Ахилла

О непарадной истории Великой Отечественной войны мы беседуем с екатеринбургским поисковиком Леонидом Вохмяковым, участником вахт памяти в Мясном Бору, на Синявинских высотах и других местах боевых действий. Беседа записана в 2014 году.

***

— Есть такое выражение, которое приписывают Суворову, что война не окончена, пока не захоронен последний солдат. Получается, если в это верить, что война у нас до сих пор не закончена, и неизвестно, когда закончится. Вы давно принимаете участие в вахтах памяти, в поисковых экспедициях, расскажите об этом.

— Я в поисковом движении с 1991-го года. Езжу практически каждую весну на вахту памяти. У меня трое родственников погибло на войне. Сначала я был в поисковой экспедиции в Новгородской области, копали в Мясном Бору, Спасской Полисти, Мостках, а сейчас мы перебазировались в Ленинградскую область — Синявино, Вороново, Гайтолово и далее.

Первый раз, когда я попал на поиск, ощущение было странное — весь лес был усыпан касками, котелками, кружками. Опыта никакого не было. Это сейчас я понимаю — если каска лежит, котелок лежит, значит, поблизости где-то солдат. Поэтому ходил и ничего не находил. Лошадь только нашел немецкую в первый год. Сейчас-то я, конечно, не пропустил бы эти каски.

В девяностые годы все железо собрали сверху, поэтому искать стало сложнее. Тем не менее находим бойцов, очень много. За вахту — 30-50 бойцов. Хороним их на мемориале — либо на Синявинских высотах, либо на станции Малукса, там тоже большой мемориал — там были тяжелые бои у станции Погостье. Много там бойцов лежит у нас по лесам и болотам…

— Я окончила школу в 1985 году, и в школе нам никогда не рассказывали о том, что есть незахороненные солдаты, и о том, что есть поисковые отряды. Но я прочитала, что они появились еще в семидесятые годы…

— В советское время были так называемые вахты памяти, но это были экскурсии по местам боев, а поисковое движение возникло только в конце восьмидесятых, потому что раньше был запрет — это же связано с боеприпасами, с оружием, которое лежит в лесах. Одним из первых был отряд «Долина», который работал в Мясном Бору, его возглавлял Николай Орлов. Они раскапывали Вторую ударную армию, которая была окружена летом 42-го года. Там очень много бойцов погибло. Неизвестно сколько — то ли 50, то ли 60 тысяч, а может и больше.

В первые постсоветские годы комсомол финансировал это движение, нам оплачивали дорогу, давали продукты, палатки и т.д. Потом, когда российский комсомол умер, либо за собственный счет стали ездить, либо командир находил спонсора, который оплачивал хотя бы билеты. Последние несколько лет государство стало выделять деньги, какие-то крохи и нам достаются, несколько лет назад нам дали экипировку, металлодетекторы, новые палатки.

Несколько лет назад в результате поисков восстановили один из боев возле деревни Вороново. Сейчас этой деревни нет, она была разрушена еще в годы войны. Немцы захватили ее в сентябре 41-го года, и наши войска в плане деблокады окруженного Ленинграда пытались прорваться как раз в этом направлении.

Это были встречные бои нашей армии с немецкими войсками. Бой-то встречный, но немцы были более грамотны в военном деле. Они, как только заняли деревню, сразу натянули колючую проволоку по опушке леса, минное поле сделали, то есть обезопасили себя, укрепили опорные пункты в деревне в нескольких домах — готовились к тому, что наши будут атаковать.

Наш армия только выдвигалась, из Липецка приезжала по железной дороге. Эшелон приходит, разгружают его ночью на станции, и вперед. Бойцов той роты, которую мы там раскапывали, ночью выгрузили, и они пошли по лесу, видимо, к утру попали под Вороново. Причем, судя по тому, как мы нашли эти останки, это была не атака. Они просто походной колонной шли по лесу, вышли на опушку. Впереди было все руководство роты. И они попали на минное поле. Немцы, естественно, всполошились, начали стрелять, у немцев еще был миномет, то есть опушку леса закидали минами, из пулеметов еще постреляли — и все, роты не стало.

На опушке леса мы нашли пятерых бойцов, и еще двадцать семь, насколько я помню, в лесу неподалеку. У четырех из этих пяти были медальоны, поэтому можно было выяснить, кто это такие. Впереди были останки командира, это было сразу видно по его амуниции. У него был еще пистолет… видно было, что он из него стрелял, и он у него заклинил. У него были перебиты ноги, он лежал в сторону немцев. За ним в нескольких метрах лежал с автоматом еще один офицер, как мы выяснили, это был политрук Иван Бабенко. И еще неподалеку три бойца — сержанты Иван Финогенов и Иван Макаров, и связист Моисей Мительман. То есть получается, что все руководство роты шло впереди.

Я раскапывал Ивана Финогенова, у него тоже были перебиты ноги, он тоже наступил на мину, еще у него был разбит череп.

Получается, рота шла без всякого боевого охранения, без всякой разведки. Напоролись внезапно на немцев и получили по полной программе.

По документам Подольского архива Минобороны найденные останки принадлежат бойцам 857-го стрелкового полка 294-й стрелковой дивизии 54-й Отдельной армии, которой командовал маршал Григорий Кулик. С 18 сентября по 4 октября 1941 года полк вёл бои в районе Тортолово – Вороново. Потеряли за это время практически весь боевой состав. Полк был выведен в тыл на переформирование. Летом 1942 года 294-я дивизия в ходе Синявинской операции попала в котёл, из 7200 человек около 300 вырвались из окружения.

— Какие сложности с идентификацией останков и поиском родственников?

— Там, на месте, мы должны прочитать медальон. Из пяти в тот раз мы прочитали только четыре. У командира медальон был разбит, нам не удалось выяснить его имя. Потом мы смотрели общую базу данных Подольского архива, там выясняли список погибших бойцов, кто когда погиб. Оказалось, что никакого учета не было, потому что все эти списки потерь составлялись задним числом, месяца через два-три. И, например, если говорят, что погиб под деревней Тортолово, то это не значит, что он погиб под этой деревней, это говорит о том, что в Тортолово располагался либо штаб полка, либо штаб батальона, который составлял эти списки и отправлял домой похоронки.

Например, про командира 294-й дивизии, полковника Соколова (если не ошибаюсь), написано, что он погиб под деревней Тортолово и похоронен там на дивизионном кладбище. Есть карта, где обозначено это кладбище. На самом же деле останки Соколова найдены (правда, не нашим отрядом) километрах в 5-7 от этого места. Он просто лежал в воронке, всеми забытый, без сапог. Поэтому тому, что пишут в документах, очень сложно верить.

Эта 294-я дивизия формировалась в основном из призывников Смоленской области, это были тридцати-сорокалетние мужчины, то есть по возрасту они не участвовали ни в Первой мировой, ни в гражданской, и получается, что они не прошли необходимую военную подготовку, их просто научили передергивать затвор винтовки и направили на немцев. Правда, патронов у них были полные карманы и полные подсумки, и даже один автомат ППШ был, у политрука.

У Мительмана нашлись родственники в Израиле, его отец пережил войну под Одессой, и еще двое братьев Моисея тоже погибли в эту войну. Самый старший брат сгинул еще в 41-м году, когда шла мобилизация, и он в эшелоне ехал на фронт. Еще один брат погиб недалеко от места гибели Моисея, на Синявинских высотах, он был уже лейтенантом и погиб 8 месяцев спустя.

Если из ста откопанных человек одного идентифицируем — уже хорошо. Медальоны были только до 42-го года, потом их отменили. Это такой карболитовый стаканчик, в котором две бумажки, фамилия, имя, отчество, звание, где проживают родственники, родители или жена, два экземпляра.

— Я читала, что у многих бойцов носить медальон считалось дурным предзнаменованием и многие даже не заполняли эти документы.

— Был приказ — заполнить. Я находил их штук десять — один был пустой, в другом хранились иголки, остальные были все с бумажками, но прочитать удалось только у Финогенова, которого я раскопал, и у сержанта Бутылкина Василия Никифоровича из Татарии, лет пять назад я его нашел около деревни Гайтолово.

Медальон не герметичен, вода туда проникала, и плохо действовала на бумагу. В 43-м году ввели солдатские книжки, эта бумажка, конечно, не сохраняется до нашего времени. Если более позднее время, то идентификация идет по номерным медалям, «За отвагу», орден Красной звезды — они имеют номер, и по нему можно узнать, кто был награжден.

— Одна из целей поисков — христианское погребение останков. Как это происходит?

— Администрация того района, где мы работаем, обычно обеспечивает гробами. Если гроб нормальный, то туда входят останки 45 человек, затем приглашаем батюшку. Хоронят на мемориалах — либо на Синявинских высотах, либо у деревни Малукса. Отпевание, военный салют — все как положено.

— Вы, наверно, находите и останки немцев?

— Я только двоих за все время нашел. Их останки передаются в немецкую организацию Черный крест, есть их представители в Петербурге. У них есть там небольшие контейнеры, черного цвета, туда укладывается весь костяк, и в деревне Сологубовка Ленинградской области, на большом немецком кладбище, их и хоронят.

— Часто сравнивают (не в нашу пользу) европейские кладбища погибших солдат и наши…

— Европейцам нужно было точно знать, что человек умер — это же вопросы наследства, и эта проблема у них решена давно, еще в Первую мировую войну. Солдаты любой армии имеют жетоны. У немецких солдат — овальные алюминиевые жетоны с насечкой. Если солдата хоронили, то половину этого жетона ему вкладывали в рот, вторая половина шла в немецкий архив, поэтому там всегда можно определить, где он похоронен и кто это. На жетоне его личный номер и название батальона. И в немецкой армии, если человека призвали в какую-то часть, то он в этой части и служит, из нее он уходит в отпуск, в нее он после ранения возвращается, и поэтому там было боевое братство, и специальные похоронные команды тела своих вытаскивали и хоронили, причем в индивидуальных могилах. Это очень большая редкость, если немец не похоронен, значит, они отступали.

У нас же военные части не были сколоченные. Ночью пришло пополнение, утром его бросили в бой, даже не переписав пофамильно, половина их легла. Такое отношение было всегда в русской армии — бабы нарожают, чего с ними церемониться, у нас народу много всегда было… Сейчас что-то мало осталось…

Наши похоронные команды не справлялись. Их главной задачей был сбор оружия и обмундирования для повторного использования. Часто раздетых солдат сбрасывали в ближайшие воронки или просто оттаскивали в кусты. Немецкие или советские власти заставляли жителей убирать трупы, валявшиеся около деревень.

— Вы несколько лет назад выступали в миссионерском институте и говорили о непарадной истории войны. Когда Вы сталкиваетесь с реальной историей, просто держите ее в руках, как меняется отношение к истории войны, той, которую мы знали по воспоминаниям маршалов, по учебникам, по кино?

— То, что пишут маршалы, генералы и реальная война — это две большие разницы. Из современных книг, которые пишут правду о войне — это книга Николая Никулина, который прошел всю войну, писал, как он там воевал, в том же Погостье, книга «Ванька-ротный» Александра Шумилина. Это люди, которые были на переднем крае. То, о чем они пишут, я вижу в своих поисковых работах.

Тот же Невский пятачок, где я был: там высокий песчаный берег, слоями лежат погибшие, то матроса вытащим в бушлате, то бойца в валенках, то — в обмотках, в ботинках. Их там бросали на убой безо всякого результата. Говорят, жизнь на Невском пятачке длилась 18 минут: высадили тебя с берега Невы, а там как хочешь, дальше ты либо раненый, либо погибший. И по крайней мере до семидесятых годов никому дела не было, никто не занимался поисковым движением. Говорят, Невский пятачок был весь белый от костей.

Только при Брежневе озаботились, стали культ войны, культ фронтовиков поднимать: «Никто не забыт, ничто не забыто». Весьма своеобразно, но все же похоронили, не оставили на поверхности эти кости: они все распахали, все поля боев, насадили сверху елочек, чтобы не видно было – все, успокоились. Сейчас там, где распахано, очень сложно искать: плуг прошел, все костяки разбросал по полю, закопал все это глубоко.

— Недавно я прочитала «Воспоминания о войне» Николая Никулина. Эти воспоминания вышли спустя много лет после написания, книга более тридцати лет пролежала в столе автора. После прочтения я искала информацию об этой книге, наткнулась на обсуждение в интернете и поразилась тому, как много людей считают, что это все вранье, автор все придумал. Почему у людей подобные воспоминания о войне вызывают отторжение?

— В немецкой армии существовало три категории: боец первой линии, боец второй линии, боец третьей линии. У нас такого разделения нет, и так оказалось, что все созданные ветеранские организации в советское время – это были организации комиссаров, особистов, заградотрядовцев – выжить на войне могли в основном те, кто были далеко от фронта. И они задавали и до сих пор задают тон в этой полемике, они считают себя самыми главными фронтовиками, они «знают» главную правду войны. А тех, кто был на передней линии обороны, мало осталось в живых. Я помню свое детство, как много было у нас безруких, безногих инвалидов, контуженных, обгорелых – эти фронтовики уже давно ушли…

— Зачастую осуждение идет не от самих ветеранов, которых мало осталось, а от молодых людей, которые все знают только по книгам, но почему-то они одни книги предпочитают другим, говорят, что эти книги врут, а те – говорят правду.

— Есть такая вещь как государственная пропаганда. У нас, если посмотреть телевизор, то окажется, что войну выиграли не те бойцы, которые умирали, а СМЕРШевцы, разведчики или Сталин, который на фронте-то ни разу не был. Это наше невежество и массированная пропаганда, а люди не обладают критическим умом, поэтому принимают все за истину.

— Некоторые люди не воспринимают мемуары, воспоминания как исторический источник, для них источники – это только документы, причем доступные, потому что некоторые документы нелегко найти в архивах или они вообще засекречены. Поэтому ссылаются на воспоминания маршалов, видных людей, или в качестве документа называют учебник.

— Возьмем мемуары генералов советского времени – как правило, в то время генералы были мало образованы, они вряд ли могли связать несколько слов и объяснить свою позицию. Те же мемуары Никиты Хрущева, который был, как известно, генералом-полковником, членом Военного совета Украинского фронта: он их надиктовывал на магнитофон, и это речь малограмотного человека. Так и прочие генеральские мемуары: нанимали журналистов, которые все это писали, потом все это правило Политуправление Красной армии, поэтому они были примерно одинаковые, как под копирку. То же самое и мемуары Жукова, и другие. Это нельзя назвать источниками, поэтому что они передавали не собственный опыт войны, а идеологию тогдашнего государства.

Основные военные документы были закрыты. Сейчас Подольский архив публикует базу данных погибших, проходили подворные опросы послевоенные, чтобы выяснить, сколько все-таки погибло бойцов. Затем документы боевых действий, донесения — если их почитать, то складывается страшная картина. В той же 294-й дивизии, о которой я рассказывал, с августа по ноябрь 1941 года было расстреляно 150 бойцов. Еще в одном документе 991 фамилия, из которых большинство было расстреляно заочно: их послали в атаку, а потом стали вспоминать, куда же делись эти люди. Поэтому тех, кто не вышел из боя, о ком не знали точно, что он погиб, не могли несколько человек подтвердить его смерть, их записали в предателей Родины, которые добровольно сдались врагу. Хотя две трети этих «предателей» мы находим лежащими в ленинградских и новгородских болотах.

А если человек реально попадал в плен, то после войны он возвращался и попадал в лагерь на проверку, а проверка показывала, что его расстрелять должны были еще в 41-м: попался, голубчик! И если война еще не кончилась, то или в штрафбат обратно, или на шахты срок отрабатывать. Вот такое отношение к нашим пленным, потому что по приказу товарища Сталина все они предатели и изменники.

— А после Первой мировой войны наших военнопленных встречали с цветами и оркестром, как страдальцев воспринимали, жалели…

— Первые дни войны в 41-м году показали, что желающих умирать за Сталина очень мало: сдавались в плен, отказывались воевать, население в Прибалтике, на Западной Украине, в Белоруссии встречало немцев цветами, фактически там велась партизанская война против Советов. Каунас взяли литовские партизаны, Львов тоже украинцы взяли — когда тебе стреляют в спину, то держать оборону не хочется, наша армия поэтому откатывалась от границ, миллионы разбрелись по хатам. Когда наши наступали потом, они снова их мобилизовывали как врагов народа.

Армия была крестьянская, а крестьяне познали на себе эту власть, голод, коллективизацию. Более полутора миллиона наших соотечественников сражались на стороне немецких войск, и их можно понять – они боролись против бесчеловечного режима коммунизма, но в итоге оказалось, что куда ни кинь – всюду клин. Я считаю, мы не вправе осуждать тех, кто воевал на другой стороне, мы не поставлены в те безвыходные ситуации, как они.

Немцы, в целях пропаганды борьбы с коммунизмом, стали разрешать открывать церкви, фактически на оккупированных территориях возродилась православная жизнь, было открыто более девяти тысяч церквей. А до войны у нас оставалось где-то 450 церквей. В Екатеринбурге (Свердловске) до войны оставалась только Ивановская церковь, которая была открыта до 1939 года, а потом такие налоги ввели, что священник все бросил и пошел работать на завод слесарем, потому что не в состоянии был заплатить эти налоги. Формально церковь не была закрыта, а фактически не работала. Только в 41-м году НКВД сказал священнику: иди служи, нужда государственная настала.

— Многие сейчас считают, что это была добрая воля Сталина – дать немного свободы церкви, вернуть архиереев из ссылок и лагерей.

— Слабо верится насчет доброй воли людоеда. Это было сделано больше для пропаганды и для борьбы с тем, что немцы открывали церкви. Сталин начал налаживать отношения с патриархией в сентябре 43-го года, когда мы уже наступали, было ясно, что и немцев разобьем, Балканы освободим, где население православное, поэтому были сделаны послабления: назначен патриарх, открыты около 800 церквей, но все это было сделано к дате приезда делегации англиканской церкви, для пропаганды. То ли Бог не допустил окончательного уничтожения православия в стране, то ли положение изменилось в мире, осталась жива российская Церковь, правда, какой ценой – это уже другой вопрос.

— Николай Никулин уже через десятилетия после войны, в семидесятые годы, приехал на места тех боев, где он сражался молоденьким солдатом под Ленинградом, и увидел достаточно печальную картину:

«Людей здесь теперь встретишь редко. Лишь в грибной сезон сюда съезжаются оравы грибников. Они загаживают леса грязной бумагой, целлофановыми пакетами, пустыми бутылками, консервными банками. Они жгут костры, устраивают пожары. Всем наплевать на то, что это за места, никто ничего не знает о происходивших здесь смертных боях. Подростки выкапывают из земли человеческие кости в поисках золотых зубов, шпана сжигает и ломает деревянные памятники, кое-где установленные здесь оставшимися в живых фронтовиками. На тортоловских холмах пришлось поставить стальной лист и выжечь на нем автогеном номера погибших здесь дивизий, чтобы этот знак как-то уцелел. Под Вороново, на перекрестке дорог, установили гранитный обелиск в память о неизвестном солдате. Инициатором его создания был отставной генерал, воевавший здесь в молодости. Этот памятник сейчас взорван.

В целом никто не занимается серьезно увековечением памяти погибших. Жизнь идет своим чередом, у нее новые проблемы, новые заботы, новые задачи и цели.

Откуда же такое равнодушие к памяти отцов? Откуда такая вопиющая черствость? И ведь не только под Ленинградом такое положение вещей. Везде — от Мурманской тундры, через леса Карелии, в Новгородской, Калининской областях, под Старой Руссой, Ржевом и далее на юг, вплоть до Черного моря, — везде одно и то же. Равнодушие к памяти погибших — результат общего озверения нации. Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация, голод уничтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро, справедливость и милосердие. Жестокость к своему народу на войне, миллионные жертвы, с легкостью принесенные на полях сражений, — явления того же порядка. (…) Как можно упрекать людей в равнодушии к костям погибших на войне, если они разрушили свои храмы, запустили и загадили свои кладбища?

Война, которая велась методами концлагерей и коллективизации, не способствовала развитию человечности. Солдатские жизни ни во что не ставились. А по выдуманной политработниками концепции, наша армия — лучшая в мире, воюет без потерь. Миллионы людей, полегшие на полях сражений, не соответствовали этой схеме. О них не полагалось говорить, их не следовало замечать. Их сваливали, как падаль, в ямы и присыпали землей похоронные команды, либо просто гнили они там, где погибли. Говорить об этом было опасно, могли поставить к стенке «за пораженчество». И до сих пор эта официальная концепция продолжает жить, она крепко вбита в сознание наших людей. Объявили взятую с потолка цифру 20 миллионов, а архивы, списки, планы захоронений и вся документация — строгая тайна.

«Никто не забыт, ничто не забыто!» — эта трескучая фраза выглядит издевательством. Самодеятельные поиски пионеров и отдельных энтузиастов — капля в море. А официальные памятники и мемориалы созданы совсем не для памяти погибших, а для увековечивания наших лозунгов: «Мы самые лучшие!», «Мы непобедимы!», «Да здравствует коммунизм!»».

— Добавить нечего, он прав во всем. И с семидесятых годов положение не изменилось. Некоторые говорят: а стоит ли копать? Очень мало шансов найти поименно, многие близкие родственники уже умерли, земля – это все равно уже могила… Но когда солдат лежит там, под дерном, в 10 см от земли, иногда кости торчат – неспокойно на душе…

У нас погибло 17-19 миллионов красноармейцев, плюс где-то три миллиона в концлагерях. Взять Вторую ударную армию: ее численность была примерно 130 тысяч человек, на мемориале в Мясном Бору лежит где-то 30 тысяч, 30 тысяч попало в плен, то есть получается, что 50-70 тысяч лежат по болотам – и это только одна армия, которая попала в окружение в 42-м году. А таких армий у нас было очень много.

Та война фактически убила Россию, ту молодежь, которую уже не вернуть…

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: