Ахилла

памяти Г.А. Каллас

За два дня до праздника после обеденного перерыва сотрудников облисполкома собрали в зале для заседаний и сразу же начали. Все шло, как надо: ветераны выступали, публика дремала, и каждый по-своему скучал, потому что не первую годовщину победы люди отмечали, что значит, повторялось все это слово в слово тридцать с чем-то лет подряд и страшно всем надоело. Аплодисменты были вялые и напоминали радиопомехи при настройке приемника. Обычно так хлопают те, что души не чают, когда торжества закончатся и можно будет домой пойти. После того как воздух в помещении очистился от лишних звуков, председатель объявил: — «Слово предоставляется участнику Великой отечественной войны начальнику областного штаба гражданской обороны гвардии полковнику товарищу Деликатову Евгену Ивановичу».

Евген Иванович вылез из-за президиумского стола и, вызванивая орденами, как призовой дончак сбруей, прошествовал к кафедре. Качнувшись для остойчивости туда-сюда, он обхватил ее во вся ширь рук, немного при этом ссутулился и, в отличие ото всех, кто выступал до него, обратился к залу, не имея перед глазами абсолютно никакой заготовки.

— Да, товарищи! — начал он, как всегда начинал. — Трудно, очень трудно, я бы даже сказал, невозможно пере-ценить значение той великой победы, которую мы ее теперь действительно отмечаем в обстановке всенародного подъема, ноябрьского пленума и мирного голубого неба в результате небывалых в истории свершений на благо нашей родной партии, любимой родины и всего прогрессивного чело-вества. В этот незабываемый, но по-весеннему майский, праздничный день, отмечающий во многих и многих советских городов и сел, наш доблестный воин поставил, можно сказать, смертельную запятую на кумполе поверженного фашистского зверя в его собственном логове и тем самым спас народы мира от полного и безоговорочного порабощения. Давайте же, товарищи, посмотрим на вещи своими именами и скажем, положа руку: родная земля, с какой любовью мы произносим тебя сегодня! Честь нам за это и слава, простым советским героям, которые миллионов своих жертв и огромных усилий одержали победу, несмотря ни на какие происки злободневного, до зубов вооруженного неприятеля.

К выступлениям Евген Иванович никогда не готовился, но выступить мог в любой момент и речь на ходу смастерить штатным на зависть. Сначала думали, что он свои выступления пишет и разучивает, как школьник стихи, но когда проверили, то убедились, что он сам не в курсе, о чем ему говорить предстоит, и отнесли его успехи на счет природных дарований. Иногда удивлялись, как это у него ни разу язык не запнулся, и он с глубокой убежденностью отвечал, что выступать надо не думая, а чем больше думать, тем хуже получается, и голова после болит. Действительно, выступления у Евгена Ивановича складывались сами собой, как бряцание орденами. Едва он произносил свое изначальное «Да, товарищи!», как обнаруживал за знакомыми правофланговыми длинные шеренги разнообразных построений, которые надо было всего лишь четко подать по порядку номеров. А когда он делал передых посморкаться или глотнуть воды, в зале перешептывались, — какой, дескать, молодец этот Деликатов, дает, как Бог на скрипке, безо всяких бумажек, поучиться бы кой-кому, как нужно с народом подоходчивей.

Выступающим дали до пятнадцати минут, и Евген Иванович вовремя сообразил, что пора врезать коленце и переходить к основной части.

— Но война, товарищи, — грянул он откуда-то сверху, — еще не закончилась! Она, товарищи, можно сказать, только продолжалась!

Он возвышался над залом и сиял от радости, что война все еще идет и впереди полно всяких интересных ужасов, — есть о чем поговорить. Спору нет, тут он перебрал. Конечно, будь на его месте кто другой, речь наверняка отпечатали бы, проверили и смягчили, но в том-то и дело, что Деликатов Евген Иванович — это Деликатов Евген Иванович, — надежный, испытанный, матерый, его проверять, только время терять.

— … два часа на погрузку строевым порядком и айда по сто верст за час, лишь колеса по рельсам, смотри, не высовывайся на ходу, живот надует, а на большой скорости, товарищи, и время обманчивое; вчера, например, ты погрузился, а сегодня тебе думается от переживаний, что это прошлым годом случилось, — вот что значит скорость, товарищи дорогие, как нас везли без роздыху с запада на восток: и день, и ночь, и другой, и третий, и все мы удивлялись, ну, до чего же наша страна обширная, особенно если тебя везут неизвестно куда и спрашивать не велено, а от этой неизвестности весь личный состав, как с похмелья и даже еще хуже, потому как никто не соображает, своей охотой он тарахтит или спит и во сне видит, а на свет лучше не гляди,— одно мутное мелькание и ничего нету постоянного, не на что глаз для памяти накинуть, голова кругом, только и того: дождь секет, в сон клонит, тайга без конца-краю, паровоз выдыхается на подъем тянуть, а то еще город какой проехали, — тоже одно расстройство: бабы ревут, похоронкам не верят, побитых своих среди нас шукают, «Иванов-Петров-Сидоров» — кричат, лучше б не останавливаться, даю вам честное партийное слово, это неописуемо передать, как мы ехали…

За пять суток их доставили, куда следует, и они двинулись по степи, где вместо леса были покатые сопки с увалами и негде укрыться, а земля — хоть толом ее рви, до того неподатливая. Поэтому на первых порах потери у нас были не меньше, чем где-нибудь под Смоленском в начале войны, хотя на это не смотрели, — людей навезли много. Главная же беда состояла в том, что весь наступательный марафет портила вулканического вида сопка с гладкими боками, а участок им попался уже, чем кафедра, обнимаемая Евгеном Ивановичем, так что при всей категоричности приказа сопку было ни обойти, ни объехать, ни, тем паче, взять к такому-то часу такого-то дня. Японцы прорыли в ней шахту, устроили этажами горизонтальные штреки с обстрелом вкруговую и готовы были обороняться сколько угодно, спешить им было некуда.

— Ну, вы японцев знаете, — предупредительно ткнул Евген Иванович пальцем в зал, — какая у них аппаратура. Там целый завод был, оказывается, и все оборудование — чистим-блистим, последнее слово техники, смотришь и не веришь, куда ты попал: или в музей, или же во дворец будущей промышленности. И все у них в комплекте: питание, электричество, телефоны, вентиляции, боезапас, конвеерная подача, автоматическая самонаводка, лифтное сообщение, короче, садись, жди смену, кури и слушай музыку, только кнопки не перепутай, — так они воевали.

— Мы за двое суток, — сердито продолжал Евген Иванович, — эту сопку рас-про-на-гребаную бомбами и снарядами перепахали, метра живого не осталось. Ну и что? Да ничего. А командование на своем: любой ценой. Я даже так считаю: если б у нас была атомная бомба и мы б ее туда кинули, и то навряд бы помогло, честное партийное слово.

По наступившей тишине и напряженному ожиданию чувствовалось, что подошел самый ответственный момент воспоминаний, когда нужно предпринимать что-то весьма срочное, и Евген Иванович чувствовал это лучше всех. Он приналег на кафедру с государственным гербом страны и доверительно, слово по слову, сообщил:

— Тогда, товарищи, мы пустили газы.

Он вновь сделал паузу с расчетом на поощрительную реплику «Правильна-а-а!» с кратким аплодисментом, но произошла несуразица, предусмотреть которую никто бы не только в облисполкоме, но и во всей республике не рискнул. Среди зала поднялась женщина лет около шестидесяти с полным отечным лицом и в очках с сильными линзами.

— Это неправда, — сказала она громко. — Этого не может быть. Как вам не стыдно, Евген Иванович, а еще фронтовик! Думаете, если вы воевали, а другие — нет, так можно их обманывать? Мы не американцы во Вьетнаме. И, тем более, не фашисты какие-нибудь. Пусть вам это будет известно, но мы газы никогда не применяли. Об этом все знают. А вы тут Бог знает что, черное за белое…

Подобной выходки Деликатов не ожидал. Некоторое время он молча слушал опровержения и ошалело моргал. Да и как было не ошалеть честному, заслуженному вояке, правдивый рассказ которого принародно опорочили, как вранье чистой воды, а его самого, кавалера семнадцати орденов и медалей, поставили на одну доску с американцами и с немцами. Полковник непримиримо взбычился и агрессивно покраснел.

— Это как-так «не применяли»? — рявкнул он зычно и угрожающе. — Это что еще такое за «неправда»? Чего она там плетет? Что ж я, по-твоему, трепаться сюда вышел или что? Много на себя берешь! Товарищи, я ж этот случай прекрасно помню, — голову вам даю на-отруб. Я сам там был. Я лично участвовал. Баллоны видел собственными глазами, а она мне тут черное-белое рассусоливает. У меня свидетели есть! Я докажу! В любое время дня и ночи! Хоть кому! Мы их там до одного, как мышей, передушили, даю вам слово коммуниста!

— Все равно, я вам не верю, — ответила та, что в очках. — И никто не поверит, ни один честный человек, что вы тут бессовестно выдумываете. Наша страна подписала международную конвенцию. Мы всегда соблюдали…

— Я выдумываю? — опешил Евген Иванович. — Товарищи, вы слышали? Ах, ты… Ах, ты… — впервые в жизни полковник Деликатов замялся, заспотыкался, заповторялся. Ему не терпелось обозвать ее как можно хлеще, но ничего, кроме «суки» и «матери», в голову не приходило, а прочие слова куда-то подевались вместе с чином, должностью, кавалерством. — Да ты кто такая? — заорал он совсем уже по-сапожницки. — Какую тебе еще кон-кон-кон-векцию? У нас был приказ «Вперед!», вот и вся кон-векция, — вам понятно? Мы ни перед чем не останавливались! Мы всегда побеждали! Мы любой ценой давили и будем давить к вашему сведению! Кон-векция! Нашлась тут герой с дырой! Будет она мне указывать двадцать лет спустя три мушкетера…

Теперь все, кто был в зале, — а штат облисполкома пентагоновскому не намного уступал, — смотрели только на нее, и ни у кого не нашлось во взгляде ни симпатии, ни участия, ни солидарного чувства, ни маковой росинки. Председатель торжества прозвонил в звоночек.

— Вы что же, — спросил он с бледной улыбкой официального недомогания и назвал сотрудницу по фамилии, — японцев пожалели, да? Какие они несчастные, да? Врагов вам, да? — жалко. Которые против нас. А наших солдат, отдавших за вас все, — нет, а? — и, повернувшись к оратору, трижды ударил в ладоши.

Что поднялось! Деликатову устроили овацию и аплодировали стоя. От аплодисментов качались люстры на потолке и вздрагивали тяжелые плюшевые шторы. Растроганный Евген Иванович едва успевал улыбаться, раскланиваться и промокать глаза, потому что это было не просто единодушное одобрение или признание коллектива, а воистину Вокс Попули, — Глас Народа.

Ну, к единогласию нам не привыкать, и от Евгена Ивановича тут ничего не зависит. К тому же умных людей среди полковников не так уж много; то ли звание такое, что глупость по уставу приличествует, то ли рубеж переходной, когда служба требует говорить, не вникая, но почему народ под дурака причесан? — вот ведь что любопытно. Да еще Бога хочет глупей себя сделать. «Глас Народа — Божий Глас», — говорит. Хорошо, что на этот раз ничего похожего не произошло. Вместо хора фальшивых голосов и подголосков сложился великолепный дуэт человека с Богом к стыду и посрамлению завистливого, лицеприятного и двоедушного народа, одержимого ложным величием.

• Нестандартная фигура: писатель Борис Крячко в письмах и воспоминаниях
• Нестандартная фигура: писатель Борис Крячко в письмах и воспоминаниях (окончание)

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: