Ахилла

Стиг Дагерман (1923-1954) — шведский журналист, писатель. В 1946 году посетил Германию и написал путевые заметки, составившие книгу «Немецкая осень», отрывки из которой мы предлагаем ниже:

Соперники

Считать Германию пациентом Европы, отчаянно нуждающимся в инъекциях антинацистской сыворотки «больным», удобно, однако сомнительно. Бесспорно, Германии необходимо тем или иным образом очиститься от нацизма, но все равно это сомнительная точка зрения, потому что теория пациента подразумевает некую загадочную общность, которой в современной Германии нет и в помине. Разумеется, немецкий народ ни в коей степени не поделен на два блока: крошечный надгробный памятник антинацизму и гигантскую монументальную могильную плиту нацизма, готовую рухнуть от легчайшего дуновения оппозиционных ветров и погрести под своим грозным мраморным весом крохотные баррикады свободы.

Если некоторое время поговорить с немцами из разных общественных лагерей, быстро замечаешь: то, что при кратком визите в ныне существующее немецкое мышление кажется монолитом, на самом деле испещрено множеством трещин, пересекающих твердыню по горизонтали, вертикали и диагонали. То, что казалось незыблемым единством, на поверку оказывается лишь поверхностным компромиссом между некоторыми общепринятыми взглядами: все немцы считают, что семь миллионов военнопленных должны вернуться домой и по возвращении весить чуть больше, чем весят немцы, возвращающиеся с русских заводов оборонной промышленности или из французских шахт — в прямом смысле этого слова. Все немцы считают, что некоторые границы между зонами оккупации необходимо упразднить, а демонтаж, если он вообще необходим, не означает, к примеру, что конфискованные русскими дорогостоящие детали станков должны лежать на баржах в гамбургском порту и ржаветь. Далее, все немцы из западной зоны полагают, хоть и по разным причинам, что огромные транспорты с беженцами с востока на запад являются формой давления русских на союзников: накачивая западные зоны людьми, которые лишились всего, русские могут довести их до быстро действующего Verelendigung [Обнищание (нем.)], и в момент максимальной нужды появятся условия для взрыва, который уничтожит западные оккупационные силы.

Мнения о союзниках у разных людей схожи только в том, что все немцы ощущают определенную степень несвободы и в силу неизбежной реакции полагают, что у них нет объективных оснований для сопротивления, даже пассивного. Немцы не считают себя оккупированными, как, к примеру, некоторое время назад считали французы: нет официального презрения по отношению к оккупантам, даже по отношению к девушкам оккупантов, а единственной формой насаждения демократии, которую оккупанты попытались применить, остаются усилия американцев по воспитанию у немецкой молодежи любви к бейсболу, что, впрочем, у молодежи особого интереса не вызывает.

Таким образом, довольно легко обозначить точки совпадения общественного мнения, линии, пересекающие все классы общества подобно автострадам — так же легко, как мы в Швеции можем обозначить отсутствие принципиального расхождения во мнениях о модернистской поэзии или о некоторых вопросах налогообложения. Однако важнее, что такое единодушие ни в коей мере не способствует стиранию жестких границ между соперничающими группами населения. Здесь уже шла речь о взаимной ненависти крестьян и горожан и еще более жгучей ненависти бедных горожан, эвакуированных в сельскую местность и живущих в такой же вопиющей нищете, как городские жители, и крестьян, которые прошлой осенью еще были готовы менять продукты питания на одежду и постельное белье, но, когда инфляция начала набирать обороты, перестали соглашаться на что-то, кроме золота, серебра и часов, в обмен на картошку, яйца и масло. Также шла речь и о классовых различиях между наименее бедными и просто бедными, о растущем недовольстве друг другом кочевых и оседлых, а также о безжалостном соперничестве между конкурирующими партиями.

Однако существует еще одно противостояние, и, возможно, оно куда более судьбоносное, чем остальные: противостояние между поколениями, взаимное презрение молодежи и людей среднего возраста, которые не дают молодежи пробиться в руководство профсоюзов, правление партий и ряды функционеров демократических институтов.

Отсутствие молодежи в политической, профсоюзной и культурной жизни связано не только с тем, что подвергшаяся влиянию нацизма молодежь считается неспособной интересоваться вопросами демократии. В партиях и профсоюзах молодежь бьется со старшим поколением в тщетной борьбе за власть, которую старшее поколение не хочет ей отдавать; эта молодежь, твердят они, выросла в тени свастики, а молодежь, в свою очередь, не желает доверить управление старшему поколению, поскольку считает его ответственным за крах старой демократии. Следствием поражения молодежи становится разочарованное, фатально предвзятое отношение к демократическим организациям в целом, которые все чаще считают уделом стариков.

В то же время примечательно, что старшие участники этой межпоколенческой войны уже очень стары, а молодые зачастую уже не так молоды. На профсоюзной арене можно наблюдать безуспешную борьбу тридцатипятилетних с шестидесятилетними: голоса мужчин, которые были радикальной молодежью до 1933 года и не изменили своим убеждениям во времена нацизма, слышны так же слабо, как и голоса молодежи, не знавшей ничего, кроме нацизма. По крайней мере в некоторых местах Германии можно с полным правом говорить о партийном и профсоюзном кризисе, одной из главных причин которого стало то, что в 1933 году заговорщики слишком быстро взяли штурвал в свои дрожащие старческие руки.

Самым трагичным на большом конгрессе во Франкфурте-на-Майне, который я посетил в канун Рождества и на котором с речью выступил старый социал-демократ, бывший председатель рейхстага Пауль Лёбе, было практически полное отсутствие среди примерно тысячи присутствующих молодых лиц. Удручает и пугает, что все слушатели столь пожилые. Восемьдесят процентов собравшихся — старики, их лица с застывшими улыбками искажены гримасами, они пришли туда, чтобы вспомнить былое, а не чтобы получить заряд, необходимый для борьбы за рождение находящейся в зачаточном состоянии демократии. Эти восемьдесят процентов столпились у сцены под оглушительный грохот дешевых жестяных литавр и прилежно бормотали слова «Интернационала»; леденящая тишина, нарушавшаяся их молчавшими тринадцать лет бесцветными голосами, вызывала ощущение, что ты находишься в музее несостоявшейся революции и не менее несостоявшегося поколения. А у входа в шатер, на улице, стояла молодежь и подсказывала, как пройти к сцене, с сарказмом произнося: «Hier geht alles nach rechts! Здесь все идет направо!»

Немецкая молодежь находится в трагическом положении. Она учится в школах, где окна заколочены классными досками, где не на чем писать и нечего читать. Эти молодые люди станут самыми неграмотными во всей Европе, сказал молодой участковый врач из Эссена. Со школьных дворов открывается вид на бесконечные руины, которые нередко используются как школьные туалеты. Учителя каждый день читают проповеди о том, что аморально торговать на черном рынке, но из дома школьникам приходится от голода идти на улицы, чтобы найти хоть какое-то пропитание для себя и родителей. Возникает колоссальный ценностный конфликт, неразрешимость которого не помогает преодолеть пропасть между поколениями. Оптимистично и глупо считать, что эта молодежь пойдет в зарождающиеся демократические организации. Необходимо взглянуть правде в глаза и признать, что у немецкой молодежи есть свои организации: бандитские шайки и черный рынок.

Иллюстрация: молодежный марш в Берлине в 1946 г.