Ахилла

Из дневников писателя Леонида Андреева (1871-1919):

1918

27 февраля (14 февраля). Это я пишу не для печати. Мне надо разобраться самому и в том, что происходит, и в своих мыслях по этому поводу. Слишком много противоречий и противоположных течений, невольно увлекающих: надо вооружиться особенной твердостью мысли, чтобы бороться с внешней и внутренней смутой. Слишком многие вертятся по течениям, это дает им цельность и необходимо для борьбы, но убивает разум. До 1914-[191]7 г., воспевая революцию и революционеров, я был подобен человеку, который восторгается бурей, сидя на берегу, — теперь я в самом море, среди волн и гибели, и хочу сохранить если не жизнь, то голову и свое свободное отношение к урагану.

То, что я не молод, болен, обремен[ен] детьми и старыми твердыми навыками жизни, делает мою теперешнюю жизнь очень тяжелой. То, что я чту разум, подвиг, героическую личность и верховую [sic] культуру, — теперь, в дни господства четвероногих и низких лбов, делает мои переживания нестерпимо мучительными. Глупость, Жестокость и Хамство, эти три некоронованных царя современной России, мучают меня нестерпимо и внушают порою непреодолимую жажду смерти. Вообще, человек понизился в моих глазах: он оказался глупее, жесточе и в нем больше скотины, чем я предполагал.

И особенно меня мучает глупость. Жестокость страшна, но в ней есть сила и обещания: глупость бездонно мрачна. Конечно, я говорю о «глупости умных».

И при всем том, что моя жизнь кажется мне уже погибшей и безнадежно конченной, я не хотел бы вернуться ко времени до катастрофы. И будь сейчас 1914 г. и завись от меня решение: быть или не быть войне со всем последующим, я с дрожью и тоской сказал бы: да будет! Ибо я не был обманутым позолотою тех дней, и тупая духота старого до-катастрофического мира была не менее мучительна и убийственна, нежели острое безумие и отчаяние самой катастрофы. Дурак, мерзавец и мозгляк мучал меня и тогда, и та пышность, в которую он облачался, делала его еще более отвратительным, нежели теперешнее четвероногое со всей его откровенностью низкого лба и скотской натуры.

Меня удивляет и конфузит, почему я так изумленно и с таким ужасом и отвращением разинул рот при первом появлении четвероногого. Ведь я еще в первые дни предсказал революцию, и не только русскую, но и всеевропейскую, и ждал ее. Что же меня так огорошило? Все время на вопрос о конце запутавшейся войны я отвечал, что мир заключат народы, а разве я не знал, сколько в народах четвероногих и что в общем может значить их власть? По-видимому, здесь сказалось мое общее со всей интеллигенцией прекраснодушие и неглубокая романтика, нашедшая себе столь глупое выражение в восторгах перед «бескровной» революцией и в отмене смертной казни Керенским.

«Мы» думали, что, открывая все двери зверинцев, все хлева и конюшни, ломая все загороди и выпуская истомленных неволей зверей и скотину, мы немедленно введем их в кабинет и в дружески серьезной беседе обсудим и постановим, как жить нам дальше. «Мы» думали, что освобожденный голодный тигр станет немедленно вегетарианцем, а в крайнем случае будет жрать только монархистов, а взыгравшая корова будет бодать только Пуришкевича. И «мы» крайне обиделись, когда веселая корова прежде всего боднула благородно благоразумного Милюкова, а вторым делом широко высралась на его «Историю русской культуры». И «мы» их уговаривали. И ослу, ждавшему палки, мы читали лекции. И осел выгнал нас из нашего дома революции и сидит в нем и ревом своим будит всех ослов Европы.

Все это не так просто. И настоящая причина в том, что «мы», все эти эс-эры, Черновы, Плехановы, даже Сухановы и Мартовы — себя я выделяю — не были революционерами. Ни непреклонного духа, ни жестокости, ни революционной ярости и силы в них не было. Революция может ставить себе различные цели: ближе и дальше. Масса, народ, этих целей не имеет и не знает: увлекаемая только революционной инерцией и своей тяжестью, она будет катиться до самого последнего края, до пропасти. Цели ставит разум, и осуществлять их в дни революции может только революционер, — будет ли такою осознанною целью лишь наивное Учредительное Собрание и демократическая республика, как у Керенского, или социальный строй, как у Ленина.

Надо было живыми глазами взглянуть на мир, осознать его и решить, чего может достигнуть и что может получить народ при всех данных объективных и субъективных условиях — ибо и прекраснейшая девушка не может дать больше того, что у нее есть. Социальный строй? — добывай его, как добывает Ленин, этот самый подлинный и чуть ли не единственный революционер в России. Только простенькую республику? — делай, но делай, как тот же Ленин: бей направо и налево, лей кровь ведрами, а иначе дождешься, что другие придут за ней с бочонками.

И вот тут-то сказались слабоумие, ограниченность и бесполая книжность нашей «революционной» интеллигенции, как домашней, так и заграничного разлива. Забывая, что «гражданина» так же трудно создать, как Богу первого человека, они по первому благовесту все четвероногое население России превратили в граждан и сразу же потеряли остатки разума и сознания в этой массе равноправно блеющих и мычащих. Не осознав объективных границ, до которых может и должна дойти революция, не перейдя в саморазрушение, они бодро поплыли по ветру в прекрасную даль. Они забыли, что кто плывет на парусах, тот раб ветра, — они думали, что они самый ветер и есть. Вместо того, чтобы взяться за руль железною рукою революционного деспотизма, как Ленин, они в начавшуюся бурю, при грозовом небе, перестали совсем управлять, самодовольно думая, что в этом и есть настоящая свобода и истинный революционный смысл. Свобода печати! Свобода собраний и демонстраций! — Боже мой, какое идиотство, какое глубокое непонимание революции… и сколько мошенничества: ведь все-таки свободы-то не было ни для собрания городовых, ни для печати Маркова. Но исчерпать всю бессмыслицу этих «левых» — нет возможности.

Не стоит говорить об исторических условиях. Конечно, они подготовили такую интеллигенцию, как и такой народ. В сущности говоря, дряблость и ничтожность интеллигенции уже полностью сказалась с начала войны — именно в отсутствии воли к войне и победе и дрянных гуманистических слезах и охах — и тогда уже можно было видеть, какую жалкую роль сыграет эта интеллигенция и в революции. Но они оказались еще хуже! При всем моем признании важности исторических объективных условий, я не могу отказаться от признания еще большей важности Разума и его свободы, и я убежден, что они могли быть иными, и все могло быть иным, и что они виновны в разрушении России и подлежат наказанию. Разве есть на свете хоть один дурак, который виноват в том, что он дурак? Но недаром его и в церкви бьют.

О Ленине.

Для меня несомненно, что Ленин и другие первоначальные большевики пользовались германскими деньгами и услугами, что в их среде были и германские агенты, и шпионы, и русские шпики. Но это вовсе не значит, что сам Л[енин] был германским агентом, — нет, здесь была двойная игра, чрезвычайно сложная и крайне интересная. Бесспорно, что отчаявшийся в исходе войны и голодный германец пустился на крайнее средство и решил внести в Россию революционное разложение — как дурак мужик, который из мести поджигает избу у соседа и сгорает сам. Это и в ограниченно-самодовольной психологии германца, уверенно полагавшего, что у нас дерево, а у него дом каменный и не сгорит, разве только нагреется. С своей стороны революционер Ленин брал у немца деньги в уверенности, что на эти марки он подожжет не только Россию, но и Германию. Вероятно, улыбался. Вообще, я думаю, Л[енин] относится к человеку с величайшим презрением и видит в нем только материал, как видели все революционеры, тот же Петр В[еликий]. И разница между Петром В[еликим] и Лениным не в революционном духе и страсти, одинаковых у обоих, а в уме. Будь Л[енин] умнее, он стал бы Преобразователем России, сейчас — он ее Губитель.

И некоторое время Ленин, германские агенты и шпики действовали согласно — при разных целях; и обманутыми были агенты и шпики.

13 апреля. Революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие споры, как и война. Только низкое состояние Двуногого допускает и частью оправдывает эти способы. Раз нельзя победить враждебную мысль, не разбив заключающего ее черепа, раз невозможно смирить злое сердце, не проткнув его ножом, то и понятно: деритесь!

• «Но они не могли дотянуться друг до друга»