Ахилла

Статья 1907 года «К вопросу об отношении христианства к общественности» (в сокращении).

Прочел в 18 № «Века» статью Д. В. Философова «Церковь и революция» и ответ В. Свенцицкого «О новом религиозном сознании», и так меня взволновали эти статьи, что решаюсь вмешаться в полемику, чреватую распрей, коренной для нашего религиозного брожения. Поднимаются вопросы большие и больные, ни для кого почти не разъяснившиеся, религиозным опытом все еще не проверенные. И Философов, и Свенцицкий не удовлетворили меня, хотя я, по-видимому, более единомыслю с первым, чем со вторым. Настроение обеих статей показалось мне нерелигиозным, более революционным, чем религиозным, более человеческим, чем Божеским. Говорю только о статьях, не о людях.

Что есть православие? Это вопрос основной, о нем только и речь идет, а между тем ни Философов, нападающий на православие, ни Свенцицкий, защищающий православие, не пытаются даже выяснить, что для них православие. Под «православием» можно понимать Вселенскую Церковь, а можно и историческую поместную Церковь, можно понимать полноту религиозной истины, а можно — и лишь часть открывшейся истины, можно «православием» именовать все подлинное и праведное в христианской религии, а можно именовать так исторический уклон и ложь. Я бы хотел, чтобы, наконец, кто-нибудь сказал ясно и авторитетно, что такое православная Церковь, все равно, как предмет ли поклонения или предмет нападения. Пусть покажут здание, носящее такое имя собственное, пусть обнаружат вещественные границы этого владения. Какие признаки неотъемлемо, субстанционально принадлежат православию, а какие могут быть отняты или прибавлены без изменения существа? Как долго можно безнаказанно называть православием или то, что тебе нравится, или то, что не нравится?

Вот в католичестве есть чувственная крепкость и ясность очертаний, не допускающая сомнений. «Братство ревнителей церковного обновления» и более радикальный «христианский союз» считают возможным отнимать от исторического тела православной Церкви целый ряд признаков, отбрасывать целый ряд свойств на том основании, что дело идет не о существе православия, не о мистическом теле Церкви, а об исторических наслоениях, о человеческих искажениях и уклонах. Одни оказываются в чистке православия умеренными, другие более радикальными, но и умеренные, и радикальные одинаково продолжают именовать себя «православными».

Святейший синод не есть внутренний признак православной Церкви, а болезненный нарост, самодержавие не имеет никакой внутренней связи с православием, историческая организация Церкви не вытекает из православной мистики, с православием можно соединить прогрессивность, любовь к наукам и искусствам, можно быть кадетом, трудовиком или народным социалистом, монашество считать заблуждением и т. д., и т. д. Современные реформаторы и обновленцы находят возможным отнимать от православия все неприятные им свойства и оставлять лишь то, что им нравится, равно как и прибавлять, обогащать православие отрадными завоеваниями прогресса.

Свенцицкий заходит так далеко, что оставляет в православии лишь одни таинства, все остальное отвергает. И я спрашиваю Свенцицкого, наиболее революционно настроенного реформатора: есть ли для него православие полнота религиозной истины, полнота Откровения, заключается ли для него в православии все Божеское, раскрывшееся человечеству, все, что Бог по провиденциальному плану Своему должен открыть человечеству для возвращения его в Свое лоно, для мирового спасения? Только таинства считает Свенцицкий подлинно-божеским в православной Церкви, все остальное считает человеческим, наносным, ложным, даже диавольским и антихристским.

И я еще спрашиваю Свенцицкого: из какого религиозного источника почерпнул он критерий для суда над православной Церковью, над всем христианством в истории, для отделения в нем десницы от шуйцы? Одни таинства, взятые отвлеченно от всей полноты религиозной истины и религиозного бытия, не могут еще дать этого критерия. В таинствах православной Церкви участвуют и реакционеры, и индифферентисты, и исповедующие либеральную «полуистину». Боюсь, очень боюсь, что Свенцицкий взял свой критерий для суда над православием, для отбрасывания от него и для прибавления к нему не из религиозного источника, из источника светского, мирского, из истин революции, а не религии, из правд социалистов-революционеров и социал-демократов, из откровений человеческого прогресса, а не Бога.

Этим я не думаю бросать тень подозрения на религиозность Свенцицкого, Боже меня упаси, я указываю только на трудность вопроса, на неясность постановки этого вопроса у Свенцицкого, на невозможность для него держаться за православие. Свенцицкий, как и Философов, неизбежно упирается в вопрос: должно ли ждать, что Бог еще откроет что-то человечеству для завершения мирового процесса спасения, для осуществления обетовании и пророчеств о Царстве Божием, продолжится ли космический религиозный процесс воздействия Божества на человечество, или религиозный процесс откровения завершился уже и остается только человеческое усвоение, распространение и приложение открывшейся окончательно истины? Всего менее я хотел бы выдать себя за человека, которому открылось что-то неведомое другим, но верю, что постановка этого вопроса мне открылась, и не только мне, но всем тем, которые идут к «новому религиозному сознанию».

(..) Что такое православие для Философова? Ложь, недоразумение или неполная истина? Признает ли Философов хоть какую-нибудь святыню в православной Церкви? Если православие во всех смыслах есть ложь, уклон, недоразумение, если святыни не было, то религиозная история мира теряет всякий смысл, порывается всякая религиозная нить, теряется вера в Промысел Божий. Нам тогда нечего продолжать в мире, мы — нищие, не получившие никакого наследства, такие же пролетарии, как и безрелигиозные революционные отщепенцы.

Если у Свенцицкого неясно, чего православию метафизически не хватает, то у Философова неясно, что уже в православии метафизически есть. По всему видно, что Философов смотрит на самодержавие как на страшное зло, как на дело диавольское, а на революцию как на благо, как на дело божеское. По его же схеме православие освящает абсолютизм, неразрывно с ним связано, и осуждает революцию, совсем с ней несоединимо. И у меня является недоумение: если в православии есть хоть доля истины, хоть искра Божеского, хоть какая-нибудь святыня, то как эта истина, это Божеское, эта святыня может быть связана с таким диавольским злом, как абсолютная власть, может ли оправдывать и освящать государственность — царство князя мира сего?

Вообще у Философова остается неясным, почему миро-отрицающая, аскетическая метафизика православия органически, мистически заключает в себе такое рьяное, бешеное мироустроение, так дорожит миром, организует и защищает самодержавное государство, хочет «царства»? Ведь казалось бы, что аскетическая метафизика, на практике ярко выразившаяся в отшельничестве и монашестве, ныне выродившемся, но некогда славном, всегда анархична относительно мира и царств его, не имеет никаких страстей, связанных с землей. А тут вдруг иеромонах Илиодор, «союз русского народа» и пр. и пр. Все это дышит земными, мирскими страстями, все бешено привержено «царству», совсем не аскетично. Но ведь восточная христианская мистика, самое подлинное и вселенское в православии, завещала совсем иное: бесстрастие по отношению к миру, обожение человека путем внутреннего принятия в себя Христа и окончательного ухода от мира и князя его, соединение с Богом и блаженство в Боге, а не в мирском государстве. Или тут замешано роковое недоразумение и слепой случай? Но ведь в мировой истории, полной религиозного смысла, не может играть такой роли недоразумение и случай.

Мне думается, что Философов дал неясную и опасную по своим последствиям формулировку для верной в основе мысли. Православие срослось психологически и исторически с абсолютным государством, православная общественность — реакционна, это — эмпирический факт, требующий истолкования. Я утверждаю, что православие не связано с абсолютизмом мистически, что сама идея этой связи, одинаково поддерживаемая и реакционерами, и революционерами, абсолютно нелепа, что из православной метафизики нельзя внутренне, органически вывести ни царизма, ни какой бы то ни было государственности. То, что есть в православии подлинно Божеского, святого, а есть ведь, то не имеет никакой связи ни с абсолютизмом, ни с реакцией, равно как и с революцией, вообще ни с какой общественностью, ни с чем временным. Метафизика православия не заключает в себе никакого обязательного учения об общественности, из нее нельзя вывести никакой, абсолютно никакой государственности (именно мистически нельзя, а исторически все можно), в ней не открывается еще правда о человечестве и его земной судьбе, нет в ней еще положительной религиозной антропологии. Так и должно было быть в аскетической религиозной метафизике, предназначенной обратить человека к небу, отвратив от мира, полного греховности, научить человека побеждать порядок природы, в котором царит закон тления. Православие хранило божественную истину в лице своих святых и подвижников, но не могло направить исторической судьбы человечества к святой общественности, к Богочеловечеству, не было еще к этому призвано.

Историческая церковь, не заключая в себе учения о праведном обществе, фатально приспособлялась к обществу языческому, соединялась с традициями языческого царства. Всякая государственная власть и всякая государственность не христианско-православного происхождения, а чисто языческого, до-христианского. Насильственная государственная власть действует так, как будто бы Христос не являлся в мир, основы ее заложены в том богоотступничестве, которое привело к первобытному хаосу; с хаосом этим язычески беспомощно, с кровавым трудом борется человечество, организуясь в государство. Абсолютное государство, и русское, и всякое, есть языческая идея и имеет языческое, до-христианское происхождение; ужасы ничем не ограниченной, деспотической власти — это наследие первобытной дикости и хаоса.

Напрасно Философов неудачной формулировкой своей схемы дает всему этому тень религиозного оправдания. Историческое православие соединялось с языческой государственностью, с вне-христианским и анти-христианским империализмом потому только, что в метафизике его не заключалось никакого определенного общественного идеала, никаких исторических перспектив, никаких ожиданий правды на земле. Это связь чисто отрицательная, а не положительная; цезарепапизм есть человеческий соблазн, соблазн человечества, не принявшего еще внутрь себя Христа и ищущего внешней опоры, а не особенная метафизика православия.

Свенцицкий прав, когда говорит, что тут действуют «силы, противоположные Христу». Папо-цезаризм и цезарепапизм — два великих соблазна в христианской истории, две уступки князю мира сего, загипнотизированность блеском его царства. Православие есть неполная истина, и пополняется она ложью, пока не настанет день Божьего пополнения; в нем нет религиозной антропологии, оставалось пустое место, которое и захватывалось князем мира сего. Православные князья церкви и миряне могут сколько угодно оправдывать религиозно абсолютизм, это будет чисто человеческое мнение и человеческое оправдание, само же православие не в силах религиозно оправдать ни абсолютной власти, ни революции, ни какого бы то ни было обращения к земле с положительным общественным строительством. На Вселенских Соборах об этом и не было речи.

Католичество с его папоцезаризмом, с его материально осязаемым авторитетом — было гораздо большим историческим провалом, гораздо более страшным соблазном. В то время как восточная христианская мистика хранила подлинно Божеское, хотя и не заключала еще в себе человеческого, католичество теряло связь с божеским, в нем было преимущественно человеческое, была ложная антропология, ложная теократическая общественность, соблазн князя мира сего, принявшего религиозное обличие. Папоцезаризм свойствен метафизике католичества, поскольку она есть ложь, неполная же истина православия не может освящать никакого зла, ни папоцезаризма, ни цезарепапизма.

Не религиозным мне показалось настроение статей Философова и Свенцицкого потому, что они слишком злоупотребляют аргументами, взятыми напрокат у революции и прогресса. Можно подумать, что революция и прогрессивность им дороже религии, человеческое как бы вытесняет Божеское. Религиозный человек не должен нападать на православие или защищать православие по мотивам не религиозным, а «мирским», почти утилитарным. Нельзя святыню православия ставить в зависимость от того, оправдывает ли она самодержавие или революцию. Важно решить вопрос, истина ли православие и полная ли истина, а самодержавие, реакционность, прогрессивность, революция, всякая политика и все человеческое и земное имеет подчиненное значение, относительную и условную ценность, должно смириться перед святым и Божеским. (..) Но религия не может служить ни революции, ни реакции, ни прогрессу, ни деспотическому государству; и революция, и государственная власть должны смириться перед святыней религии. Да сохранит нас Бог от политиканствующей религиозности и от религиозного политиканства; страшный опыт католичества должен нас многому научить. Мы скорее хотели бы быть нео-православными, чем нео-католиками, отдаться воле Божией, чем ложно утверждать волю человеческую.

(..) Религиозное движение, связанное с именем Христа, не может просто стать ни на сторону реакции, ни на сторону революции, не может оправдывать ни единодержавия, ни народо-державия. Религиозное сознание может видеть истинную революцию только в воссоединении воли человеческой с волей Божьей и должно сказать свое слово, не реакционное и не революционное, свое теократическое слово. Борьбу самоутверждающихся человеческих воль религия призвана превратить в борьбу против всякого самоутверждения и самообоготворения человеческой воли. «Да будет воля Твоя», не моя, не ограниченная человеческая воля, не воля одного человека сословия, класса или всего народа, а Твоя Божественная, абсолютно праведная воля. Путь этот во Христе, начало уже открылось миру, конец же еще не виден ясно. Уж конечно, иеромонах Илиодор или протоиерей Восторгов — такие же соблазненные князем мира сего, такие же безбожные самоутвердители, такие же больные самомнением, как и «большевики» или «максималисты». Илиодор явно предает Христа «миру», небо — земле, страсти его не православно-христианские, а языческо-мирские, в нем движется хаос первобытной дикости. Какой же Илиодор православный монах! Он не монах и не православный, он слишком поглощен политикой мирского устроения, в своей одержимости, бесноватости он сходится с крайними революционерами. Все реакционные погромщики, все члены «союза русского народа» так же нуждаются в крещении, как и революционные максималисты. Социальный и политический революционизм потому уже не религиозен, что отрицает трудный и долгий внутренний подвиг победы над грехом, вольный отказ от самоутверждения, что слишком в нем много самомнения и самодовольства.

Боюсь появления новой лжетеократии, столь же человечески властолюбивой, как и католическая, нового самоутверждения человеческой воли, хотя бы и в христианском одеянии. Нужно помнить, что сущность религиозной жизни, с Христом связанной, — в вольном отказе от своеволия, от человеческой волевой корысти, от всякой воли к власти. «Да будет воля Твоя» — в этом и только в этом существо теократической общественности. С молитвы начинается всякая религиозная жизнь, молитвенность, внутренняя соединенность с Богом должна быть перенесена и в общественную жизнь, на путь истории. Для мистического акта самоотречения, вольного отказа от человеческого самоутверждения, от своей, и только своей ограниченной воли нужна огромная сила воли, безволие — это есть высшее напряжение воли, бесстрастие это — высшая страсть. Тут окончательная свобода, предельное утверждение личности (в Боге, в Котором заложена идея моей личности, а не в природном мире, бесовском хаосе), настоящее торжество прав человека. (..)

Философов и Свенцицкий должны признать, что для настоящих революционеров и прогрессистов религия, будь то христианство старое или новое, православие или третий завет Святого Духа, всегда останется реакционной, так как упования религиозно-христианские и упования революционно-прогрессистские прямо противоположны. Революционно-прогрессистские надежды покоятся на человеческом самоутверждении и самообоготворении, на ожидании того, что обоготворившее себя человечество, отвергнув Бога, приведет этот мир к абсолютному совершенству. Это антихристианская эсхатология. В прогрессе есть и другая сторона, есть настоящая правда, но тут религия должна стоять на собственных ногах, черпать критерий из своего бездонно глубокого источника, а не приспособляться к кумиру прогрессивности.

Революционные эпохи легко подчиняют себе религию и тем искажают религиозное движение. Происходит процесс приспособления религии к целям мирского прогресса. В такие эпохи общественное освободительное движение принимает иногда форму религиозного, религиозное движение входит, как составная часть, в обще-освободительное. То же происходит и у нас, в России. И думается мне, что одинаково, как более умеренное, в значительной степени профессиональное «братство ревнителей церковного обновления», так и более радикальный «христианский союз борьбы» не могут еще быть названы религиозным движением, хотя участвующие могут быть очень религиозны. Это одна из форм освободительного движения и имеет свое значение в общем ходе общественного развития России. Будет ли священник кадетом, народным социалистом или эсэром, суть дела от этого не меняется. (..)

Слишком забывают, что существо религии — в таинственном богообщении; давно уже официальное христианство забыло об этом, забываем и мы, плененные внешними событиями и фактами. Истинно нового, религиозно-нового, преодолевающего «историческое» христианство нужно ждать в органической связи со старой святыней, с тем, что добыто уже религиозным опытом, т. е. изнутри Церкви. Новый Завет не упразднил Ветхого Завета, не объявил его ложью. Так и откровение Третьего Завета, к которому метафизически идет мир, может быть только окончательным исполнением Завета Христа.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: