Ахилла

Юрий Ветохин (1928-2022) — писатель, общественный деятель, трижды пытавшийся бежать из СССР: в 1963 году (неудачно), в 1967-м — был пойман в Черном море пограничниками, сидел в разных тюрьмах, в итоге был признан в Институте им. Сербского «невменяемым», с 1968 по 1974 гг. содержался в Днепропетровской психиатрической лечебнице, где его здоровье было подорвано медпрепаратами. В 1975 году признал себя письменно психбольным, а также что излечился и не собирается бежать. Был выписан из психбольницы, в 1976 году освобожден от принудительного лечения. В декабре 1979 года спрыгнул с круизного лайнера в 30 км от индонезийских островов, доплыл до одного острова за 20 часов. Получил политическое убежище в США, написал давно задуманную книгу «Склонен к побегу» (первая публикация в 1983 г.). Предлагаем вам отрывки из этой книги.

«Любить лишь можно только раз!» — сказал Есенин.

И обидные, болезненные воспоминания снова и снова приходили ко мне.

В ушах слышался злой, визгливый голос жены:

— Делай что-нибудь! У нас опять нет денег! Нет денег не только на одежду, но даже на питание!

— Иди тоже работать, — будет больше денег, — отвечал я.

— Я не хочу работать, я хочу учиться.

— Учись, только мне неоткуда взять больше денег — я всю зарплату приношу тебе.

— Другие откуда-то берут!

— Другие воруют или мошенничают, подобно мужу твоей сестры, Нины!

— И ты — воруй! Не строй из себя какого-то особенного чистоплюя! Ты — не лучше других!

— Проклятая коммунистическая система! Если бы я жил в другой стране, мне не пришлось бы выслушивать такую чушь! В любой порядочной стране, уж если человек работает, то у него хватает денег на жизнь! Иначе, зачем же работать?

— Себя вини, а не систему! Надо уметь жить! Ты — слишком порядочный! Ох, как я ненавижу порядочных!

— Ну, как знаешь. Ищи себе непорядочного, а я измениться не могу.

— Но ты мне испортил всю жизнь, ты забрал мою молодость! Разве ради нищеты я выходила за тебя замуж? — она заплакала.

— Я не забирал твою молодость. Я женился на тебе, когда тебе уже было 24 года.

— Я, вот, сообщу куда следует о всех твоих антисоветских высказываниях! Всю жизнь тогда будешь помнить меня… в концлагере! — злобные рыдания сотрясли ее всю.

— Ну, меня посадят. А как же наша любовь?

— Это ты все говоришь о любви, а я — никогда. Любовь — глупости, пустяки!

— Ну, хорошо. Любовь — пустяки. А о сыне ты подумала?

— Сына я воспитаю без тебя. Зачем ему такой отец? Тебя он знать не будет, но возненавидит заочно!

— Если сообщишь, то помни: все порядочные люди навсегда отвернутся от тебя. Ты будешь, как прокаженная среди людей! Каждый будет остерегаться тебя, как заразы!

Жена со слезами бросилась вон из комнаты, выбежала на лестницу, где был телефон-автомат, и долго с кем-то говорила по телефону. Потом ушла жить к своей матери, вместе с нашим сыном.

Через несколько дней, когда я кончил работу и собирался уходить с завода, меня внезапно вызвали в партком. Когда я вошел в кабинет секретаря парткома, то там, на почетном месте, рядом с секретарем, сидела моя жена. Вокруг них, на стульях, расположились десять членов парткома завода, молча и враждебно смотревших на меня. Глаза у жены были сухие и светились торжеством и злорадством.

Секретарь парткома Петров указал мне на стул в дальнем углу, как подсудимому, и перекосив злобной гримасой свое и без того отвратительное лицо, начал:

— Товарищи коммунисты! Сегодня мы собрались, чтобы разобрать персональное дело коммуниста Ветохина. Это — из ряда вон выходящее дело! Оказывается, в наши ряды затесался враг! Даже родная жена не выдержала потока его злобной клеветы на советскую власть и, как подобает честной советской женщине-патриотке, пришла к нам и честно обо всем сообщила. Сейчас я зачитаю вам сперва ее заявление, а потом заявление ее брата и соседа по квартире, которые свидетельствуют о том же самом, то есть, об антисоветском облике Ветохина.

Петров развернул большую бумагу и начал читать:

«В Партийный Комитет завода п/я 686 от гражданки Ветохиной, Татьяны Ивановны,

Заявление

Довожу до сведения Партийного Комитета завода, что мой муж, Ветохин Юрий Александрович, числящийся формально членом партии, на самом деле является врагом партии и Советской власти».

(Сердце у меня упало: немыслимое свершилось! Я бросил взгляд на жену. Улыбка торжества кривила ее губы. «Значит, — открытая война!» — подумал я, и стал мысленно искать средства к спасению. Объявить все клеветой, провести контратаку, когда дадут слово! Поразить всех фактами, убеждающими, что она — клеветница, иначе — арестуют прямо здесь!)

А секретарь продолжал читать донос, в котором шел длинный перечень моих антисоветских взглядов, высказываний и поступков:

…«Ветохин никогда не читает ни одной советской газеты и не слушает советское радио, утверждая, что они содержат одну только клевету. Всю информацию он черпает из сообщений вражеских радиостанций „Голос Америки“ и „Би-Би-Си“. В кругу своих знакомых Ветохин неоднократно заявлял, что голод в Ленинграде во время войны был якобы искусственно создан коммунистами, заинтересованными в умерщвлении многих ленинградцев по политическим причинам. Ветохин демобилизовался с флота по единственной причине: он не хотел защищать с оружием в руках советскую власть. Ветохин утверждает, что советский экономический и государственный строй не выдержали испытаний и никуда не годятся, с чем согласен и дядя Ветохина, Михаил Яковлевич Григорьев, являющийся также антисоветчиком…»

Доносы Ушакова и Тюфанова, брата и соседа жены, содержали почти те же слова и, по-видимому, писались одним и тем же человеком.

Секретарь Петров кончил читать и обвел взглядом присутствующих. Послышались голоса:

— Надо сейчас же пригласить сюда представителя КГБ!

И только один голос, голос не старого еще инженера, с которым я часто встречался по работе, по фамилии Кузьмин, не содержал в себе звериной злобы. Кузьмин рассудительно сказал:

— Было бы слишком поспешно сразу приглашать представителя КГБ, не выслушав сперва Ветохина.

Петров нехотя предоставил мне слово. Я начал без всякого обращения, ибо сказать «товарищи коммунисты» я не мог:

— Здесь только что зачитано письмо, содержащее грандиозную клевету на меня. Я поражен этим. Но еще больше я поражен тем, как смела моя бывшая жена (бывшая — с этой минуты!) заодно оклеветать и Михаила Яковлевича Григорьева, назвав его «тоже антисоветчиком»! Этот человек всю войну был на фронте и за свою храбрость при защите Советского государства награжден многими орденами и медалями. К слову сказать, ни отец моей бывшей жены, ни хотя бы один из ее родственников на фронте не были и Родину с оружием в руках не защищали!

(Мои слова произвели эффект. Члены парткома зашевелились и начали шептаться.)

«Теперь я изложу вам истинные факты относительно причин написания моей бывшей женой этой клеветы. Дело в том, что моя бывшая жена завидует своей старшей сестре Нине, которая живет материально хорошо благодаря спекуляции заграничными тряпками, присылаемыми из Берлина ее мужем — офицером-интендантом. Жена и меня толкала на подобные же махинации, но я не хочу и не умею этого делать. Вы можете сейчас же пригласить сюда представителя ОБХСС и я сведу его на квартиру, где производятся эти нелегальные и незаконные сделки».

(Я заметил оживление среди членов парткома.)

«В политике, о которой моя бывшая жена написала в своем заявлении, она вовсе не разбирается и ее так называемый патриотизм очень хорошо характеризуется таким поступком: она выбросила свой комсомольский билет в помойку, чтобы не посещать комсомольских собраний! Я прошу секретаря парткома Петрова сейчас же потребовать у нее, чтобы она показала всем свой комсомольский билет. Пусть она этим докажет, что я лгу!»

Петров повернулся к жене, и она со слезами произнесла:

— Я его… потеряла.

(Среди присутствующих оживление усилилось настолько, что Петрову пришлось наводить порядок и призывать к молчанию.)

«Теперь я перейду к двум другим клеветникам. Брат жены, Ушаков, — пьяница и алкоголик. Об этом знает весь дом, в котором он живет. Наведите справки у управдома и он скажет вам, сколько раз Ушакова увозили в вытрезвиловку и сколько раз он устраивал пьяные скандалы. Такой человек за 100 грамм водки подпишет любой донос, не читая!»

«Сосед по квартире, полковник Тюфанов, тоже имел особую цель, далекую от патриотизма, когда он писал свой донос. Недавно выходила замуж его дочь, и он просил нас освободить нашу комнату, чтобы устроить в ней танцы во время свадьбы. Я не дал ему на это согласия и он обещал мне „припомнить“».

Слова о полковнике и особенно рассказ о моральном облике Ушакова не произвели на членов партийного комитета значительного воздействия. Большинство членов парткома сами были пьяницами, а Петров — больше других. Однако, первый накал страстей спал. Было принято решение о создании специальной комиссии для детального расследования фактов, содержащихся в поступивших доносах. Но вопрос о привлечении КГБ больше не поднимался.

Если бы жена сделала свой донос чуть раньше, ГУЛАГа мне было бы не избежать. Но в этот период начиналась так называемая «Хрущевская оттепель». Из многочисленных тюрем и лагерей выпускали политзаключенных, дали некоторую отдушину писателям, подготавливалось разоблачение Сталина. Кроме того, большую роль сыграло то обстоятельство, что прошло совсем немного времени с тех пор, как уволился с этого же завода отец жены. Он занимал должность начальника отдела Труда и Зарплаты и имел много врагов. Как всегда бывает в подобных случаях в СССР, существом дела никто из причастных к разбору доноса лиц не интересовался. Это был удобный повод для сведения личных счетов и, прикрываясь партийной демагогией, все причастные лица разделились на два лагеря. Один лагерь состоял из людей, которые не любили отца моей жены, хотели насолить его семье, в данном случае — дочери, и потому открыто встали на мою сторону, помогая мне доказать, что все сказанное и написанное женой — вымысел и клевета. Другой лагерь составили люди, которые не любили лично меня. Не любили за то, что я не пью, за то, что — интеллигент, за то, что позволяю себе резкие суждения. Первый лагерь оказался сильнее. Мне пришлось услышать от них много похвал в свой адрес, но я понимал, что в данном случае являлось причиной их заступничества, и не противоречил. В конце концов, донос жены был признан не соответствующим действительности, но возня около него продолжалась почти год и сколько она отобрала у меня сил и здоровья — один Бог знает. Моя трагедия заключалась в том, что даже после ее предательства я продолжал любить свою жену. Моя любовь привела меня к самому краю могилы — к попытке самоубийства, и только Господь, предначертавший мне другую судьбу, спас меня в последний момент.