Ахилла

Глеб Борисович вышел из дверей пенсионного фонда и попал под дождь, нечаянный как конь в ванной комнате. Не то чтобы Глеб Борисович не любил лошадей или не хотел дождя. Совсем наоборот. И лошадок он любил, даже мечтал в детстве поскакать на настоящем каком-нибудь Росинанте, и по дождю соскучился, жара потому что аж целый месяц — асфальт плывет. Но все не ко времени и не к месту и куда ни кинь, везде клин. То дебет с кредитом не сходится, то расходная часть, как ее ни карнай, все никак с доходной разойтись не могут — только на еду и хватает. Слава Богу, конечно, «хлеб наш насущный» есть, и на том спасибо. Однако, как шестьдесят исполнилось, здоровье все чаще в мозжечок колотиться стало, сигнал аварийный подавать: того не хватает, сего не достает, то глаза, то сосуды, то сердце. Не зря раньше на пенсию в шестьдесят отправляли — проверено на родном биоматериале. И Европа с Америкой тут нам не указ. Это у них девяностолетних стариков хоть пруд пруди, а в Японии и столетие, говорят, не предел. У нас же свои традиционные ценности. По одной из них все настоящие мужики в России должны умирать молодыми. На том и стоим.

Глеб Борисович горько усмехнулся. Только что ему отказали в пенсии, отсрочив ее на три года, и он чуть не задохнулся от возмущения и обиды. Это была уже вторая отсрочка, и она сработала как снег в пустыне или как нынешний дождь, которому он уже, выйдя на улицу, не удивился.

Сначала он предстал перед молодой сотрудницей пенсфонда, которая, узнав, в чем суть вопроса, заулыбалась не во весь рот, а тихо и загадочно, чем-то напоминая Джоконду, всем своим видом показывающую: «Знаю-знаю, можете дальше не рассказывать. Хотя если хотите поговорить, валяйте, можете рассказать что-нибудь из вашего боевого и заслуженного прошлого, только все равно будет по-нашему, а не по-вашему».

Озадаченный таким поведением, Глеб Борисович не напирал, чувствуя какой-то подвох. Он все время говорил-говорил, а Джоконда все улыбалась-улыбалась, и тень ее улыбки становилась все шире и явственней: «Ну и что, что военный? — говорила она. — Ты же живой. Скажи спасибо и иди домой, гуляй, Вася». Наконец Джоконда картинно ожила и, раскрыв рот, изрекла издалека заготовленную фразу:

— Хотите судиться — подавайте в суд.

Глеб Борисович осекся. Он только собрался взывать к совести и справедливости всех, кого представляла Джоконда, всех, кто за ней стоял, и оказалось, что ничего этого не нужно. «Неуместно, — мелькнула мысль. — Об этом здесь не принято говорить».

— А судиться надо будет с вами, то есть с государством? — задал он риторический вопрос.

Джоконда утвердительно кивнула головой, продолжая загадочно улыбаться. Видимо, она обладала способностью к телепатии, потому что первым, кто явился, как из стены, была начальница отдела — крупная пышнотелая блондинка — оживший типаж с картины Рубенса. Она вежливо представилась и пригласила Глеба Борисовича в свой кабинет.

Два месяца назад Глеб Борисович уже был в пенсфонде. Он тогда принес необходимые документы, справки-выписки-свидетельства, печати-подписи-копии-оригиналы, написал заявление. Чиновница, молодая девушка, принимавшая документы для составления так называемого «макета», внимательно все посмотрела и, отметив что-то в своих бумажках, сказала:

— Ну, что же, у вас хорошие показатели: 42 года непрерывного стажа, что дает право на досрочный выход на пенсию по льготному варианту. И коэффициент у вас тоже хороший.

— не 42, а 44, — уточнил Глеб Борисович. — Мой трудовой стаж 44 года.

— Это неважно. Для нас достаточно, чтобы было не менее 42.

«Ну, ладно, пусть так», — подумал Глеб Борисович, а молодая чиновница продолжала:

— Надеюсь, у вас все будет хорошо. Через восемь месяцев придете к нам, напишете заявление о пенсии, а еще через месяц, в день вашего рождения, начнутся пенсионные отчисления.

«Какая хорошая девушка», — снова согласился Глеб Борисович, поднимаясь со стула, — аудиенция была окончена. «Если бы везде вот так», продолжал благодушествовать Глеб Борисович. Впрочем, он и не сомневался, что будет именно так, как она сказала. Все уже давно было подсчитано, а армия, служба, инвалидность давали железное право не сомневаться — закон был на его стороне.

И вдруг железо оказалось прогнившим и сломалось как раз в том месте, которое казалось самым надежным — на армии. Накануне Глебу пришло казенное письмо из пенсионного фонда, уведомляющее о том, что его заслуженная пенсия по старости откладывалась на три года из-за того, что его трудовой стаж исчислялся не сорока четырьмя, а тридцатью четырьмя годами. «Десять лет украли», — мелькнуло в голове. Самое обидное, что это были те самые годы, которыми он гордился — годы армии.

При ближайшем рассмотрении лощеная блондинка оказалась дамой высокого роста и неопределенного возраста. Наверное полчаса она елейно источала Глебу Борисовичу сладкий мед в уши, разъясняя, почему они правы, а он неправ, и под конец, исчерпав мед и елей, промолвила по-бабьи:

— Ну, потерпите, вам же не завтра на пенсию. Может, через год что-нибудь изменится и все образуется.

— Да что образуется? Новые ноги вырастут? Сердце помолодеет или голова?

Просьба потерпеть в устах любого руководителя, представляющего власть, звучала последним аргументом, означающим, что она сдается, что у нее нет слов, что власть неправа, но ее надо понять, простить — в общем, перетерпеть.

Терпеть Глеб Борисович привык. Почему-то вспомнилась мама. Кажется, у него это от нее. В своей жизни он только и делал, что учился терпеть. Помнится, как в детстве после операции по поводу удаления аденоидов она его хвалила:

— Какой ты молодец, Глебушка, так мужественно держался. Даже доктор это заметил и сказал, что ты молодец, ни разу не заплакал.

— Да, мама, хотя мне было так больно, больнее, чем солдата убивают.

Уже тогда Глеб знал, что солдат потому и солдат, что его убивают и он должен быть готов. И тем не менее Глеб давно, с самого детства, хотел стать военным. Любимой игрой у него были солдатики, а одним из самых первых воспоминаний было то, как папа, вернувшийся из командировки, протягивает ему яркую коробку с набором солдатиков. Солдатиков было много, и они застыли в разных позах, но все как один — бегущие, скачущие, стреляющие, пешие, конные — все были устремлены на подвиг. Подвиг — это когда ты кого-нибудь защищаешь. Понятное дело, защищать нужно слабого, и Глебу очень хотелось стать сильным, чтобы всех защищать.

Читать он научился быстро, и почти с азов взялся за взрослые книжки: А. Дюма, Джек Лондон, Жюль Верн, Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Отрывки из «Тараса Бульбы» выучивал наизусть и рассказывал в классе. «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу!» — кто ж этого не помнит? Все, включая учительницу, слушали, затаив дыхание, и Глеб получал свою верную «пятерку». Потом он несся домой и объявлял маме:

— А я еще одну пятерку получил.

И мама была счастлива, и сын, и Родина, надо думать, тоже, потому что для Глеба это было — одно.

Чего Глеб Борисович никак не мог понять, это куда делись десять лет службы в армии.

— Никуда не делись, — разъясняла начальница. — Они входят в ваш трудовой стаж. Просто они не входят в страховой, то есть льготный. Вы же не отчисляли процент в страховую часть?

— Не отчислял, потому что ее не было.

— Но у вас же нет баллов за эти годы.

— Каких баллов? Мадам, у вас логика рвется. Вы мне сейчас ставите в вину то, чего не было, а то, что было, не хотите видеть. Я Родине здоровье отдал, инвалидом стал, а вы мне про баллы плетете.

— Инвалидом? А почему вы не военный пенсионер?

— Не знаю, меня так комиссовали — статья 59, пункт «б» — уволен по болезни.

— У моего мужа такая же история, один в один, я ведь жена военного, — начальница доверительно склонила голову и посмотрела поверх очков, высказывая глазами понимание. — Только мой муж был военный пенсионер.

— Почему был?

— Он умер, — вскинула голову начальница и с гордостью посмотрела на Глеба Борисовича. В ее взгляде читался вопрос, понятный обоим.

— Понятно, — ответил выживший. — Выходит я виноват в том, что не умер, тогда Родина смогла бы мной гордиться.

Глеб Борисович понимал, почему пенсфонд не любил стариков. Он вспомнил свою мать, ветерана войны и труда, почетного гражданина и героиню, всю жизнь положившую на борьбу. Ее знали всюду и во всех учреждениях, где она появлялась, ее встречали со страхом и трепетом. По нашим меркам она явно зажилась на белом свете, лишив родину возможности гордиться ею. Три года назад она умерла, вернув эту возможность родине, но та так и не воспользовалась ею.

Теперь Глеб Борисович стоял на ступеньках пенсфонда и ждал, когда кончится дождь. Ему не хотелось возвращаться в казенное здание, в котором его так грубо превращали в вечного должника. Поэтому он стоял на узкой ступеньке под козырьком и слушал дождь…

В армию Глеб пошел добровольно. Тогда, после школы, ему исполнилось семнадцать лет, и он сразу поехал в Ленинград, поступать в военное училище. Это было престижное учебное заведение, в котором всегда был конкурс. Но Глебу повезло — он сразу поступил, пройдя все испытания, и очень гордился этим. Его мечта стать военным наконец осуществилась.

Глеб Борисович улыбнулся. В голове у него засвистели какие-то флейты, заиграли дудки, забил барабан, а потом словно из темноты стала выдвигаться далекая, почти забытая мелодия. Она становилась все громче и громче, пока он не узнал ее. Да! — Владимир Высоцкий — и слова тоже вспомнились.

«Испытай, завладев

Еще теплым мечом

И доспехи надев, —

Что почем, что почем!

Разберись, кто ты: трус

Иль избранник судьбы,

И попробуй на вкус

Настоящей борьбы».

Глеб тогда был увлечен Высоцким. Наверное потому, что учеба — тоже борьба. Эти годы, какими бы трудными ни были, неизменно возвышались над другими, оставаясь временем возрастания и побед. Училище Глеб закончил одним из лучших. Однако, оказавшись на ракетно-ядерном испытательном полигоне в Семске, молодой лейтенант чуть не задохнулся от лжи и абсурда. Все перевернулось с ног на голову, и победы обернулись поражениями. Они следовали непрерывно, сплошным потоком. Было удивительно, насколько тонка грань и насколько они, эти два слова, беда и победа, обратимы. По сути, это было одно понятие, двуединое.

Впрочем, Родина тоже. Здесь Глеб впервые осознал ее, двуликость. С одной стороны, это родители, мать и отец, которым ты всегда нужен, и которые тебя всегда любят, помнят и ждут, каким бы ты ни был. С другой, — это долг, приказ повиноваться, чувство ущербности, извечной вины без вины («была бы шея, а вина найдется») и совести без стыда («командир всегда прав», «чтоб служба медом не казалась» и «Родину не выбирают»). Представление о Родине перестало быть плоским, появились вопросы, а разговор о ней стал обретать форму диалога. Теперь к нему присоединились А. Блок и С. Есенин, А.К. Толстой и И. Бунин, В. Набоков и Л. Андреев, О. Куваев и В. Астафьев, Ю. Визбор и А. Галич. Объемным его также сделали В. Скотт, Р. Стивенсон, Р. Сабатини, А. Кристи, К. Дойл, С. Моэм, Э. Хемингуэй, Г. Честертон, П. Бенчли и грамматика английского языка (Глеб тогда начал изучать английский).

Тем не менее в этом хоре голосов и видимостей по-прежнему доминировал В. Высоцкий, его роковой надрыв, рвущийся, срывающийся на крик голос. Казалось, он вот-вот порвется, как нить. И тогда рухнет все — и ритм, и интонация той реальности, в которой оказался Глеб, и метафора, которая угадывалась за всем этим — метафора неизбежной жертвы.

«И когда рядом рухнет израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг

Оттого, что убили его — не тебя».

И все-таки он сорвался. Глеб это понял, когда кожа оказалась совсем не метафорой и стала попросту гореть. За два года она сгорела, и Глеб выронил меч из рук. Однако никого, кроме Глеба, это не волновало, даже врачей. Особенно его коробило то, что они закрывали глаза и умывали руки, отказываясь видеть реальную картину. Писали всякую чушь: «чесотка», «краснуха», «аллергия», но от стационара открещивались, аргументируя всегдашним «от службы освобождает не врач, а командир. У вас есть командир, пусть он и решает».

Один из них, ротный, старлей Андрюха Иванцов, был известен высказыванием «Я и мои офицеры». Их-то он и любил строить во фрунт: «Товарищи офицеры! Слушай мою команду! Становись! Равняйсь! Смирно! Ставлю боевую задачу…» Дальше следовала какая-нибудь идиотская команда. Сослуживцы называли его «маленький наполеон» за то, что он бредил мечтой выслужиться и шел по головам. Однажды Глеб отказал своему командиру отнести его плащ-палатку в часть.

— Тебе надо, ты и неси — твоя плащ-палатка. А я тебе не денщик и не «шестерка».

— Што-о-о-о? — побелел от злости Иванцов. — Объявляю вам выговор, товарищ лейтенант. За неисполнение приказа.

— Да хоть два.

— С занесением…

— Дать ручку?

Глеб понимал, что это было дерзко с его стороны, но он уже не оставлял за собой отходных путей.

Был еще командир — «вечно молодой, вечно пьяный» комбат, подполковник Иван Иванович Рогожкин («Иванваныч»). Наверное, он мог бы стать другим, как в песне, но, видимо, был слишком русским и поэтому не мог. В отличие от старлея Иванцова, Иванваныч уже ничего не хотел, кроме выпить. Уверенный в том, что дальше теплобата не сошлют и терять ему нечего, он чудил. Одним из его любимейших номеров было напиться до чертиков и поехать «по объектам» с проверкой. «Объект», на официальном языке энергоисточник, а если говорить проще, то теплоцентраль с несколькими паровыми и водогрейными агрегатами, считался режимным и абы кого, абы каким туда не пускали. Но «Иванванычу» можно было все. Обычно он вышкребался из штатного «козла» с помощью «водилы» и с его же помощью тащился в горячий цех. Там он цеплялся к машинистам — солдатам дежурной смены — и лез в душу, то есть задавал одни и те же дурацкие вопросы: «почему дымит котел?», «почему такая высокая загазованность?», «почему газ ест глаза и никого не видно на расстоянии двух-трех метров?», «почему из шести котлов работает только два?», «почему невозможно развить номинальную мощность даже на этих двух котлах?». К тому времени уже рванул Чернобыль, и все подобные вопросы были не просто риторическими. Они были идиотскими, потому что означали, что человек, их задающий, попросту закрыл глаза, что он ничего не видит-ничего не знает-ничего не понимает и только делает вид.

К утру «Иванваныч» возвращался в батальон, чтобы сыграть «сбор по тревоге». Для офицеров, незадействованных на смене, это означало явиться в часть в штатное время, то есть за считанные минуты, чтобы предстать пред начальством, аки лист перед травой, взмыленным, взнузданным в портупею, стреноженным, но с тревожным чемоданчиком в руке и есть их превосходительство глазами. Такая картина, видимо, вписывалась в план повышения и укрепления обороноспособности. Поэтому к ней привыкли. Все уже знали, что последует дальше. Сначала проверка тревожных чемоданчиков на предмет наличия согласно списку: фляжка-кружка-ложка-бздык-кирдык и комплект нательного белья. За этим надо было неусыпно следить, поскольку чемоданчики хранились в части и из них постоянно что-нибудь пропадало — бздык-кирдык — у всех.

Следом по сценарию шло совещание у комбата. Все офицеры и прапорщики проходили в кабинет «батяни» и ждали появления хозяина. И тут появлялся он — «вечно молодой, вечно пьяный», с мокрой головой, прилизанной набок, с помятым, но выбритым лицом, надушенный донельзя командирским «шипром» или чем-то военторговским, перебивающим абсолютно все посторонние запахи, включая клопов и мышей. Следовала команда с восходящей интонацией «Товарищи офицеры» — все вставали. Комбат с важным видом и злыми (для порядка) глазами проходил во главу длинного-длинного стола и погружался седалищем в кресло, стараясь не промахнуться. Следовала та же команда, но с понижающей интонацией — все садились.

И тут начинался разнос. Собственно, ради него вся эта комедия и игралась. Все, что начальник вынес из ночной проверки, выливалось на головы сидящих ниагарами крепкого русского мата, без которого в армии, как известно, и часовой не стоит и конь не валяется. Офицеры и прапорщики сидели, опустив низко головы, уставившись глазами в стол, пережидая ураган, считая часы как минуты и минуты как часы. Везунчиками назывались те, кому надо было заступать на смену утром — оставалось каких-нибудь пару часов. Хуже всех было тем, кому сегодня выпадал выходной или отсыпной. Им предстояло до отбоя оставаться в части и устранять недостатки. А утром или в ночь — на смену. Одни чертыхались, другие над ними смеялись — таков армейский юмор, всегда с долей злорадства — но на Иванваныча не сердились, в его злые глаза не верили, хоть и не заглядывали, а к ночным тревогам и проверкам относились с пониманием — если начальник, значит положено. Был самый разгар перестройки и СССР разваливался на глазах — надо было понимать.

Глеб Борисович это понимал. Поэтому давно простил своих начальников, то есть не держал на них зла. Родину ведь не выбирают. Просто каждый из них в этом понятии со временем занял свое место.

Видимо, Глебу банально не повезло. Когда он явился пред батькины очи, чтобы испросить высочайшего разрешения отправиться в госпиталь, тот еще не протрезвел и сказал, как отрезал:

— А на смены кто ходить будет? Я, что ли?

Где-то Глеб Борисович уже слышал что-то подобное. Да-да, сегодня он это уже слышал.

Начальница вдруг опустила глаза, будто устыдилась чего-то. Потом снова вскинула голову, как ружье, и пальнула из обоих стволов:

— А я-то здесь при чем? Или вы хотите, чтобы я вам и пенсию выплачивала?

— Я хочу, чтобы вы забрали это ваше письмо-уведомление.

— Нет.

— Вы считаете, что там все правильно написано.

— Да.

— Но ведь это все неправда. Вы исключаете из страхового стажа «период обучения», но военное училище — это срочная служба, всегда так было. Вы пишете «отпуск без сохранения», но у меня его не было, я везде работал непрерывно, почти без перерывов и никогда не был безработным. Вы пишете про какую-то «сверхсрочную службу», но я не был сверхсрочником. Я — кадровый военный, прослуживший четыре года в зоне риска, потерял здоровье, был комиссован, стал инвалидом, потом эту инвалидность сняли. Ведь все, что вы творите, абсурд. Где здравый смысл? Где совесть, наконец, и закон, который обратной силы не имеет?

— А почему вы все время говорите мне «вы пишете», «вы исключаете»? Я, что ли, пишу эти законы и лишаю вас пенсии?

— Ну, вы же написали мне это письмо, значит теперь Вы — моя Родина.

Не березки за окном, а Вы.

Когда Глеб понял, что его не видят и не слышат, то решил, что надо ехать в область и искать помощь на стороне. Хотя бы ради того, чтобы поставить честный диагноз, а не заниматься отписками. Кое-как дотянул до выходного, сел в дизель и уехал в Семск, переодевшись в «гражданку». Там он нашел областной кожвендиспансер и отправился на прием к врачу. Женщина-врач пришла в ужас, увидев такого пациента. Сначала она не поверила, что перед ней офицер, приехавший со знаменитого полигона, в распоряжении которого имелся крупный военный госпиталь.

Встряхнув градусник, протянула Глебу. Через несколько минут вернула градусник и посмотрела:

— Не может быть. У вас температура 38. Вы же гниете заживо.

Она вскочила и убежала.

Через минуту она вернулась с завотделением, маленькой пожилой женщиной с темными внимательными глазами. Из-под белой шапочки почти не было видно волос, но Глеб догадался, что она была совершенно седой.

— Здравствуйте! Меня зовут Роза Наумовна Леви. Рассказывайте, что случилось.

И Глеб стал рассказывать.

Роза Наумовна внимательно слушала его, потом мягко прервала.

— Извините, пока достаточно, мне все ясно. Вам нужно лечь к нам сейчас же.

И она стала писать что-то на сером листочке бумаги. Это было неожиданно. Глеб чуть не задохнулся.

— Я не могу. Меня в части будут ждать. Я никого не предупредил. Просто напишите, что у меня, что я никого не обманываю.

— Подождут, — с ледяным спокойствием промолвила маленькая пожилая женщина. — Вот вам направление, отправляйтесь в приемный покой.

Больница оказалась старым обшарпанным бараком, помнившим, очевидно, ГУЛАГ. Стены были серые, полы дощатые, грубо сколоченные, покрашенные в тракторный цвет. Ни одна дверь в туалет не закрывалась — не было щеколд. Поэтому дверь приходилось держать рукой и это было очень неудобно — приходилось стоять вполоборота, чтобы отбиваться от пришельцев. Как наследие мрачных времен Глебу выдали серое прожаренное белье и такую же робу. Под стать заведению было и питание. Кормили скудно, даже хлеба не хватало. На ужин давали серую кашу, под цвет стен, и стакан чая с конфеткой, сахара не было. Повсюду царили нищета и развал — главные символы советской эпохи. И эта эпоха завершала свое существование ярким напоминанием о ГУЛАГе. С чего все начиналось, тем и заканчивалось.

Во всем заведении не было ничего достойного светлой памяти, кроме одного человека — Розы Наумовны. Она сразу принялась за лечение — уколы, осторожная терапия, уход — все, что нужно, чтобы погасить агрессивную реакцию. Реакцию на что? Кажется, этого толком не знал и Глеб, только Роза Наумовна знала. Конечно, на нищенском обеспечении, отсутствии самого необходимого далеко не уедешь. Но ее мудрость и настойчивость, внимательные глаза, забота и опыт повидавшего жизнь человека делали свое дело — Глеб стал поправляться. Три недели ушло на аварийное вмешательство в его жизнь. За это время Роза Наумовна многое успела. В первый же вечер она устроила междугородний разговор с Иванванычем и поставила того перед фактом. Неизвестно, что ему сказала эта маленькая седая женщина с умными глазами, только «вечно молодой и вечно пьяный» комбат, которого все боялись, сдулся как шарик. На какое-то время он протрезвел, потом помолчал и наконец попросил к телефону Глеба, и как-то примирительно буркнул:

— Ладно, поправляйся, парень.

Второй победой Розы Наумовны был консилиум врачей, собранных по ее инициативе. Они и поставили честный диагноз, который вынуждены были признать на полигоне: диффузный нейродермит.

После возвращения в часть Глеба сразу поместили в госпиталь, где он провалялся еще полтора месяца. Потом был срочный перевод в другую часть на преподавательскую должность. И там Глеб впервые почувствовал себя человеком на своем месте. Оставалось только удивляться тому, как много может значить для человека одна случайная встреча.

Строго говоря, пока Глеб лежал в отделении, встреч было несколько. Он любил разговаривать по душам с Розой Наумовной. Та, кажется, тоже. Со стороны могло показаться невероятным, сколь много общего может быть между людьми столь различными, что по возрасту, что по положению. И то, что эта пожилая седая женщина оказывается врач, и то, что этот молодой доходяга, мало похожий на офицера и на военного вообще, оказывается ее пациент. Для Глеба же, чувствующего эту странность, более удивительным был вопрос о том, где кончается врач и начинается человек. Однажды он отважился и прочитал Розе Наумовне одно из своих стихотворений. Оно было слабое, нелепое, и смутило, кажется обоих. Роза Наумовна, помолчав, спросила:

— Какие книги вы любите, что прочитали за последнее время? Симонов, Шолохов, Астафьев, — повторяла она вслед за Глебом. — Гм, Астафьев — это хорошо. Больше читайте, Глеб, хороших книг. Придет время, когда они сами станут вас выбирать.

В одну из их последних встреч Глеб узнал, что Роза Наумовна — фронтовичка от начала войны, что она воевала в армии генерала Ефремова под Вязьмой и чуть не погибла, выходя из окружения. А потом, выйдя к своим, оказалась под подозрением, не смогла оправдаться и попала в лагерь. Тут, в Казахстане, их много было. С тех пор она так и осталась в этих краях — задержалась. Думала, на годы, оказалось навсегда.

Роза Наумовна поднялась.

— Мне надо идти, — заторопилась она, словно извиняясь за откровенность. — Вы завтра выписываетесь. Приедете к себе, идите в госпиталь, вы еще не долечились, рекомендации я вам дам. И еще раз подумайте, что вы будете делать дальше: сочинять или служить? Подумайте хорошенько.

Дождь, кажется, притормозил и можно было бы идти, но Глеб Борисович этого не заметил. Он все стоял и удивлялся: почему это вспомнилось сейчас — уж сколько лет прошло. Больше они не встречались. Розы Наумовны, конечно, не было на свете. Но как это ни странно, она продолжала задавать вопросы, а значит и жить. Благодаря ей он многое переосмыслил. Например, что армия в мирное время — это анахронизм, и что ее в наше время должно быть как можно меньше; что настоящий врач предпочитает работу службе, а актер наоборот; что невозможно провести грань, отделяющую человека от врача; что государство и Родина не одно и то же; что Родина там, где тебя понимают и где ты кому-нибудь нужен. И еще много чего такого, что открылось потом. Потом Глеб Борисович встретил много хороших людей, которые, как книги, теперь находили его сами. И это тоже благодаря ей, Розе Наумовне Леви, потому что без ее участия эти встречи были бы невозможны. Как многое в жизни связано, а еще больше предстоит связать, и все это зависит от случая.

Начальница с картины Рубенса какое-то время молчала, не зная, что сказать. Потом качнулась на стуле, двинула клавиатуру и стала что-то искать в компьютере. Через пару минут нашла нужный документ и отправила его в печать.

— Вот, — ткнула она пальцем в строку, а затем для верности ее подчеркнула. — Читайте.

— «Период участия, — начал читать Глеб Борисович, — в специальной военной операции в период прохождения военной службы».

— Теперь только это учитывается — СВО.

— А инвалидность?

Женщина отрицательно покачала головой.

— А если я награды имею?

Она снова покачала головой, с одновременным проговариванием по слогам: — Ни-че-го.

Это был последний штрих к портрету Родины, умывающей руки.

Дождь продолжался. Глеб Борисович не знал, сколько времени он простоял. Вдруг он что-то вспомнил, залез в сумку, стал искать. Последние год-два он всегда носил с собой маленькое Евангелие, подарок друга, московского поэта. Друг уехал в Германию лет пять назад к дочери, у которой случилась беда, да и застрял там — сначала пандемия, потом война, санкции. Хочет домой и не может. Им он тоже спасается. Ага, нашел — вот она, моя маленькая Родина. Глеб Борисович достал синюю книжечку с золотым тиснением и изображением горящего светильника. Книжечка удобно легла в ладонь, и он стал листать. Ему повезло, скоро у Матфея в семнадцатой главе он нашел то, что было помечено на полях вопросом.

«Как тебе кажется, Симон? цари земные с кого берут пошлины или подати? с сынов ли своих, или с посторонних? Петр говорит Ему: с посторонних. Иисус сказал ему: итак, сыны свободны».

Глеб Борисович стал примерять прочитанное на себя. Если «своим» пенсия, а посторонним шиш без гарнира; если «свои» при этом становятся заложниками государства; иными словами, если пенсия для того платится, чтобы считаться «своими», то какие же они сыны?

— Итак, сыны свободны, — повторил он еще раз вполголоса и шагнул под дождь.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: