанна Кронштадтского, я ужаснулась. Подумала: «И там все по блату». Но потом решила — нет, все правильно. Его надо было канонизировать только за то, что он не прятал свои грехи хотя бы от себя самого. Он был честен перед самим собой. И еще он сказал (не помню дословно): надо говорить правду сильным мира сего. А кто у нас сегодня осмелится сказать правду тому олигарху, который отстегивает деньги на содержание храма или на строительство нового? Кто?! Ему скорее отпустят все мыслимые и не мыслимые грехи, и поверят любому вранью, как откровению свыше, в отличие от нас, грешных, которые никому ничего доказать не могут.

В своей статье «Два этюда о Марфе и Марии» Григорий Соломонович назвал меня и моих коллег «нестяжателями». Он очень надеялся на то, что вот-вот в России нестяжатели начнут массовое движение. Увы, как он ошибался! Я сейчас уже все чаще начинаю жалеть о том, что я нестяжатель. Теперь уже поздно учиться этому, но если бы научилась раньше — не Бог, а деньги могли бы сильно облегчить мою жизнь.

Я не верю теперь в того Бога, которого рисует православная церковь

И без Бога уже не могу. Пришла к выводу: Бог — это Свет. Прожектор, который освещает все, что происходит, и вносит ясность в нашу жизнь. Кому нужна эта ясность? Нам, людям. А когда ты начинаешь понимать, что происходит, ты становишься честным перед самим собой, хотя бы. Ты видишь, что кого-то зря осуждал, а кого-то принимал за другого. А твоя внутренняя честность заставит тебя уважать других. Потому что ты видишь, что не тебе назло они живут, а борются с теми же проблемами, что и ты. Вот тогда уже может возникнуть милосердие, от которого рукой подать до божественной нелицемерной Любви. И все это делается самим человеком. Каждым.

Когда священники говорят о необходимости весомой благодарности, пожертвований, они говорят: Иисус за вас умер на кресте, тем самым спас вас. А когда кто-то наивный начинает думать, что спасение у него в кармане, священники говорят: нет, ты легко можешь оказаться в аду, если не будешь делать… и далее по списку.

Каждый должен прилагать усилия, и не по указке дяди или тети в странном наряде, а по велению сердца и по заповедям.

Храм для меня опустел. Бог вне храма. Ему там слишком темно, слишком тесно и душно. Я продолжаю бояться за своих родных и близких, огорчаюсь и плачу, когда со мной несправедливы и грубы. Это не часто бывает, но именно это заставляло меня падать на колени и просить, просить, просить прощения и помощи. Теперь я поняла — я не там искала Бога. Я не узнала, не увидела Его в сотнях, тысячах растиражированных икон, обставленных свечами за 45, 50, 100 рублей. Ибо Он другой.

Церковь мне напоминает богатый дом, в котором не всем можно в покои хозяев: кто-то дальше прихожей не двинется, потому что одежкой не вышел и пользы с него никакой. Я представляю в этом доме Иисуса. Его, похоже, и на порог не пускают.

Читайте также:

• Какая элита нужна России?

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: