Ахилла

Море качало как люлька.

Сначала убегающая опалово-зеленая волна поднимала ноги, и голова оказывалась в водяной яме, и голубое небо отодвигалось ввысь, затем тело продолжало скользить, и ноги оказывались внизу, а голова у острого гребня, и открывался берег — тогда время от времени на лицо прыскал через лоб в глаза случайный гребешок, и воду приходилось стирать с бровей и глаз ладонью, чтобы яснее видеть. Штормило несильно, и в это время вода становилась мелово-зеленой, а в ясную тихую погоду она была синяя, и сквозь нее были видны, ближе к берегу, донные камни.

Было приятно от чувства невесомости и что почти не надо двигаться, только лежать, раскинув руки, а тебя качало то вверх, то вниз. Небо голубое с пушистыми белыми облачками, разбросанными кое-где, а с гребней волн открывался диковатый берег: три круглые горы, покрытые курчавым лесом, — две у моря, третья в глубине ущелья, и светло-серая тучка меж ними, — ближние горы обрезаны обрывами у моря в косую и желтую полоску, под одним углом у обеих гор — слои дочеловеческих эпох и сдавлений космической силы… Здесь, на Кавказе, береговые черты наивно просты и цельны, как детский рисунок, не в пример крымскому скалистому изяществу.

В ущелье — дряхлеющая турбаза со столовой, фанерными домиками, аллеей молодых сосенок, ведущей рыжей от опавших иголок тропинкой к морю; заросшей в верховьях, изгибом стремящейся к морю по его плоскому дну речкой Шепсной, в это время года узенькой как ручей, весной, судя по гальке, заливающей почти всю долину. Только непонятной расцветки флаг развевается на длиннющем шесте недалеко от места ее впадения в море. Отсюда иногда берет, а вообще связи с внешним миром никакой — ни телефонной, ни радио не берет, ни телевизор — не проникают в ущелье электромагнитные волны. От флага вправо подалее — фанерная будочка лодочника с железной, затащенной на берег по идущим из воды над булыжниками рельсам моторкой. Собственно, это единственный путь во внешний мир: со стороны материка дорога — никакая, опасная, и раз в неделю каким-то чудом привозит грузовик продукты для столовой. Когда штормит, как сейчас, отсюда человеку не выбраться — лодку не спустишь, побьет сразу о камни, а узкую полоску между обрывами и морем, засыпанную крупными булыжниками, которую и в хорошую погоду преодолеть — проблема, заливает волной, и камни превращаются в штурмующие обрывы снаряды. Получается, как на далеком острове живем.

Но это не главное, главное — тишина и безлюдье. Сентябрь к тому же, бархатный сезон, люди предпочитают проводить в поселках и городах. Именно поэтому сейчас здесь только две стремящихся от посторонних глаз группы странных людей: йогов с Урала и цигунщиков из Москвы: сейчас они гоняют энергию чи под сводом бывшей концертной площадки — по собственным меридианам, толкаются на расстоянии, учатся ею управлять, передавать другому, в сеть ловить (ну это уж только инструктор может!).

Я в это время предпочитаю море — вот еще качнуло, еще… Ах, хорошо… возвращаться неохота!.. А вернемся мы морем через десять дней (если шторма не случится!), и перевезет нас в Криницу, ближайший поселок, связанный с большим миром нормальной дорогой до Геленджика, Харон из дощатой будки.

Чем-то сразу определяются лица из мира глубокой неволи. Худенький невысокий человек с руками-плетками, почти безволосым черепом, со светлыми неподвижными глазами, смотрящими на посетителя как на некого чудака, пустого клоуна, насекомое, которому цены и в грош не будет. Лицо неподвижное, ко всему готовое — не улыбнется, не нахмурится. Тонкие губы разжимаются редко и то, если что-то спросишь, и сразу замыкаются — лишнего слова не уронит, а на «здравствуйте» — вопросительный взгляд: мол, сразу говори, что надо. Ходит всегда полуголый, в шортах хаки, кожа красноватая… Чем-то похож на Голлума из известного фильма.

Раз все же выразил свое отношение к миру воли, когда сидели мы с инструктором на бревнах плавника у будки и покуривали:

— И как вы здесь живете? — Никакого порядка. Вот денег подзаработал, под матрац положил — украли… Да за такое в тюрьме!.. — Там порядок четкий! Сделал — ответь! А у вас каждый, что хочет, куда хочет и не найдешь кто… Какой порядок?

А что: в тюрьме — и телевизор есть, деньги припас — в ларьке можешь харч прикупить, даже бабу захотел — приведут! А здесь… — небрежно махнул рукой на фиолетовый горизонт. — Вот похолодает — снова сяду до лета…

Сколько ему — сорок, пятьдесят? Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь по имени его окликнул: все «эй!» да «эй», «эй, лодочник!», «эй, командир!»… Но дело свое делает четко, как договорятся, — в назначенное время выйдет, лодку спустит и очередных пассажиров возьмет. Дело свое знает и аккуратно выполняет. Пока. И когда, и какой ларек, грабануть, чтобы на зимовку в пенаты, уже, небось, прикинул…

— Как ВАС зовут? — однажды не вытерпел я.

Голубые глаза с испуганным удивлением поднялись на мою личность. С какой стати? — всегда — «эй, лодочник!», «эй, мужик!»…

— Как вас зовут? — упрямо повторил я. Я привык обращаться по имени-отчеству, мне это нравится, ведь этим в определенной степени человеку показываешь уважение, а поспрашивать хотел о погоде на завтра.

Голубые глаза смотрели на меня: зачем? А может, я мент?

— Женя, — после некоторой паузы послышалось. Надо же, человеку под полтинник, а он просто Женя! Настал черед удивиться мне. Голос его был негромкий, будто издалека, из почти забытого детства. Отчества я не дождался… Конечно, в своем мире у него имя другое, НАСТОЯЩЕЕ — «кликуха», «погоняло», имя, которое я вытянул, принадлежало другому человеку из другой жизни «до того». А по имени-отчеству к нему обращались лишь следователь, судья, прокурор… И сросшись с кликухой, которую фраеру знать ни к чему, он внутренне отрекся от отчества, отечества… связи с прошлым, и лишь это далекое, из раннего детства «Женя», которым впервые окликнула его мать, вдруг выпорхнуло.

Море было тихое, спокойное, лишь причмокивало мелкой волной.

— Женя, завтра нам на Криницу надо, к скольки подходить?

— К девяти… — и повернулся, уходя к своей станции-будке.

Утром за полчаса до назначенного времени мы с рюкзаками сидели на бревнах у лодочной пристани. Море было не вполне спокойным, однако зеленые волны небольшие и без гребешков. Как погода поведет себя дальше, непонятно, и мы немного беспокоились, ведь в случае задержки на завтра мы опаздываем на самолет и имеем шансы повторить судьбу Робинзона Крузо.

Около девяти Женя вышел из домика в непродуваемой ветровке и высоких сапогах.

— Все?

— Да мы уж заранее тут. Лодку не побьет о камни, потянет?

— Потянет…

Такого лица у него я еще не видел: серьезно-строгое, сосредоточенное (человек порядка!). Сдвигает лодку по рельсам в море.

— Залезайте!

Бросаем в лодку рюкзаки, вваливаемся и занимаем довольно удобные сиденья со спинками. Подумалось, что если того потребовал бы порядок, он с такой же ответственностью, без колебания, утопил бы нас всех. И ларек так же грабанет, когда похолодает, будьте уверены. Сказано — сделано!

Взвыл мотор, берег стал удаляться и разворачиваться с его серпантиновыми изгибами, прощай, Красная Щель!

Лодку ведет уверенно. В разговорах наших пустых участия не принимает, слова лишнего не уронит — ему бы Хароном работать, а приходится каких-то дураков и балаболов возить по побережью развлекаться. Может, потому и хмурый? Не скучай, Харон, не все сразу — каждая твоя пристань нас делает ближе к ТОМУ берегу Стикса. Всех — и умных, и дураков, тех, кто так себе… Так что отчасти ты не слишком идешь против своего порядка.

Утро ясное, в черную и желтую полосу обрыв удаляется. Волны небольшие, стеклянно-зеленые, без гребешков. Внезапно в них возникло черно-серое гладкое тело дельфина с серповидным изгибом плавника. Оно уходило в воду так гладко, что между ним и водой возникло лишь несколько воздушных пузырьков. И небо, и тигрино-полосатый обрыв, и зеленые чистые волны, и свежий ветер в лицо бодрили, радовали… Через минуту мелькнул еще один дельфин (а может, тот же, которого мы уже видели), вызвав новую вспышку острой радости. Только лицо Харона неподвижно, — то ли для него все это успело надоесть, то ли главное правило тюрьмы — не выказывать своих эмоций: главное, время шло, и он приближал нас к иным, неведомым человечеству берегам.

А мы были пока счастливы. Широкой дугой всего за полчаса обогнули многочисленные извилины берега, образующие синусоиду мысков и заливчиков выползающего из вод отрогов Большого Кавказского хребта, с узкой каменистой полосой между горами, обрывами и морем, по которой мы чуть более недели назад осмелились тащиться пешкодралом с моей ведуньей Татьяной и моими полупарализованными ногами (один Бог только знает, как я не ломанулся или не получил растяжение на тех грудах булыжников!). Весь путь у нас занял тогда часов пять — от двенадцати как раз до момента, когда солнце неумолимо заваливалось за ближайший мысок и оставалось до лагеря всего лишь одну бухточку обогнуть. Палочкой я нащупывал между булыжниками опору справа, а слева весь путь поддерживала мое равновесие моя Ведунья. Но вот тут, несмотря на волшебство феи и палочку, мои ноги окончательно отказались мне повиноваться. Я предложил здесь же мне и заночевать, но Татьяна сбегала к лагерю, и добрые волшебники рослые парни-цигунщики, поддерживая меня справа и слева, доволокли до лагеря и опустили на кровать в фанерном домике, где я и мигом заснул, не раздеваясь. Вспоминая это похождение, я слегка улыбался.

Всего полчаса, и мы причалили к песчаному, не в пример каменистой Красной щели, благоустроенному пляжу Криницы со всякими приспособлениями для детишек, спортсменов и пенсионеров, обвисшими полотняными грибками от солнца, сложенными деревянными сиденьями, но в это время просторному и пустынному. Наш Харон, едва мы выгрузились, завел мотор и был таков. Трогательные прощанья со всякими «до свидания» или «удачи!» выходили за рамки его правил. А может быть, его расстраивало, что в очередной раз не получилось достигнуть иного берега Стикса? Ну а нас это почему-то не слишком расстроило, тем более, что совсем рядом находилась прекрасная маленькая шашлычная, вышибающая своим ароматом слюну. Шашлык был замечательным, может, еще потому, что я сказал молоденьким армянам обслуги несколько доставшихся мне от отца по наследству армянских фраз: «вон цес» (как дела), да «шат лав» (очень хорошо)… Мы запили мясо красным вином, заказали по мобильному телефону такси до Геленджика и отправились на пляж.

Море уже совсем успокоилось и, теперь ярко-синее, переливалось и подмигивало миллионом зеркал мелких волн, отражающих солнце. Здесь растянулись на ласковом песочке, и солнце не жгло, а грело. Возможно, последний раз в жизни, со своей считающейся неизлечимой и каждый год прогрессирующей болячкой, я искупался. Вода была ласковой — материнский амнион, — прохладной, я доплыл до буя, повернул назад…

Такси уже ожидало нас, и, уезжая, я оборачивался еще и еще раз на эту синеву, на этот блеск, горизонт, будто пытаясь глубже впечатать их в сознание…

За что я люблю море? — другого берега не видно, будто оно обещает бесконечность.

Иллюстрация: Пандора Янг «Харон и Пассажир пересекают реку Стикс»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: