Ахилла

Об авторе: Александр Нежный (род. 1940) — советский и российский писатель, журналист, публицист, автор более двух десятков книг художественной и документальной тематики.

К столетию процесса над митрополитом Петроградским и Гдовском Вениамином (Казанским).

В архиве КГБ я прочел все двадцать семь томов «Дела по обвинению Казанского и др.».

Пять обложек.

Верхняя из тонкого светло-коричневого картона. Надписи на ней:

«Совершенно секретно. НКГБ СССР. Управление НКГБ по Ленобласти».

Штамп: «Учтено в 1962 г.»

Вторая обложка: «Объединенное Государственное политическое управление». Две прописных буквы: «СС».

Третья: «Петрогубревтрибунал. Дело № …»

Четвертая: «Следственная часть Петроградского отдела Революционного военного трибунала Балтийского флота».

Пятая: «Дело Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией».

Пять обложек. Одна внутри другой. Кровавая капуста советского века с кочерыжкой в образе бездыханного тела с дыркой в голове.

«НКВД

Государственное политическое управление.

Петроградский губернский отдел.

Ордер № 307.

Выдан сотруднику СМИРНОВУ на производство обыска и

ареста гр. НОВИЦКОГО ЮРИЯ ПЕТРОВИЧА

по адресу: ул. Володарского д. 36, кв. 1»

«Талон-квитанция № 1300.

К делу

НОВИЦКИЙ Ю. П.

денег советских — 1 500 000 р.

з/часы мужские».

Забегая вперед, расскажу о предпринятых мною в Петербурге поисках детей, внуков, а также иных близких и дальних родственников главных подсудимых 1922 года, вообще — людей, располагающих какими-либо свидетельствами о тех событиях или (может быть!) лично при них присутствовавших.

Даже если мне никого не удастся найти, я увижу зато Александро-Невскую лавру с Троицким собором, в котором служил Вениамин, и архиерейскими покоями, в которых он жил; разыщу дома Юрия Петровича Новицкого, Ивана Михайловича Ковшарова и архимандрита Сергия; да, наконец, просто-напросто белыми дивными ночами поброжу по набережным, полюбуюсь на Исаакий, на Казанский собор и в какой-нибудь питерской церкви закажу молебен по убиенным рабам Божиим Вениамину, Сергию, Ивану и Георгию. Моя молитва о них, мое почерпнутое из томов следственного дела горькое ведение их судеб, моя любовь к ним — все это, я верю, неведомыми нам путями поднимется в Небеса и затем вернется ко мне таинственным эхом. О, я знаю, что для выражения любви и тем более — для молитвы вовсе нет нужды стремиться к месту, где прошли последние дни тех, кого мы помним самой крепкой, верной и благоговейной памятью — памятью молитвенной. Но я втайне надеялся, что Петроград станет для меня подобием некоей чудесной морской раковины, прильнув к которой, я в шуме времени сумею, быть может, различить их голоса, как верному другу сообщающие мне нечто необыкновенно важное: о себе, о нас, о всей нашей России…

Верите ли: я перед поездкой составил даже список адресов двадцать второго года — обвиняемых и тех, кто их защищал. Двадцать один адрес я выписал и знал, что Новицкий жил не на улице Володарского, куда сначала явились к нему с ордером на обыск и арест (там была квартира его матери), а на Сергиевской, в доме 60, квартире 30, у Ксении Леонидовны Брянчаниновой; архимандрит Сергий (Шеин) — на набережной Фонтанки, в доме 44; настоятель Казанского собора Николай Кириллович Чуков (будущий митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий) — на Невском проспекте, в доме 11, квартире 19; адвокат Яков Самуилович Гурович — на Николаевской улице, в доме 14, квартире 12; его коллега Моисей Соломонович Равич — на Бассейной, в доме 60, квартире 84… Мой ленинградский товарищ, у которого я остановился и которому предложил совершить совместное путешествие по старым адресам, безнадежно махнул рукой: «Пустые хлопоты. Семьдесят лет, революция, две чистки, блокада… Тот Петроград стал Некрополисом. Никого не найдем».

Понимая его несомненную правоту, я все же не смог отказаться от идеи, в моем воображении сулившей поистине замечательные открытия и встречи.

Но повсюду преследовали меня сокрушительные неудачи. Или нужных мне домов я не находил, или на их месте стояли другие здания, или в квартирах под прежними номерами жили новые люди. Так, на улице Жуковского (в двадцать втором году она еще называлась Надеждинской) я разыскал дом и квартиру, которую некогда занимали Николай Александрович Елачич и его жена Наталья Яковлевна, дочь поэта Полонского.

Теперь это была коммуналка.

Мне открыл дверь восточного типа мужчина в майке. Мощные руки и широкая грудь его были сплошь в татуировке, и количество куполов на украшающей его смуглое тело церкви свидетельствовало по крайней мере о пяти годах, проведенных им в местах, не столь отдаленных.

Я объяснил ему, кого ищу. «Какая Елачич?» — тупо спросил он, подтверждая свое тюркское происхождение. Я повторил. Он переступил порог и надвинулся на меня своей грудью с пятикупольной церковью. «Ты чего тут мне дурака сваляешь, а?! Сколько лет прошло, а ты какой-то человек меня спрашиваешь! Он в могиле тыщу раз погнил, а я твой глупость тут слушать должен. Иды!» Он легонько пихнул меня в плечо, пообещав в следующий раз вырвать мне ноги из того места, откуда они растут.

Мучительное чувство вдруг охватило меня. Я мог бы определить его как внезапную утрату понимания смысла истории. В самом деле: пало царство, большевики захватили власть, пролились, затопив Россию, моря крови — и все для того, чтобы вместо благородного человека мне навстречу из его квартиры вышел приблатненный татарин?! Чтобы в самом облике нашей жизни все более и более ясно проступали отталкивающе-дегенеративные черты?

Я побрел, не разбирая дороги.

Не могу передать, как тяжко стало у меня на душе.

Я выпил бы сейчас за русские могилы.

Бесстрашно глядя правде в глаза: за упокой всея России.

За лукавых византийцев, отторгнувших ее от Европы. За инока Филофея, посеявшего в наших сердцах непомерную гордыню.

За Алексея Тишайшего, смертно мучившего Аввакума.

За Петра Великого, пригнувшего Церковь к сапогу государства.

За безумцев, убивших наидостойнейшего из русских царей.

За державу, сломавшую хребет гражданину.

За победное шествие Советской власти.

За сменившее ее царство чекистов.

За родное пепелище, по которому, как Иов, наг и бесприютен бродит всякий русский человек.

Возлюбим скорбь, чтобы приобрести Бога.

Истину я понимаю и чувствую в этих словах святого человека, а полюбить скорбь не могу.

К моей скорби много примешано ненависти, она заглушает слабые ростки любви.

Как бы очнувшись, я застал себя на набережной Невы. Дом с двумя лежащими у ступеней львами был позади меня; на том берегу видел я стройный ряд прекрасного облика зданий (одно из них было, по-моему, знаменитым зданием «Двенадцати коллегий»); сияло солнце, перелетали через реку мосты, в далекой синеве вспыхивал золотом то ли купол, то ли шпиль, со стороны моря легкий ветер гнал густую бирюзовую воду с колеблющимися в ней облаками… Медленно поднималась упавшая навзничь душа.

На следующий день, представьте, удалось мне разыскать адрес и телефон внука Юрия Петровича Новицкого.

У Юрия Петровича была дочь, Оксана, я узнал о ней из обнаруженного мной в архиве письма, которое он, уже после смертного приговора послал из тюрьмы одному советскому деятелю.

Ее сын и, стало быть, внук новомученика, крупный, прихрамывающий мужчина, уже пенсионер, занимающийся теперь, главным образом, разысканьями в области церковной истории и охотно рассуждающий о Церкви.

По профессии он химик.

Я терпеливо и не без интереса его слушал, не возражая даже тогда, когда в своих предположениях (высказываемых, впрочем, вполне уверенно) он заносился до чудовищных нелепиц. Он, например, пришел к выводу, что Патриарх Тихон и митрополит Вениамин были противниками («конкурентами по многим моментам», — так выразился он, уточняя) и что гибель Вениамина в известной степени оказалась Святейшему на руку.

«Вы меня простите, но я глубоко убежден, что это было сделано не без ведома Тихона», — с пылом доказывал мне внук новомученика.

«Мне кажется, — не выдержал тут я, — вы ошибаетесь. Вспомните хотя бы, как встречали Святейшего тут, в Петрограде, вскоре после его избрания… Это было в полном смысле народное торжество! А главное — оба они, и Патриарх, и Вениамин, чрезвычайно близки друг другу глубиной своего христианского чувства и преданностью Церкви». Он отмахнулся. «Не надо, не надо… В истории Русской православной церкви очень много темного. И документов нам с вами не найти».

Далее он познакомил меня с некоторыми другими добытыми им подробностями трагедии двадцать второго года. Будто бы один из коммунистических вождей, Зиновьев, в ту пору возглавлявший Петросовет, не желая крови, дал указание своему Помголу пойти на компромисс с Церковью — но вмешалась Москва. Он назвал также (дословно) «обманным лицом» епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха — и в связи с той ролью, которую сыграл тот в судьбе Вениамина, и в связи с последующими его действиями, когда началась кампания закрытия храмов.

Мировоззрение внука новомученика: «К вере я не пришел, но отношусь к ней с большим пониманием и уважением. Я член КПСС с 1953 года. Для меня все стало четко и ясно после смерти Сталина. Коммунистическая идея сама по себе прекрасна, все зависит от ее воплощения. И потом: давайте посмотрим другой момент: а чем эта идея противоречит идее церкви? Христианству?»

Отсвет убогого правдоподобия лежал на его словах.

Христианство соединяет людей через их Богосыновство, а коммунизм — через обещание равенства в пище.

Для христианства истинное царство на Небесах, а для коммунизма — исключительно на земле.

У христианства — Отец, а у коммунизма — вождь.

Коммунистическая идея (независимо от национально-культурного гнезда, в которое было подброшено яйцо этого злого кукушонка) во что бы то ни стало стремится покончить с идеей христианской, вообще говоря — с идеей религиозной.

Польский костел — и тот почти полвека прожил с кляпом во рту. В другой части света мальчики Пол Пота, напившись поистине адской смеси пальмового самогона и человеческой крови, разбивали мотыгами головы буддистских монахов. Маршал Чойболсан с остервенением уничтожал дацаны.

О России же помолчим.

Прощаясь, я задал, наконец, последний вопрос: «А когда ваша мама..?» Он меня перебил: «Жива-здорова».

Боже мой! Дочь Юрия Петровича, которой было четырнадцать, когда его расстреляли, и о которой, сидя в подвале, я думал, что ей не выжить! И мне можно будет с ней увидеться?!

Чуть поколебавшись, он снял телефонную трубку и набрал номер. «Мама, — сказал он дочери новомученика, — это я…»

«Ксения Георгиевна, вы помните, как арестовали вашего отца?» — «Конечно! Я в это время болела корью… лежала…» — «Вы жили у Брянчаниновой?» — «Да, на Сергиевской. Дом шестьдесят, квартира тридцать. Ее в первую голову переименовали. Быстро стала Чайковской. Там у Ксении Леонидовны была половиночка, и у нас две комнатки свои. Одна комнатка — как кабинет, и там, на диване, папа спал. А следующая была небольшая, и там была кровать, на которой я спала. И когда его пришли арестовывать, я — поскольку болела корью — я лежала… Вот». — «Это было ночью?» — «Это было вечером». — «И вы еще не спали?» — «Нет, нет… Я услышала, что там какие-то… кто-то там… Потом пришел папа, наклонился надо мной и говорит: я ухожу, ты не волнуйся, все будет благополучно. Ты только не волнуйся, пожалуйста. А какой-то… до сих пор даже лицо помню… какой-то красноармеец заглянул. Думал, мало ли что… что-нибудь там… Но увидел, что ничего. Что просто он над больной девочкой. Все».

Она жила на Диагональной улице, в мрачном пятиэтажном доме, своей формой отчасти напоминающем разомкнутые кусачки. Кусачки могут сомкнуться, сжаться — и перекусить человеческую жизнь. «Говорят, — сказала она, — в этом доме жил убийца Кирова».

Из метро направо, потом еще раз направо, мимо двора, в котором рядом с огромной лужей горой возвышается помойка. Мальчик лет пяти сидит на берегу и, подперев голову кулачком, задумчиво глядит в грязную воду. С другого берега другой мальчик швыряет в лужу камни. В полутемном подъезде кошка со вздувшимися боками крадется к жестяной банке с молоком и настороженно застывает, заслышав мои шаги. У двери на третьем этаже я медленно поднимаю руку к звонку. Как это все странно, Боже мой… Будто бы я где-то сиднем просидел почти семьдесят лет, а теперь вдруг являюсь и говорю: я вам принес известия от расстрелянного в тысяча девятьсот двадцать втором году отца вашего (текст Александра Нежного был написан во второй половине девяностых годов прошлого века — прим. редакции «Ахиллы»)…

Дом чудной, и комната, каких я, кажется, не видывал еще: треугольная. А маленькая, темноглазая, седая женщина, время от времени с легкостью, поистине замечательной для ее восьмидесяти четырех лет, поднимающаяся с дивана, чтобы взять трубку зазвонившего телефона, — это и есть дочь Юрия Петровича Новицкого. Дочь новомученика. Дочь святого. А ее дочь, Мария Ивановна, с такими же, как у матери, прекрасными темными глазами, в розовой вязаной кофточке, черных брюках и серой кошкой на руках — его внучка; и что молодой мужской голос, изредка доносящийся к нам из глубины квартиры, принадлежит сыну Марии Ивановны и, стало быть, правнуку Юрия Петровича Новицкого.

Взятый на небеса, к Престолу Славы, отец Ксении Георгиевны с тихой улыбкой глядел оттуда на свою состарившуюся дочь, легко узнавая в ней милые черты десятилетней девочки в белой шляпке и застегнутом до ворота пальтишке, три четверти века назад, в августе семнадцатого, подарившей ему свою фотокарточку с надписью: «Дорогому папочке от дочурки Оксаночки»; на внучку, появившуюся на свет много лет спустя после его мученической смерти, но вспоминающую о нем так, как если бы ему довелось укачивать ее на любящих руках. «Дед», — с горделивым вызовом произносила Мария Ивановна.

«Это, — говорила, например, она о педагогическом даровании своей матери, его дочери, из-под учительского крыла которой выпорхнули почти четыре сотни кандидатов, пятьдесят восемь докторов наук и два лауреата Ленинской премии, — от деда. Его благодарить».

В свое время Марию Ивановну не приняли в университет, и ей пришлось поступить в лесотехническую академию (о чем, впрочем, она совсем не жалеет). Университет же отверг ее по той причине, что со стороны матери тянулось к Марии Ивановне непривечаемое в те годы дворянство. «Я же дворянка!» — со смехом подтвердила свое происхождение Ксения Георгиевна. Беспорочность происхождения занимала не только кадровиков университета, но и мать Юрия Петровича, Пелагею Димитриевну. (На снимке начала века запечатлена непреклонная женщина в черном с широким лицом и маленьким крутым подбородком: сын не взял у нее, по-моему, ни единой черты). Она, однако, рассматривала данный вопрос под совершенно иным углом зрения.

Пелагея Димитриевна и ее супруг (окончил петербургский университет, служил мировым судьей в Умани, где и родился Юрий Петрович) были дворяне потомственные. Гавриилу же Константиновичу Суслову, дочь которого Анну Юрий Петрович выбрал в жены, дворянство было пожаловано за выдающиеся научные труды. (Он был крупнейшим ученым в области теоретической механики, и когда Мария Ивановна, забрав документы, покидала университет, прощальный ее и, надо полагать, укоризненный взгляд обращен был к прадеду, который, как один из богов науки, сверху вниз смотрел на молодое поколение со своего портрета, взятого в золоченую раму). Студентом Гавриил Константинович подрабатывал репетиторством в семье Белосельских-Белозерских, где встретил и полюбил гувернантку по фамилии Гернет — шведку из Эстляндии.

Два упомянутых обстоятельства — всего лишь личное, не отмеченное в родословных книгах дворянство, а также оскорбление чистоты рода изрядной примесью чухонской крови положили непереходимый рубеж между Пелагеей Димитриевной и ее невесткой, до глубины души уязвленной несправедливой опалой. Неравный брак, заключенный Юрием Петровичем, до такой степени восстановил Пелагею Димитриевну против сына, что она, можно сказать, самолично сдала его сотруднику ГПУ Смирнову, когда со своей командой тот явился в дом Новицких. На вопрос: где ваш сын? — она не стала недоуменно пожимать плечами, отнекиваться незнанием и тем более направлять чекистов по ложному следу. Бог ей судья — но она прямо указала квартиру Брянчаниновой на Сергиевской, где в ту пору жил Юрий Петрович с дочерью.

Тайными путями переданное из тюрьмы его последнее письмо обращено было к Пелагее Димитриевне.

«Дорогая мама, прими известие с твердостью. Я знаю давно приговор. Что делать? Целую тебя горячо и крепко. Мужайся. Помни об Оксане. Целую крепко. Твой Юра».

«Тут, понимаете, еще должна вам сказать… Церковная община… или там уж я боюсь как… оказывается, выделила мне определенную сумму денег ежемесячно. С бабушкой, Пелагеей Димитриевной… мы с ней… близости не было. Она такой жесткий человек. И я должна сказать вам, что ей, оказывается, ежемесячно привозили деньги». — «Для вас?» — «Да». — «И она оставляла их у себя?» — «Я про эти деньги узнала значительно позже. Когда я, извините меня, уже замужем была». — «Выходит, эта помощь прошла мимо вас?» — «Совершенно! Единственно, что меня удивляло, это то, что бабушка говорила: если тебе надо что-нибудь, ты мне скажи, и я тебе куплю. Правда, я на это всегда ей отвечала: откуда же ты возьмешь деньги? Пусть тебя это не интересует, она говорила. Но поскольку, понимаете, у меня с ней были холодные отношения… и жила она отдельно… и никогда даже не воспользовалась, чтобы сказать Ксении Леонидовне Брянчаниновой: может, вам что-то надо… Нет. А Ксения Леонидовна тогда работала учителем. Правда, она по образованию агроном. Но раз у нее я… куда ей. Значит, она перешла и преподавала биологию… в школе. Она умерла в блокаду».

Они ушли: бабушка Пелагея Димитриевна, Юрий Петрович, Анна Гаврииловна, венчанная его жена и мать Оксаны, Ксения Леонидовна, добровольно принявшая на себя иго материнского долга, — а боль осталась.

Вся наша жизнь есть боль, и боль есть признак того, что мы еще живы. Как бы ни были страшны войны и кровавы революции, как бы ни гуляла повсюду вольная смерть и как бы ни плакала светлыми слезами Россия о несчастных своих детях — всеобщее страдание никогда не растворит в себе ни щемящей тоски по утраченной любви, ни безутешной печали от неизбежной разлуки.

Некая мучительная недосказанность ощущается в истории отношений Юрия Петровича и его жены.

В первую мировую Анна Гаврииловна поступила медсестрой на санитарный поезд. Однажды она взяла с собой дочь. Была весна, наступила Пасха. Ксения Георгиевна помнит: вот она идет по вагонам, а ей вслед два солдата несут за ручки большую корзину, полную красных крашеных яиц. Со словами «Христос воскрес!» она раздает их раненым, и многие, отвечая ей «воистину воскрес!», плачут. Ей исполнилось тогда, наверное, семь или, может быть, восемь лет, и сейчас, вспоминая эту Пасху, эту корзину с яйцами и слова, с которыми она обращалась к раненым, Ксения Георгиевна говорит: «Был такой… ритуал». И уже понимая, что с ней случилось, я еще страшусь задать ей окончательный вопрос.

В двадцать первом году после возвратного тифа ее мать умерла в Одессе.

Анну Гаврииловну похоронили ее родители, которые в 1918-м, захватив самовар, бежали из Киева в Одессу с намерением навсегда оставить пределы Отечества. Однако, как гласит семейное предание, насмотревшись на бесчинства белых, Гавриил Константинович принял решение Россию не покидать. Поскольку его, крупного ученого, настойчиво склоняли к отъезду, он вместе с женой укрылся в доме какого-то рыбака. (Воображению рисуется хижина на берегу моря, рядом с которой на перевернутой лодке сидит профессор теоретической механики и острым прутиком пишет на плотном и влажном песке загадочные свои формулы.) По словам Ксении Георгиевны, рыбак отнесся к ученому с исключительной сердечностью. Ему было отрадно, что не все интеллигентные люди разрывают с трудовым народом. Когда белые уплыли к чужим берегам, Гавриил Константинович предложил свои услуги красным, некоторое время спустя стал ректором Одесского политехнического института и мирно скончался в 1937 году.

И все-таки…

Глубокая печаль овладевала мной в треугольной комнате.

Жаль было мне Анну Гаврииловну, подвигом милосердия пытавшуюся заглушить сердечную боль и, может быть, только перед кончиной обретшую покой и всех простившую; и Ксению Леонидовну с ее одиночеством и верностью; и дочь святого, которую я не чаял когда-либо встретить, было мне отчего-то мучительно жаль, хотя ни бодрая и достойная ее старость, ни заботливое окружение не давали к этому ни малейших оснований. Чувство какой-то невосполнимой утраты испытывал я, с любовью и печалью глядя в ее темные живые глаза. И мало-помалу возникало у меня твердое убеждение, что именно в ней, в ее судьбе и заключен один из самых горьких и важных уроков нашей эпохи и что она, Ксения Георгиевна Колосова, великая труженица, мужественная блокадница, мать троих детей, одного из них не так давно похоронившая, в известном смысле завершает собой советский период русской истории, являясь личностью в высшей степени символической.

Юрий Петрович передал Ксении Георгиевне не только педагогические дарования, но и деятельную любовь к малым сим, несчастным человеческим детенышам, выброшенным на улицу, ожесточившимся и погибающим.

Еще совсем молодым правоведом — профессором университета Новицкий создал в Киеве суд, который занимался исключительно делами несовершеннолетних, а также приют для детей, чьи родители отправлены были в каторгу или ссылку. Летом 1922-го один из обвинителей революционного трибунала спросил Новицкого, как могли в нем сочетаться его религиозные убеждения и его «труды по устройству суда для малолетних». Отзывающаяся в этом вопросе нравственная ущербность таила угрозу смертельную.

«Суд для малолетних, — отвечал Новицкий, — не есть карательное учреждение. Суд для малолетних совершался в то время в обстановке чрезвычайно тяжелой. Малолетний шел оттуда заклейменный. Но исправление есть лечение, я так в своей специальности понимал».

Крастин (сторона обвинения): Как вы очутились в таком тесном контакте с церковными людьми?

Новицкий: Когда я еще в Киеве был, я принимал большое участие в церковном богослужении, в церковной жизни, насколько тогда это можно было принимать. А теперь, со времени отделения Церкви от государства, со времени издания этого декрета, когда можно было Церкви развивать свою деятельность, я принял большое участие.

Драницын (сторона обвинения): Скажите, обвиняемый Новицкий: в приходских советах и правлении вы признаете классовую точку зрения?

Новицкий: Я не признаю никакой классовой точки зрения.

Смирнов (сторона обвинения): Какую деятельность по отношению к церкви проявляли до революции?

Новицкий: Я подавал кадило, был пономарем.

Красиков (главный обвинитель): Отвечайте на вопрос: вы считаете, что ваша деятельность общественно-церковная сейчас…

Новицкий: Сейчас моя деятельность в тюрьме.

Красиков: НЕ ШУТИТЕ!

«Р.С.Ф.С.Р.

СОЮЗ КОММУН СЕВЕРНОЙ ОБЛАСТИ.

Комиссариат

Народного просвещения.

Педагогический институт

Дошкольного образования.

учр. Петроградским Фребелевским Общ.

7.07. 1922 г.

№ 1498.

Петроград.

Казанская, 3. Мойка, 48.

Тел. 102-91.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие для представления в Верховный Революционный Трибунал и Президиум ВЦИК профессору Юрию Петровичу Новицкому в том, что он, Новицкий, действительно работал в качестве ученого-криминалиста в Киевском Университете, принадлежа к школе Кистяковского, боролся против смертной казни и вообще проводил прогрессивные идеи уголовного права, ныне осуществляемые Советской Властью.

В Петрограде с 1918 года начал работу с Советской Властью в Петроградском Наробразе. Состоит профессором Петроградского Университета, Политехнического института, Педагогического Института Дошкольного Образования и Педагогического Института Социального Воспитания нормального и дефективного ребенка. Организовал Костромской Рабоче-Крестьянский Университет в память Октябрьской Революции. Во всей своей научной, педагогической и общественной работе (охрана детства) проф. Новицкий является деятелем прогрессивным и энергичным, а, как ученый, представляет крупную и незаменимую научную величину».

«В Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

Совета Педагогического Института Социального Воспитания нормального и дефективного ребенка.

ХОДАТАЙСТВО

…Самоотверженно-идейная научная и педагогическая деятельность проф. Ю. П. Новицкого, всегда ярко и твердо прогрессивная, его борьба против института смертной казни еще в царские времена, полное игнорирование личных интересов перед общественными, безусловная честность и прямота везде и во всем, сердечность и доброжелательность в отношениях со всеми окружающими имели своим следствием, что все сотоварищи Юрия Петровича всегда были его искренними друзьями, глубоко ценившими и уважавшими его личность.

Совет Педагогического Института берет на себя смелость почтительнейше ходатайствовать перед Президиумом В.Ц.И.К. о помиловании проф. Ю. П. Новицкого и замене ему смертной казни таким наказанием, которое дало бы возможность сохранить его, как ученую силу, педагога, организатора и защитника интересов детей, и использовать его и впредь в интересах народного образования Советской Республики».

Среди друзей Юрия Петровича был, например, Питирим Сорокин, эсер и социолог с мировым именем, чьи книги совсем недавно появились в нашем Отечестве… Был Керенский Александр Федорович, поручивший Новицкому разгребать авгиевы конюшни царской цензуры.

Семейное предание: после того, как Александр Федорович бежал, а Юрий Петрович погиб, свидетелем их дружбы довольно долго оставался самовар, за которым Сашенька и Юрочка любили пить чай.

Кроме того. Когда совершилось это, и Зимний пал, Юрий Петрович находился во дворце. Служащий народ был вскоре торжествующими победителями отпущен. Покидая Зимний, Юрий Петрович тщательно запер все бывшие в его распоряжении столы, шкафы и сейфы, ключи положил в пакет с предварительно отобранными документами, который бросил с моста в Мойку. Ему, вероятно, не совсем понравились победители — но, впрочем, это всего лишь мое предположение, не подтвержденное семьей.

Одни лишь воспоминания остались и о самоваре.

Был также философ Лев Платонович Карсавин, знаток религиозной жизни Запада, человек высокого ума и трагической судьбы… В 1922-м, весной, на втором философском пароходе его выслали из Советской России. Накануне отъезда он навестил Юрия Петровича. Ксения Георгиевна помнит их разговор.

«Юра, — прощаясь, сказал Карсавин ее отцу. — Подумай еще раз. Поедем. Здесь ничего не будет. Ты погибнешь». «Здесь моя Родина, я останусь», — так, по словам дочери святого, ответил Юрий Петрович Новицкий своему другу.

В известном смысле пойдя по стопам отца, Ксения Георгиевна большую часть жизни посвятила детям. Это, без сомнения, истинное ее призвание в полной мере проявилось в тяжелейшие годы блокады Ленинграда, когда она кинулась собирать под свое крыло беспризорных ребятишек, обогревать и учить их. «Не только нас, своих детей, спасла мама», — гордо сказала Мария Ивановна.

В блокаду Ксения Георгиевна стала директором школы.

«91-я, — сказала Мария Ивановна. — Это на Карла Маркса, на проспекте, там сейчас ее нет, на ее месте построен кинотеатр „Спорт“. А потом маму перевели сюда, в 123-ю мужскую школу.

В ноябре сорок третьего она организовала с учениками химическое общество… не кружок, а именно общество! Они начали изучать историю русской химии… не только русской, но и советской, будем так говорить. И в итоге этой начатой тогда работы они переписывались с академиком Зелинским, с Поройко. К ним приезжал Качалов этот знаменитый… И школа стала славиться своими ребятами, побеждавшими на разных конкурсах, олимпиадах…»

За учительский труд Родина наградила ее орденами Красного Знамени и Ленина. Будто бы даже была она выдвинута на Героя, но тень отца упала на славный ее послужной список, лишив Ксению Георгиевну Золотой Звезды.

«Ваш отец не покинул России, а вы остались в блокадном Ленинграде. С детьми. Почему?» — «Я отказалась эвакуироваться по очень простой причине. Потому что, — тут Ксения Георгиевна глубоко вздохнула, — Сашеньку… ему шел второй год … брали в одно место… Машу — ей было восемь — в другое… Гоше было 14 лет, его брали в третье. И я решила, что я их всех растеряю. И решили — все равно погибать, так вместе со мной. Да. Мы жили на Новосильцевской. Там были дома Лесотехнической академии…» «Теперь она Новороссийская», — уточнила Мария Ивановна. «И… в наш дом попала бомба. Детей не было.

Я их отправила в бомбоубежище. А сама вернулась — хотела ватник накинуть. Ноябрь уже был, четырнадцатое… И тут меня… как вам сказать… толчком втиснуло… у нас в прихожей висели разные пальто… и вот меня туда всунуло… Кругом — и налево, и направо — все рухнуло. Одежду, которая висела, — всю… очень интересно… так ровненько всю порезало. А меня туда втиснуло, и я осталась жива. И мне после этого… смеялись, конечно… говорили: ну, теперь долго жить будете. И я живу».

И она живет — под покровом неусыпной любви своего отца.

Во всей ее жизни очевидно его сильное заступничество. Он будто бы за руку держал ее все долгие годы — и привел в институт, куда совсем против обычаев Советской власти ее вдруг приняли без всяких осложнений (заставив, правда, сдавать вступительные экзамены, от чего она, школьная отличница и медалистка, должна была быть освобождена), и тихонько увел от первого мужа, оказавшегося человеком чрезвычайно робкого и ненадежного десятка, и дал счастливое супружество со вторым, и в блокаду избавил от голодной смерти, и молитвой безвинного мученика отвел от нее град гибельных осколков… Как непреложна связь между горним и дольним мирами, как великой тоской обречено страдать сердце от ему самому не ясной раздвоенности — так Юрий Петрович, в двадцать втором расстрелянный и неведомо где закопанный сноровистыми лопатами охранной команды, несомненно присутствует в нашей жизни и, оберегая Ксению Георгиевну, оберегает нас всех, оберегает Россию, которую не захотел оставить и в землю которой лег. Там, в Небесной России, он иногда проходит по улицам Небесного града святого Петра, с улыбкой прощения и понимания думая о милой своей дочери. Сердце щемит. Ведь и у святых наших в Небесной России болит сердце по всем людям ее — и по дорогим близким своим особенно. В той жизни он души в ней не чаял. Дарил книжки, смешно их надписывая. «Оксане-муходавке. 17 год, август, Мустамяки».

Книжка с надписью сохранилась, в тридцатые годы счастливо избежав печки, в огне которой муж Ксении Георгиевны, ожидая ареста, сжигал всю прошлую жизнь, а в блокаду — немецкой бомбы и последующего разграбления. «К большому сожалению, — сказала Ксения Георгиевна, — находились люди… Зная, что у меня большая библиотека и очень дорогие книги…» Кстати был мне показан чудом уцелевший после прямого попадания бомбы зайчик. «Фаянсовый?» — спросил я. «Датский фарфор», — смеясь, ответила Ксения Георгиевна.

Окончание следует

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: