Ахилла

Валентин сидел в чайхане, на ковре, скрестив по-персидски ноги, пил зеленый чай и удивлялся, что вот он в Ташкенте, а всего каких-нибудь шесть часов назад был в необычно для мая месяца промозгло-сырой Москве, где еще почки деревьев только-только набухли.

А здесь было солнечно, воздух пах сухим камнем. Но и жара еще не наступила.

Пару часов назад ИЛ-96 приземлился в ташкентском аэропорту. Это был один из заключительных испытательных полетов на двигателе последней модификации.

Они летели сквозь ночь 4 часа, первый салон самолета был заполнен более чем сотней пассажиров, сотрудниками и сотрудницами института Гражданской авиации, вместо положенных по инструкции кукол, которых в наличии не было. Настроение у «кукол» было праздничное, еще бы! — получить возможность бесплатного путешествия в края, которые большинство из них и не мечтало посетить!

Но главным была практическая сторона: к маю месяцу в Узбекистане созревает невиданный урожай клубники и, по слухам, баснословно дешевой для московских карманов. В авитаминозно-рахитичной послезимней Москве это будет настоящим подарком!

К тому же полет проходил по ведомостях как испытательный, и каждый из пассажиров с заготовленными лукошками, сумками и пакетами мог гордо именовать себя испытателем! Хотя у Валентина оснований так зваться было чуточку больше: он не летел пустым балластом, а замещал вышедшую в декретный отпуск врача-гигиениста, и в его функцию входило посредством приданных ему приборов определять наличие в салоне оксидов углерода и технических масел, температуру переборок на взлете и при посадке лайнера.

У всех был четкий план: сразу после посадки рвануть на центральный рынок, чтобы успеть к самому открытию, пока народ не навалит. Сориентировать вызвался светлоголовый и белоусый крепыш Саша, ташкентец в уже неблизком школьном прошлом, сын офицера, часть которого стояла в Ташкенте. Конечно, прошло много времени, но Саша уверял, что дорога от аэропорта к рынку должна была остаться прежней, даже несмотря на землетрясение.

И в самом деле, сразу после открытия рынок еще только начинал заполняться. Белый шар солнца двигался вверх на мутно-белесом небе. А по площади перед прилавками уныло брел высокий пожилой узбек в потертом сером костюме, кирзовых сапогах, в дешевой тюбетейке, с синими морщинами на затылке, с перекинутым через плечо и влачащимся по серой земле сухим резиновым шлангом. А с радиоточки на ближайшем столбе на весь рынок оглушительно блеял певец, в восточном сладостном вожделении прославляя некую прекрасную — «Джама-а-а-аль!».

Прилавки же стремительно заполнялись горами и горками алой и розовой клубники, янтарной курагой, выпеченными в золе абрикосовыми косточками, неизвестными травами, красными и зелеными стручками перца… Но в этом клубничном эльдорадо, к удивлению москвичей, клубника вовсе не оказалась копеечно дешевой: дешевле, конечно, чем морковка в Москве, но вполне сопоставима по цене.

Валентин прикинул по имеющимся средствам: если купить ягоду самую крупную и сочную, то денег хватит едва на сто-двести грамм, поэтому пришлось ограничиться клубникой среднего качества, чтобы набрать хотя бы полпакета.

Из любопытства он прошел в дальний край рынка, миновав по пути прилавок с диковинкой в виде соленого арбуза, достиг прилавка с пряностями — горки черных, синих, желтых неведомых порошков под присмотром безмолвных старцев в белых шарфах на головах, по типу чалмы закрученных. Нарушать их важное безмолвие праздными вопросами, не имея серьезного намерения покупать, казалось неуместным, и Валентин отправился к выходу из рынка.

Потратив большую часть денег на рынке, решил побродить по кварталам рядом с базаром, понаблюдать местную жизнь.

На выходе из базара сразу очутился перед дверями в магазин «МЯСО».

Мясом, конечно, в нем и не пахло. Усатый продавец в белом халате, похожий на сытого кота, полулежа на прилавке и положив голову на толстые руки, наблюдал за входом, очевидно, определяя стоящих внимания клиентов, для которых, наверняка, мясо хранилось в холодильниках подсобки. Законы рынка ломали на Востоке всякие партийные распоряжения из Москвы по социалистическому ценообразованию.

Белели ослепительно чистые стены, а позади мясника над его головой была приклеена бумажная репродукция картины Ивана Крамского «Неизвестная», заботливо обрамленная елочным дождем из тонких струек серебристой фольги. Из невероятной пространственно-временной дали туманно-холодного блоковского Петербурга смотрела лениво и надменно из-под полуспущенных век еврейская красавица с холеным белым личиком, в шляпке с пером, меховой шубке с муфтой — идеал восточного вожделения, та самая «Джамаль!».

Мясник смотрел на дверь, не шевелясь. Как покупатель, в своих легкомысленных джинсах, куртке и кроссовках, Валентин его заинтересовать не мог. Другое дело, если бы пожилой толстяк с брюшком, перетянутым дорогим витым кожаным ремнем с кованой золотой пряжкой, и в тюбетейке, шитой бисером!

И Валентин как вошел в магазин, так и вышел.

Ташкент в целом нравился Валентину по прежней долгой командировке. Город чистый, можно сказать, красивый, но без старины: почти весь он был отстроен заново после землетрясения 1966 года. Только вот эти ворота с узорчьем и арабской вязью недалеко от рынка устояли. Сейчас тут находилась улица жестянщиков, ремесленников.

Куда девать еще час оставшегося времени?

Валентин был в этих краях лет десять назад, бродил по красным пустыням Фанских гор с рюкзаком за плечами и с друзьями, ехал на поезде Душанбе-Самарканд в полупустом душном вагоне и видел из окна, в знойный полдень, когда температура в тени была плюс сорок, а на открытом пространстве доходила до восьмидесяти, зеленые хлопковые поля, на которых трудились исключительно женские бригады, непонятно как сохранявшие свою жизнеспособность. А когда стало темнеть, то неожиданно открылась широченная прохладно-стальная река с треугольным парусом посреди — Аму-Дарья!

Он быстро заснул на своем туристском спальном мешке, а посреди ночи неожиданно проснулся: за окном под черным бархатом неба, усыпанным золотым песком звезд, проплывали волны песчаных барханов с хилыми ветками саксаула — на этом участке поезд проходил Кара-Кумы.

Утром поезд пришел в древний Самарканд. Здесь на него снова обрушилась сорокоградусная жара, от которой воздух казался разреженным, и сразу появилась одышка и жажда. Было непонятно, как могут пожилые люди с проблемами сердца и легких переживать здесь лето.

Зато тогда в Самарканде Валентин насмотрелся достаточно восточных древностей. Был на площади Регистан с ее покосившимся минаретом, слышал на территории медресе голубиное дикое у-ху-ху, так отличное от грудного воркования российских голубей, да и сами голуби здесь были другие, все одного типа — мелковатые кирпично-коричневые. Там же был атакован черноногими мальчишками, протягивающими жестяные кружки с водой из цинковых ведер, расположенных тут же в голубой тени от стены.

— Ва-да! Ва-да!! — вопили они, и, хотя кружка стоила пять копеек, а через площадь стоял автомат с ледяной газировкой по одной копейке за стакан без сока, жажда была столь настойчивой, что он купил и выпил и воду, продаваемую мальчишками, и воду из автомата, перейдя площадь.

Видел он там и гробницу великого человекоубийцы Тамерлана — Гур-Эмир, вершащего омовение перед надгробием коленопреклоненного старика, для которого не существовало ни проходящих мимо посетителей, ни туристов, ни времени.

Посетил лабораторию Улугбека с восстановленным по методике Герасимова лицом Тамерлана, поразившись сходству с Лениным…

Казалось он понемногу прикоснулся ко всему здесь на Востоке — и плов пробовал в кафетериях Душанбе и Самарканда, и шурпу, и самсу… Но оставался еще час свободного времени, и Валентин стоял в нерешительности, пока вдруг не блеснула блестящая идея — посетить обычную чайхану, где нет россиян, а лишь только местный люд! И такая народная чайхана находилась на соседней улице, как он заметил по пути на базар.

В чайхане он сразу окунулся в перебивчивый шум незнакомой речи. По размерам она была не более средней рабочей столовой в Москве. Ближняя к дверям половина была занята легкими раскладными столиками, за которыми на пластиковых стульях восседали посетители. Все места за столиками были заняты. Дальняя же часть чайханы была приподнята на полметра и покрыта ковром, на котором расположилось лишь несколько человек — как видно, большинство мусульман предпочитало европейские столы и стулья традиционному ковру.

У входа узбек лет сорока в белом халате готовил зеленый чай, выдавая каждому посетителю фаянсовый заварной чайничек, пиалу, сахарные подушечки на прикуску, и принимал плату. Работал не спеша, придавая своему труду значение серьезнейшее. Вообще здесь на Востоке люди любой собственный труд уважали, в отличие от родного индустриального города Валентина, где работа воспринималась лишь как некая докука, с которой надо было абы как поскорее разделаться и объявить перекур — пить чай в НИИ у служащих, послать гонца за водкой у рабочих.

Взяв свой чай, Валентин пошел к закрытому ковром возвышению, усмехнулся, сознавая, каким контрастом в этом помещении выглядят его импортная финская куртка, адидасовские кроссовки и джинсы, но не заметил ни одного удивленного или насмешливого взгляда, брошенного в его сторону.

Расположился на ковре, скрестив ноги и поставив рядом чайничек с пиалой, отметив при этом, что ковер грязный, с поблекшими узорами и серыми волосяными катышками — что ж, если решил попробовать экзотику, то глотай такую, какая она есть, без прикрас.

Недалеко от него сидела группа — молодой безусый парень и три молодые женщины (сестры? жены?) в дешевых демисезонных пальтишках с непокрытыми головами. Впрочем, на гурий молодые дамы не слишком похожи — уплощенные обветренные невыразительные лица, вызывающие в памяти группки подлинных рабынь на хлопковых полях под убийственным солнцем. Да и парень слишком молод, такому хотя бы на одну жену еще надо калым наработать… Скорее всего сестры или родственницы.

Еще подалее от группы — фигура тощего узбека в потертой рабочей одежде и в дешевой тюбетейке. Прихлебывая чай из пиалы, он смотрит живыми глазами на публику в чайхане, где, кстати, кроме дам на ковре, нет ни одной женщины, а лица почти сплошь смуглые и черноусые.

Неожиданно у кассы происходит какая-то заминка: старик в полный голос гневно ругает стоящего напротив усатого, лет тридцати, мужчину, замахивается палкой, усатый вовремя отворачивается, и палка ударяет его по спине. При этом невозмутимое выражение лица, получившего удар, совершенно не меняется, а старик, видимо удовлетворенный, гордо выходит из чайханы — наглядный урок восточного уважения к старшим.

Валентин наливает себе на донышко чай, делает глоток и закусывает сладкой, но не приторной подушечкой. Зеленый чай он открыл для себя еще десять лет назад — единственное средство, хоть на несколько минут избавлявшее от ощущения убийственной жары в тот август. Он даже решил, было, пить его дома в Москве, однако в Москве зеленый чай показался безвкусным — то ли чай был не тот, то ли не тот был климат, и он это дело скоро забросил.

Однако не успел он сделать и пару глотков, как только что вышедший старик с палкой возвратился. Теперь его гневная речь обрушилась на чайханщика, который поспешно взял газету и, полуотвернувшись, сделал вид, что погружен в чтение. В этот момент Валентин заметил, как у худосочного мужичка в тюбетейке весело заблестели глаза и в беззвучном смехе растянулся рот, открывая редкие желтые зубы. И Валентин почувствовал легкое сожаление, что не знает узбекского языка.

Старик ушел, и Валентин принялся продлевать удовольствие, подливая в пиалу понемногу уже хорошо заварившегося чая.

Конечно, уважение к старикам — это прекрасно, но в целом Восток Валентину не нравился. В нем не ощущалось свойственного европейской цивилизации стремления вперед и вверх. Практически все технические достижения, без которых немыслима жизнь современного человека, принадлежали Европе: и поезда, и самолеты, и стиральные машины, и холодильники, и радио, и телевидение, и телефоны, не говоря об электрификации… Конечно, и Востоку было, чем гордиться: Улугбек, алгебра, Авиценна, Омар Хайям, своеобразная архитектура… Но в целом Восток застыл где-то на уровне средних веков, и был похож на змею, кусающую собственный хвост. Возможно, это было следствием требований Корана, жестко определяющим всю жизнь, вплоть до бытовых мелочей, а может быть, и следствием здешнего солнца, превращающего человеческие мозги в яичницу.

Ему казалось, что Востоку чужда чуткость европейского сознания к справедливости, он всегда поклонялся голой силе — Чингиз-Хану, Тамерлану, Ленину… Его силы изначально были покорно направляемы, как покорна вода тяготению. Сильные его горные реки стремятся вниз, сливаясь в могучую Аму-Дарью, преодолевающую гибельную пустыню, но не ведущую в мировой океан, а теряющуюся в Аральском ложноморе, будто символизируя тупик восточной цивилизации. Увы, прав был Киплинг: Восток и Запад никогда не сойдутся!

Напоследок что-то потянуло Валентина заглянуть последний раз на рынок. Здесь уже теснилась огромная движущаяся масса толпы, среди которой он увидел Сашу-ташкентца. Саша стоял и озирался с растерянно выпученными глазами. В ногах его стояли три фанерных ящика. Видимо, Саша ухнул на клубнику всю месячную зарплату сотрудника отдела летной безопасности. Из одного ящика вытекал на истоптанную землю розовый ручеек клубничного сока и, судя по его длине, Саша стоял здесь уже не одну минуту. Непонятно, о чем он думал, затоваривая третий ящик, — вроде руки у него только две, а народу столько, что и машине такси сюда не пробиться, да и никого не позовешь — все озабочены своими делами, и ни одного знакомого лица не видно: все «куклы» уже затоварились и ждали автобуса в аэропорт за воротами рынка, боясь опоздать на рейс. На что надеялся Саша? На русское «авось»? И вот это «авось» явилось в лице Валентина, будто открыв смысл как бы случайного посещения базара!

Завидев Валентина, Саша обрадованно замахал лапами: «Сюда!.. Сюда!..»

Приятно слушать, как при взлете нарастают звуки двигателей авиалайнера… Они вступают в хор последовательно, будто гигантский орган начинает звучать разными трубами: от низких, басов, к более высоким, с включением пронзительных дискантов, заканчивающихся громовым, перекрывающим все аккордом, после которого покосившийся было пол выравнивается и наступает странная тишина высотного полета. Авиалайнер совершал обратный прыжок в пространстве и во времени — из Ташкента в Москву.

Сделав необходимые замеры, пропустив воздух через ампулы с катализаторами, взяв пробы воздуха и отметив в блокноте время, Валентин зашел в кабину пилотов. Она казалась огромной, со стальными рельсами в полу для перемещения кресел экипажа. Сверкали сотни лампочек. Первый и второй пилоты, бортинженер и штурман в голубых рубашках сидели будто перед огромным голубым экраном. Кабина казалась неподвижно висящей в пространстве, и к ней медленно приближалось небольшое разволокненное облако. Земные дали отсюда, с высоты десяти тысяч метров, к тому же подернутые облачностью, трудно различимы, мелкие объекты исчезли: лишь желтые и зеленые пятна, стреловидная спица шоссе, устремленная к горизонту, изгиб реки и шершавость какого-то небольшого города. Авиалайнер летел над Великой Степью, которую когда-то в своем движении на запад проходили орды гуннов, монголов и Тамерлана, оставляя позади кучи навоза, кости животных и человеческие.

Валентин вернулся в салон, в свое кресло.

И снова вспомнилось, как десять лет назад шел он один через Фанские горы вниз. Вокруг высились красные монументальные громады. К вечеру неожиданно вышел на небольшое плоскогорье, ровно засеянное каким-то невысоким зеленым злаком. Но горы не отпустили сразу. Он оглянулся, будто почувствовав на себе чей-то взгляд. Склон ближайшей к плоскогорью горы за рекой Сары-Таг смотрел на него черными глазницами десятков пещер. Судя по их упорядоченному расположению в несколько рядов, один над другим, они были искусственного происхождения. Какое-то племя или племена, видимо, укрывались здесь при нашествии врагов, опустошавших равнины: и было это еще задолго до прихода сюда Александра Македонского, во времена дописьменные.

То не глазницы древних жилищ смотрели ему вслед, а века, тысячелетия, сама Вечность. И он вдруг почувствовал тогда такую свою эфемерность в этом мире, такую физическую слабость, будто вновь стал младенцем или тем мальчиком, который, бывало, глядя на звездное беспредельно равнодушное небо, молча плакал от жалости к себе, к родителям и ко всему живому.

Мгновение