Ахилла

Григорий Свирский (1921-2016) — писатель, участник Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалями, член КПСС и Союза писателей, был исключен из обеих организаций в 1968 году за критику цензуры и антисемитизма, книги его перестали публиковать. Выступал против вторжения в Чехословакию. В 1972 году эмигрировал из СССР, жил в Израиле, после в Канаде.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги Г. Свирского «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946–1986 гг.»

Каратели

В Союзе писателей СССР суматоха. Бегают секретари, гардеробщики, литчиновники.

Начальник секретного отдела Союза писателей, однорукий худой гебист в отставке, оступился от усердия на деревянной лестнице и полетел с грохотом вниз. Заведующий отделом драматургии и театра Громов оттер привратника и распахнул пошире дверь.

К подъезду подкатили бесшумно две большие черные машины.

— Кого принесло? — спросил я своего товарища.

— А! — Он отмахнулся небрежно. — Чучело орла…

Я не люблю писателей холодных. Константин Федин поэтому никогда не был моим писателем. Однако, переступив впервые порог Союза писателей, я испытывал к нему уважение, какое испытывают к мастерам.

Я говорил недовольным: «Он — мастер!»

Я был удивлен, правда, силой презрения к нему, которого не скрывали писатели-старики. Почему-то они всегда начинали рассказ о нем с дороги в эвакуацию.

Константину Федину была предоставлена в вагоне, как классику, вторая полка, — вспоминали они. — Он укладывался на ней и начинал обсыпать себя порошком от клопов и прочих паразитов. Внизу сидели, тесно прижавшись друг к другу, писатели, не зачисленные в классики. Клопиный порошок густо сыпался на них, на жалкую еду военных лет, на детей. Федин на возгласы снизу не отвечал, словно там никого не было. Не снисходил…

Я относился к подобным рассказам чаще всего как к обычному недоброжелательству: преуспевающие писатели порой окружены им, как облаками. Так продолжалось до тех пор, пока я не узнал подробностей гибели Марины Цветаевой. Оказалось, перед самоубийством, в отчаянии и беде, Марина Цветаева добралась до татарского города Чистополя, где, фигурально выражаясь, раскинули свои шатры эвакуированные писатели поизвестнее. Она ходила к Федину и Асееву, просила их помочь; а вернувшись в свою забытую Богом Елабугу, накинула на себя петлю…

Тут-то я понял, что порошок, густо сыпавшийся на «нижесидящих» писателей, — не выдумка: Федин оградился им и от плачущей Марины Цветаевой…

Позднее он с такой же легкостью отвернулся от Бориса Пастернака, Александра Солженицына, Александра Твардовского, Синявского и Даниэля — от всех, на кого указывала державная рука. Он знал, как обращаться с тем, что беспокоит, вызывает зуд. Достаточно обсыпать себя вонючим зельем, и ты в безопасности!..

Но не будем начинать с конца.

Константин Федин был не хуже других писателей 20-х годов, жаждущих признания и удачи. Да, он убил своего главного героя Андрея Старцева из романа «Города и годы», создавшего ему имя. Уничтожил русского интеллигента, как собаку: по убеждению автора, писатель обязан развенчать, а то и уничтожить героя, поставившего личное над общим!

Писатель Тренев заставляет Любовь Яровую, в своей пьесе, предать мужа — белого офицера. Маринист Борис Лавренев нажимает спусковой крючок винтовки, вложенной им в руки женщины, героини талантливой повести «41-й», и она убивает своего возлюбленного, поскольку и тот оказался — хуже не придумаешь! — инакомыслящим.

Этих «высот» держались, как мы помним, многие. И вполне искренне: резня называлась классовой борьбой.

Только Бабель — в тоске от безнравственности революции. Он, как и его Гедали, не в восторге от того, что герой-буденновец режет своего «папашу». Пусть и белого… «Летопись будничных злодеяний» теснит его сердце.

…«Летопись» двадцатых закономерно перешла в «летопись» тридцатых, когда сыновья отказывались от отцов и матерей, новоявленных «врагов народа»…

Думаю, она, эта нескончаемая кровавая летопись, теснила и сердце бывшего актера Константина Александровича Федина: человек не рождается волком… Однако Константин Александрович не желал расставаться с комфортом, он цеплялся за него скрюченными старческими пальцами; я помню вскрик Федина, когда ему сказали о новом распоряжении Литфонда СССР, по которому писательские дачи должны ремонтировать сами писатели. «Дайте нам умереть спокойно!» — вырвалось у него в испуге и гневе.

Когда в ЦК партии решили судить Даниэля и Синявского, Федин сказался больным. Брежнев с товарищами из Политбюро прибыли в поселок Переделкино, на дачу Федина. Переделкино было оцеплено.

Федин не перечил гостям. Конечно, он не против суда над писателями.

Константин Александрович снова обсыпал себя порошочком… Он обсыпал себя и когда надо было поддержать Паустовского, Тендрякова, Казакевича, Алигер, Бека. «Незамиренных горцев», как он иронически окрестил их.

А сколько было натрушено порошочка, когда потащили на лобное место Александра Солженицына!..

Тут не выдержали даже друзья Федина, знавшие его со времен «Серапионовых братьев» — литературного сообщества, которое, как известно, отвергало государственную опеку. «С кем мы? — демонстративно вопрошали „Серапионовы братья“. — Мы с пустынником Серапионом…»

Давненько уж никто из них не клялся в верности Серапиону. Недостреленные «серапионы» жили с Фединым бок о бок и прощали ему многое. В тот час не простили и они.

«Мы знакомы 48 лет, Костя, — гневно написал ему Вениамин Каверин. — В молодости мы были друзьями. Мы вправе судить друг друга. Это больше, чем право, это долг…

Как случилось, что ты не только не поддержал — затоптал „Литературную Москву“, альманах, который был необходим нашей литературе? Ведь накануне полуторатысячного собрания писателей в Доме киноактера ты поддерживал это издание. С уже написанной опасно-предательской речью в кармане, ты хвалил нашу работу…

Недаром на 75-летии Паустовского твое имя было встречено полным молчанием. Не буду удивлен, если теперь, после того как по твоему настоянию запрещен уже набранный в „Новом мире“ роман Солженицына „Раковый корпус“, первое же твое появление перед широкой аудиторией писателей будет встречено свистом и топотом ног… Нет сейчас ни одной редакции, ни одного литературного дома, где не говорили бы, что Марков и Воронков были за опубликование романа и что набор рассыпан только потому, что ты решительно высказался против…

Ты берешь на себя ответственность, не сознавая, по-видимому, всей ее огромности и значения… Ты становишься, может быть, сам того не подозревая, центром недоброжелательства, возмущения, недовольства в литературном кругу…»

Тут неточна, пожалуй, лишь одна фраза: «Сам того не подозревая»…

Константин Александрович «подозревал», как он любим: годами ощущал себя в пустоте, в окружении одних лишь государственных дам, вроде личного биографа Брайниной или главного редактора и цензора писательского издательства Карповой, которые разве что в доме Федина не ощущали на себе презрительных взглядов писателей.

Александр Твардовский, так же как и Каверин, пытавшийся спасти для широкого русского читателя Солженицына, завершил свое предельно сдержанное письмо к Федину словами, исполненными безнадежности: «…Кончаю свое послание, как уже сказал, без особых упований на благоприятный практический его результат».

Когда Константин Федин пишет личные письма под копирку, первый экземпляр — адресату, второй — в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства), когда он этак примеряет себя к истории — это может вызвать лишь улыбку.

Когда он ограждает себя клопиным порошком от литературы, когда загоняет поэтов и писателей в петлю, — тут уж не до улыбки.

Мне пришлось быть невольным слушателем речей Федина. Видеть его много раз. Заслуживает внимания, пожалуй, лишь один эпизод.

У входа в дом творчества «Переделкино» столкнулись Константин Федин и моложавый порывистый Елизар Мальцев, добрейший, верноподданный Елизар Мальцев, удостоенный в свое время даже должности секретаря писательского парткома.

Елизар Мальцев — ученик Федина. К. Федин был в Литературном институте его наставником, его любовью, его самым большим авторитетом. И даже творцом его литературного псевдонима.

Фамилия Елизара Мальцева — Пупко. Как с такой фамилией выходить на писательскую дорогу?! Елизарий Пупко решил назваться Елизаром Большовым. Пришел за советом к своему любимому учителю — К. Федину. Федин взглянул на коренастого ученика и воскликнул добродушно:

— Ну какой же вы Большов?! Вы — Мальцев!

Так Елизарий Пупко стал Елизаром Мальцевым, известным в России прозаиком, благополучным автором романов о труде, сценариев, либретто оперы «От всего сердца», поставленной в Большом театре. И даже лауреатом Сталинской премии.

Твардовский его недолюбливал и никогда не печатал, хотя проза Елизара Мальцева была порой близка по своей «осадке в жизнь» новомирской.

Елизар Мальцев столкнулся со своим учителем Фединым у входа в Дом творчества в дни разгрома «Нового мира».

Константин Федин улыбнулся своему ученику. Мальцев преградил ему путь и резко спросил, понимает ли он, Федин, что творит.

— Вы не только «Новый мир» убили, вы убили целое направление в русской литературе!

У Федина дрожали губы…

…Я не знал в Союзе писателей СССР человека, которого бы ненавидели столь яро и единодушно. Его презирали и правые, и левые, и «болото», готовое ради корысти возлюбить все и вся. Даже коренников «палаческой гильдии» Грибачева и Софронова, даже Кочетова и Суркова презирали меньше. Обыкновенные конвойные овчарки, не более того. Ринутся, на кого прикажут.

Константин Федин пошел в каратели не от нужды. Вряд ли кто-либо мог принудить его стать «генеральным опричником»… В ЦК партии поняли, что он готов на все.

Остается понять, казалось бы, непостижимое.

В кровавые сталинские времена Константин Федин не растерял славы порядочного человека. Он и в самом деле никогда не бывал ни штатным оратором проработочных кампаний, ни «литературным консультантом» НКВД, — словом, он брезгливо отстранился в свое время от когорты фадеевых — ермиловых.

Почему же в шестидесятые годы, когда не было уж ни Сталина, ни Молотова, а затем и Хрущева, почему он, Константин Александрович Федин, бывший «серапион», пустился во все тяжкие? Чем объяснить этот страшный распад личности?

Конечно, прежде всего, оскудением и утратой таланта. Последний многословный фединский роман «Костер» можно дочитать до конца, по меткому замечанию московского критика Л., только по приговору военного трибунала. Деликатный читатель «Нового мира» старался догорающий фединский «Костер» просто не замечать.

Утрата таланта — причина главная, типовая. Не случайно той же горькой дорогой, вниз ступень за ступенью, прошли и Леонид Леонов, о котором Максим Горький некогда неосмотрительно сказал, что «Леонов талантлив на всю жизнь», и Леонид Соболев, автор «Капитального ремонта», ч. 1, а второй части так и не создавший.

Генеральные каратели, как показал опыт, из бывших талантов и рекрутируются…

Однако есть ведь и обратные примеры.

Не стал коллаборационистом старейший прозаик Федор Гладков, друг Горького. Ему старость тоже таланта не прибавила. Он так и остался, в школьных учебниках, автором давнего романа «Цемент», а не поздних своих повестей. Тем не менее Федор Гладков не пожелал играть с палачами в их кровавые игры. До конца дней своих.

По-видимому, кроме типового, нужен еще и индивидуальный толчок в спину, который низвергает в омут.

Исследователи современной литературы в СССР, как правило, не касаются внутрисемейных писательских конфликтов, с их мотивациями, порой зыбкими, субъективными и спорными.

Однако кому не известно, как много значат в жизни писателя его тылы. Скажем, против чего возражает или на чем настаивает любимый им человек. Удерживает от бесчестных поступков: «Ты не сделаешь этого!» или, напротив, подталкивает к ним: «Что завтра твои дети будут есть?!»

Нравственному крушению бесхарактерного, недоброго, самолюбивого Константина Федина в большой степени способствовала смерть его первой жены, Д., прямой, честной женщины. Об этом говорили мне и писатели, и их дети, жившие с Фединым десятки лет бок о бок.

Первая жена Федина, утверждали они, не простила б ему подлости. Она была человеком не просто честным, а человеком редкой храбрости: демонстративно, на людях, заговаривала со вдовами и детьми расстрелянных писателей, помогала им.

«Я никак не могла понять в свои восемь лет, почему мама так подолгу простаивает с Д., — рассказывала мне внучка убитого Сталиным писателя Бергельсона. — Д. окликала нас, мы задерживались иногда посреди двора. Мела поземка. Я коченела от холода. А мама, не давая мне удрать, говорила и говорила с Д. О пустяках. Ни о чем.

Только позднее я осознала героизм Д. Ведь здесь, в колодце писательского дома на Лаврушинском, нас видели изо всех окон… И те, кто шарахались от нас, как от чумы. И дворники-стукачи».

…Со смертью Д. Константин Федин перестал стыдиться своих поступков. Одно осталось: «Дайте умереть спокойно!»

Тогда-то и пристало к нему это прозвище — «Чучело орла».

И в этот раз, в мой последний приход в Союз писателей, оно проплыло мимо меня — безжизненное, с остекленевшими, светлыми до пустоты глазами. Высохшее, словно мумифицированное лицо Константина Федина, с его некогда гордым профилем и хищновато-тонким носом, и в самом деле напоминало не орла, а чучело орла из школьного кабинета биологии.

… Сломленный, почти всегда нетрезвый и остроумный поэт Михаил Светлов, кормившийся переводами с языков народов СССР, однажды был остановлен в Клубе писателей бесталанным толстяком-туркменом, который начал упрекать Михаила Светлова в том, что тот «перевел его стих совсем-совсем неправильный».

— Будешь шуметь, — весело сказал подвыпивший Светлов, — я переведу тебя обратно.

Сколько их появилось в литературе, таких новоявленных «литературных баев», созданных талантливыми русскими поэтами-переводчиками.

Когда-то была нужда в акынах, славящих Сталина; поэты-переводчики «создали» Джамбула и Сулеймана Стальского… От современных джамбулов реже требуют славословия, чаще — участия в травле талантов.

Богатейшие, в своих республиках, домовладельцы и хозяева бесчисленных отар, эти безымянные литературные баи в Москве, на писательских съездах, стали опорой любого мракобесия…

Тот же Михаил Светлов, имея в виду и эту «странность» культурно-национальной политики, придумал такую игру. Открывается, на любой странице, «Справочник Союза писателей», в котором перечислено около восьми тысяч фамилий. Играющий должен проглядеть фамилии писателей на странице и сказать, что эти писатели создали… Назовет — выиграл десятку. Не назовет — покупает Михаилу Светлову сто граммов.

Михаил Светлов от такой игры никогда не трезвел.

И немудрено! Вместе с Фединым и под его началом травили Солженицына, загнали в опалу, а затем в эмиграцию, а Твардовского довели до смерти… Абдумомунов, Шарипов, Мусрепов, Яшен, Кербабаев и т. д. и т. п. Что дали миру они, вознесенные в секретари, парторги, редакторы? Чем знамениты? В библиографических справочниках иногда можно отыскать тусклые названия их книжек, давно канувших в Лету.

Чудную игру придумал веселый циник Михаил Светлов. Беспроигрышную.

Даже если кто-либо из опричников вдруг прошумит книгой-однодневкой, как Корнейчук или Вадим Кожевников, все равно, как точно заметил Вениамин Каверин, «писатель, накидывающий петлю на шею другого писателя, — фигура, которая останется в истории литературы, независимо от того, что написал первый, в полной зависимости от того, что написал второй»…