Ахилла

Григорий Свирский (1921-2016) — писатель, участник Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалями, член КПСС и Союза писателей, был исключен из обеих организаций в 1968 году за критику цензуры и антисемитизма, книги его перестали публиковать. Выступал против вторжения в Чехословакию. В 1972 году эмигрировал из СССР, жил в Израиле, после в Канаде.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги Г. Свирского «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946–1986 гг.», глава «Каратели».

Он был самым зловещим карателем той поры, бывший поэт Алексей Сурков, заявивший во всеуслышанье: «Этот ренессанс надо задавить…»

Александр Фадеев застрелился. Константин Симонов, того хуже, напечатал Дудинцева. Целый год пропадал затем, удалившись в Ташкент, в комфортабельное изгнание.

Алексей Сурков почувствовал: пришел его час…

Рывок Яшина и Дудинцева из рабочих колонн соцреализма, едва ль не массовый побег писателей «за рамки дозволенного», испугали правителей так, что надолго исчезли книги, содержащие критику «нового класса» — властительных бюрократов.

Венгерское восстание подлило масла в огонь…

Для борьбы с писателями — главной «заразой» — были брошены номенклатурные каратели, которых Никита Хрущев, как известно, окрестил «автоматчиками»…

Каратели-автоматчики по сигналу тревоги, по звонку из ЦК, кидались на «опасную» книгу, строптивую речь писателя-вольнодумца. На что прикажут.

Говоря словами Константина Паустовского об одном литературном герое, «они никогда не колеблются и ни в чем не ошибаются, потому что у них пустое сердце…»

Пустое сердце и возглавило облаву.

Нет, это не образ, не художественное преувеличение…

Кто-то разделил советскую интеллигенцию на либералов и консерваторов, по близкой ему аналогии. Вот уже двадцать лет стереотип этот не сходит на Западе со страниц газет и специальных исследований.

Даже двадцать лет назад такого разделения среди творческой интеллигенции уже не было.

Кровь лагерников достигла и писательского «особняка Ростовых» на улице Герцена — прозрели даже слепорожденные…

Остались не «либералы» и «консерваторы», а совестливые души и продажные твари.

Даже Всеволод Кочетов, «консерватор из консерваторов», давший имя целому направлению мракобесия, окрещенному «кочетовщиной», сказал в 61-м году молодому писателю, возвращая ему рукопись: «Толкуете вы в повести о партмаксимуме. О выборности всерьез… Де, открыть все шлюзы… Мы уехали, дорогой, так далеко, что о возврате не может быть и речи… Ту станцию проехали».

Он просто продался, «консерватор» Кочетов, «прислонился к Поликарпову», как говаривали. Только «прислонился» не как Симонов, а — бесповоротно. Раз и навсегда. Потому и был переведен в 61-м году в Москву главным редактором журнала «Октябрь» вместе с «пригоршней» таких же, как он, «консерваторов», чтобы они стали противовесом «Новому миру».

Никаким противовесом кочетовцы, конечно, не стали по причине бездарности. Таланты в консерваторы не нанимаются. Разве что от страха!

Нет, повторю еще раз, после февраля 56-го года не делятся писатели России на «консерваторов» и «либералов». Потому, может быть, выдержки из стенограмм, в которых «консерватор» Сурков давил новоявленный «ренессанс», заслуживают внимания: Сурков — пустейшее сердце — был рупором ЦК и КГБ одновременно, разражаясь в силу этого заемными протокольными тирадами:

«На страницах печати появлялись иногда завуалированные, иногда и открытые призывы к отказу от социалистического реализма как основного творческого метода советской литературы. Если несколько лет тому назад замалчивался опыт таких, например, литераторов и деятелей искусств, как Мейерхольд, Таиров, Булгаков и Бабель (спасибо секретарю СП, подтвердил свою причастность к преступлению. — Г. С.), — то в недавнее время отдельные критики и литературоведы ударились в другую крайность, преувеличивая значение творческого опыта этих деятелей театра и литературы, огульно амнистируя их действительные ошибки и заблуждения (?! — Г. С.).

Были попытки канонизации творчества Б. Пастернака и некоторых близких ему по направлению современных поэтов. Марина Цветаева шумно возводилась в ранг едва не самого выдающегося русского поэта XX века».

Нет уж, он, секретарь Союза писателей СССР Алексей Сурков, не позволит тронуть табель о рангах!

Этак где вдруг окажешься!..

В те дни был запущен в стране первый спутник Земли. Алексей Сурков тотчас поставил и это лыко в строку:

«В Италии, — объявил он, — произошла одна любопытная беседа с одним итальянским литератором… (выделено мною. — Г. С.). Когда вы критиковали Дудинцева, — будто бы сказал Суркову сей аноним, — мне казалось, что вам не понравилась неприглядная правда, изображенная в книге. Но вот в межпланетном пространстве появился спутник, его появление никак не вязалось с той картиной состояния советского общества и советской науки, которую нарисовал Дудинцев. Спутник заставил меня усомниться».

Сталин прикрывал массовые расстрелы героическими полетами Валерия Чкалова и Валентины Гризодубовой. Сурков решил шагнуть дальше. Задымить сгоревшим небесным спутником погром на земле…

В России сурковское усердие вызвало брезгливую улыбку.

Кто не читал Дудинцева? Разве книга его о технической отсталости? Она — о перерождении власти, всех этих дроздовых, шутиковых, авдиевых, сурковых…

О крахе идей… Этим и только этим опасна книга новому классу, или «партийному дворянству», как костят на Руси привилегированное сословие.

Затравив насмерть талантливого Марка Щеглова, оклеветав Дудинцева, В. Каверина, Д. Гранина, Сурков попытался даже произведения Ильфа и Петрова — «12 стульев» и «Золотой теленок» — вычеркнуть из советской литературы, предотвратить их переиздание.

Помню, он назвал эти любимые несколькими поколениями книги «Путешествием Остапа Бендера по стране дураков».

Я не знаю, впрочем, ни одной талантливой книги, на которую не кидался бы в те годы овчаркой Алексей Сурков. Рвал в клочья писателей не за страх, а за совесть, мстил талантам за свое творческое бесплодие.

Неправленые, откровенные стенограммы 56-го года, с которыми мне в свое время удалось познакомиться, уж неоспоримо свидетельствуют о том, с кем мы имеем дело.

«У нас в русской литературе возникло очень деликатное явление, не возникающее ни в одной организации мира. Если взять московскую организацию, то в ней 40 с лишним процентов писателей, не русских по крови(!). При проверке выяснилось — 21 процент. — Г. С.). Тут в таких вещах, как литература, искусство, есть некоторые тонкости. Здесь не идет речь о расизме (!)… Это не для доклада, но эти вещи, о которых я хотел сказать и которые очень болезненно нами чувствуются…»

«Нами» — это Хрущевым, разумеется: на чьей телеге едешь, того песни поешь…

«…У нас часто из-за этого положения выветривается русский национальный элемент в языке, в образном строе. И особенно это отражается в том обстоятельстве, что не русские по крови люди целиком занимаются переводами на русский язык в области поэзии… (Бедные Ахматова, Заболоцкий — их-то за что?! — Г. С.) Я не такой умный и разносторонний человек, чтобы все найти (?!), но я могу сказать, что чувствую…

… У нас есть много разговоров между людьми, — продолжает Сурков, — что в США есть духовная жизнь, а у нас нет, хотя эти пошляки обывательские (?!) не знают, что в США отсюда и досюда есть границы более жесткие, чем у нас, что Говарда Фаста не запрещают, но ему создают такие условия существования, что его книги физически почти никто не читает». (Какой самобытный и образный язык у русского по крови. — Г. С.)

Но особенно самобытен и народен Сурков, когда отталкивает Михаила Шолохова, претендента на его, Суркова, роль пустого сердца:

«… Нужно… чтобы партия литературе верила, что литература может быть хорошим помощником партии, а что это не собрание мертвых душ, что это не собрание хвастунов, и чья бы корова мычала, а Михаила Александровича молчала, так как он сам залез в казну на 300 тысяч целковых…»

Не от себя говорит Алексей Сурков — это уж точно, коль грозится — ни много ни мало! — даже разогнать Союз писателей СССР, если он не утихнет.

«…Выступает Николай Б. и начинает Фадеева поносить и меня учить, как будто он в литературе Толстой, а я извозчик с Тверской улицы… Нам на следующем пленуме Союза писателей придется думать о том, как быть с Союзом писателей…»

Александр Твардовский назвал тогда Суркова гиеной в сиропе. Ненавидел его всю жизнь. Когда Твардовский умер, его семья просила Суркова не скорбеть над гробом…

Увы, все шло… по предсказанию покойного Юзовского. Выступал Сурков у гроба Твардовского. Протягивал к гробу свои белые пролетарские руки.

Несколько человек поднялись и вышли. Не вынес кощунства и Солженицын, сидевший в зале, возле вдовы Твардовского.

«…А вот вся почетная дюжина секретиариата вывалила на сцену. В почетном карауле те самые мертвообрюзгшие, кто с улюлюканьем травили его. Это давно у нас так, это с Пушкина; именно в руки недругов попадает умерший поэт. И расторопно распоряжаются телом, вывертываются в бойких речах».

Есть ли какая-либо закономерность в том, что правофланговыми карателей-автоматчиков неизменно становились то бывший поэт, то бездарные драматурги типа Софронова?..

Неужели власть даже и не пыталась опереться на таланты? Хватала тех, кто под рукой?

Ничего подобного! ЦК понимал, что бездарям никто не верит. Знал, в частности, что последователей Суркова в литинституте окрестили «сурковой массой».

И долгие годы искал мэтра, авторитет, талант, который помог бы набросить на литературу намордник…

Первый, кого после войны пытались приобщить к карателям, был… кто бы вы думали?.. Борис Пастернак. Это было вскоре после опубликования государственных пасквилей на Зощенко и Ахматову… В доме Пастернака появились тогда никому не известные вежливые мужчины с военной выправкой в штатском и от имени правительства попросили Бориса Леонидовича выступить против Анны Ахматовой, заклеймить позором ее «антинародную поэзию».

Борис Леонидович испуганно замахал руками:

— Что вы?! Что вы?! Мы с ней друзья! Старые!.. — он еще долго что-то говорил, и тогда один из государственных мужей сказал, вставая, холодно и угрожающе:

— Между прочим, ваши стихи тоже непонятны народу…

— Правильно! Правильно! — обрадованно вскричал Пастернак. — Это еще ваш Троцкий говорил!..

Больше Пастернака не трогали. Передали заботу о нем… все тому же безотказному Алексею Суркову, который вскоре и выступил с разгромной статьей, уличая Пастернака в чужеродности и процитировав, для пущей убедительности, известные пастернаковские строки:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

«Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?..»

В тот день, когда появилась в «Правде» эта сурковская статья, пожалуй, впервые для нашего поколения обнажилось полное сращивание аппарата КГБ и Союза писателей СССР. У нас начало складываться убеждение, что это вообще одно и то же учреждение, только отделы разные.

Возьмите любой праздничный номер «Литературной газеты», взгляните на портреты литераторов, ставших, по выражению Галича, первачами. На чудовищно раздутую физиономию Софронова-Геринга. На высохшее мертвое лицо Федина.

Или вот, к примеру, плодовитый номенклатурный критик Борис Соловьев!

Лицо у Соловьева рыхлое, глаза рачьи, выпученно-бессмысленные, по краям толстых губ пена, которую он то и дело снимает уголком платка.

Соловьев — знаток Блока и всей запретной, любимой им поэзии 20-х годов. Это его отдушина… На отдыхе, развалясь на прибрежном песке, он декламирует забытых поэтов часами, обрызгивая пеной слушателей. «Я сегодня, гражданин, плохо спал, Душу я на керосин променял…» О, он прекрасно знает, что такое настоящая литература!.. И торопится донести властям на каждую книгу, в которой улавливает правду. Впервые он широко прослыл наемным убийцей еще в 48-м году, опубликовав статью «Поощрение натурализма», в которой он разжаловал русский критический реализм в опасный натурализм.

На сколько книг он донес с тех пор? Скольких писателей убил? Именно он в свое время настораживал власти: что таится за юным гладким лбом разведчика из «Звезды» Казакевича?

Естественно, Борис Соловьев был брошен на талантливые книги немедля. Вслед за Сурковым. А за ним и другие. Скажем, Дмитрий Еремин, «разоблачитель» яшинских «Рычагов», тихий, бездикий «неизвестный писатель», как его называли. Или, к примеру, Сытин, вежливенький, улыбчивый бородач, постоянный руководитель чего-нибудь. То он парторг Союза писателей, то зам. председателя комитета по кино.

О главной службе Сытина мы узнали только из статьи Анатолия Кузнецова, опубликованной в Англии. Сытин оказался руководителем доносчиков, «стукачей» в Союзе писателей. Он ведал внутренним сыском.

Остальные борцы с крамолой были такого же типа.

Название их грозно-панических статей в «Литературке» говорят сами за себя: «Смелость подлинная и мнимая», «Идти в ногу с эпохой», «Без четких позиций» и пр. Чем большую высоту набирала литература, тем чаще и оглушительнее звучали очереди карателей…

Но этого было недостаточно. Надо было задушить «новый ренессанс» по-сталински бесповоротно. Тем более, что поползли иронические слухи о подлинных истоках новых теорий в литературе, объявленных высотами марксистской мысли.

Вдруг чудодейственно сработал на прогресс… князь Святополк-Мирский.

Князь Святополк-Мирский — сын бывшего министра внутренних дел Святополка-Мирского, известного своей «либеральной весной» еще до 1905 года. Разумеется, сын царского министра стал эмигрантом и на Западе издавал журнал «Версты», в котором сотрудничали Марина Цветаева, А. Ремизов и др. (Идея «Верст» — единение лучшего, что есть в эмигрантской и советской литературе; здесь перепечатывали Бабеля, Андрея Белого, Пастернака, Артема Веселого, Сельвинского, Тынянова.)

В 1932 году Святополк-Мирский решил вернуться в СССР, а спустя несколько лет, как водится, был арестован и пропал.

Святополк-Мирский много писал; среди прочего он сочинил теоретическую статью для первого издания «Литературной энциклопедии»… Позднее князь-идеолог был запрещен и изъят, как и «Литературная энциклопедия»…

После смерти Сталина Георгий Маленков, тогда фактический глава правительства, произнес на очередном пленуме огромную речь обо всем: о сельском хозяйстве, о Корее, ну, и, конечно, о литературе. И тогда он родил это «золотое слово» марксисткой эстетики — о проблеме типического. «Типическое, — заявил он с трибуны, — это проблема политическая…» Новое слово тут же взяли на вооружение все «разносчики высоких идей», матерые философы Москвы и Ленинграда. «Правда», «Литературка» и другие органы печати начали публиковать статьи о мудрости ЦК, открывшего литературоведению кладезь, из которого теперь будут черпать целые поколения. Сотни аспирантов взялись за диссертации, посвященные новому достижению марксистской эстетики.

И вдруг произошел немыслимый еще год назад, при Сталине, скандал.

Выяснилось, что формулировка «типическое — проблема политическая» сочинена князем Святополком-Мирским и опубликована в старой «Литературной энциклопедии», признанной идейно-порочной и враждебной…

Обнаружилось вдруг ворованное донышко этой «бездонной мудрости» ЦК…

Вслед за скандальным плагиатом из статей князя прошел слух, что фальсифицирован и Ленин.

Авторитет Ленина еще не был подкошен — среди широкой публики — юбилейным славословием или книгой Василия Гроссмана «Все течет».

Распространился слух, что Ленина перевели с немецкого неверно. Многие десятилетия в сотнях книг, брошюр, статей приводились слова Ленина, сказанные им Кларе Цеткин: «Искусство принадлежит народу. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими».

И вдруг обнаружилась весьма существенная неточность, допущенная советскими редакторами. В первом издании воспоминаний Клары Цеткин слова Ленина звучат совсем иначе: «Искусство принадлежит народу. Оно должно быть понято этими массами и любимо ими».

Значит, все было поставлено с ног на голову: не народ должен быть поднят до высот подлинного искусства, а искусство должно быть снижено до уровня ширпотреба…

Новость взбудоражила всех: о ней говорили на собраниях, запрашивались газеты.

Нет, ЦК не могли спасти полумеры — брань сурковых-ереминых. По известному опыту было решено: «чтоб зло пресечь, собрать все книги, да и сжечь»…

К тому и приступили.

29 августа 1957 года был создан Союз писателей Российской Федерации. Создавая его, Хрущев кричал: «Беспартийный Соболев нам ближе партийной Алигер». (!)

В решении ЦК поразительно полно отразилась и бюрократическое мышление руководителей партии: чтобы задушить Московскую организацию, решили сделать ее нижестоящей, создать над ней вышестоящую…

В вышестоящий орган кинули пригоршню доносчиков прошлых лет, не очень отбирая их, всех этих грибачевых-софроновых-алексеевых, и вышестоящий орган заработал…

Новая политика погромного секретариата СП Российской Федерации началась вот с чего: в СП срочно приняли 600 периферийных литчиновников — директоров областных издательств, редакторов партийной печати. В Москве членом СП, а затем и руководителем его стал политический редактор «Правды» Юрий Жуков, громивший все и вся.

Чиновников принимали скопом, «на вес», чтобы чаша весов прочно склонялась на сторону конформизма и сталинской практики. Чтобы Паустовский, Тендряков, Каверин и еще 150 писателей-прогрессистов никогда более не смогли завоевать не только большинства, но даже слабого одобрения…

Отталкивать чужих и выгораживать своих стало главным делом автоматчиков…

Секретариат СП РСФСР, конечно, не утвердил исключения разоблаченного провокатора Эльсберга из Союза писателей…

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентий Палыча…

— помним, горланила в свое время улица. Теперь алыча цвела уж и не для Лаврентий Палыча, и не для Вячеслав Михалыча. Однако не изменилось ничего. Ровным счетом ничего!

Она цвела для других «номенклатурных» Змей-Горынычей, Сергеичей, Иванычей.

Но не для русской культуры. Не для России.

Несмотря на героизм, муки, жертвы литературы сопротивления, по-прежнему не для России!..

Эльсберга услали на полтора года в Ташкент, вслед за Симоновым, пока улягутся страсти; вперед вытолкали молодого поэта Федора Белкина. Грибачев и другие писали восторженные предисловия к его книгам. Его удостаивали чести печататься в новогодних номерах газет. В новогоднем номере «Литературной газеты» за 1959 год опубликовали, к примеру, такие его стихи:

…Душевные речи в труде повторимы.

Мы дальше стремимся путем Ильича.

Мы партии верим, дела ее зримы, —

Мы с партией вместе — плечо у плеча…

Я привел эту деревянную строфу потому, что она имела любопытное продолжение.

Федор Белкин, который, как цепной пес, бросался на Маргариту Алигер, на Эренбурга, да что там какой-то Эренбург, даже Пушкина назвал «придумкой столичной интеллигенции». Белкин до того разгулялся, что решил повторить все эти погромные идеи перед телекамерой.

И тут произошло осечка. Один старый следователь из Минска случайно, в московской гостинице, увидел выступление Федора Белкина. И ахнул…

Оказывается, он 15 лет искал Федора Белкина, начальника окружной гитлеровской жандармерии, лично, из револьвера расстрелявшего сотни партизан и евреев.

Открылось для всех вдруг поразительное единство указаний гитлеровских жандармов и хрущевских идейных установок.

Фото: Алексей Сурков