Ахилла

Предисловие

Однажды на одном из уроков в воскресной школе дети сказали мне, что они хотели бы разобраться в житии преп. Симеона Столпника. Они спросили: «Мог ли быть святым человек, который ненавидел женщин и разрушил жизнь своих несчастных родителей?» Итогом размышлений и явилась эта новелла.

***

Когда Ева была в Адаме, не было смерти.

После того, как она отделилась от него, появилась смерть.

Если она снова войдет в него, и он ее примет, смерти больше не будет.

Евангелие Филиппа (из рукописей Хенобоскиона)

Yet a little while I am with you…

От Иоанна, 14:19

***

Учитель смотрел поверх толпы, взгляд его мутных, с красными прожилками, глаз выражал самоотречение и какую-то неземную усталость. Снег в этот год выпал намного раньше обычного, и белый покров уже несколько дней не позволял выгонять овец на пастбище. Люди, свободные от повседневных забот, толпились у входа в храм, потирая ладони, задубевшие от холода. Когда, наконец, двери церкви раскрылись, бесформенное пятно толпы стало преобразовываться в широкую полосу, преимущественно темно-серого цвета; она не спеша втекала в каменное строение и исчезала там, уступая место разноцветной узкой полоске: шествие замыкали женщины, закутанные в пестрые платки, и ребятишки, одетые как попало.

Учитель стоял в сторонке, опершись о толстый сучковатый посох: старческих сил не хватало проталкиваться вместе со всеми, и он терпеливо ждал своей минуты. Гарантией его свободного передвижения могло быть лишь пустое пространство, где никакой шальной мальчишка, пробегая вперед, не толкнет согбенного старца, с трудом волочащего по земле свои разбитые башмаки. Однако же, оставаясь незаметным для большинства прихожан, он постепенно менял темп ходьбы, ноги его переставали загребать снег, смешанный с опавшими листьями, а глаза явно помолодели и загорелись внутренним огнем. Возможно, что метаморфоза, происходившая со старым человеком, была связана с его особым молитвенным настроением, когда отступало Время, и ничего не значили ни человеческая суета, ни бренность тела, отходившего по земле почти восемь десятков лет… Так, по крайней мере, казалось со стороны, а было ли это на самом деле, кто знает?

Церковь, заполненная замерзшими людьми, и рада была бы поделиться своим теплом, да какое тепло возможно в каменной полости с отпотевшими стенами? Облачко пара, вызванное дыханием прихожан, поднялось над их головами, но выше, под куполом, воздух был уже абсолютно чист. Луч солнца, бивший из верхнего оконца, пронзал внутреннюю темную часть помещения и утопал в белесом тумане, не достигая пола. Но постепенно пар рассеивался, люди переставали жаться друг к другу, и мысли их настраивались на молитвенный лад.

Учитель выбрал место у стены и, стараясь не касаться спиной ее влажной поверхности, остановился и поднял голову. Острый взгляд его скользил по толпе: людишки были обыкновенные и ничем особенным не отличались друг от друга. В какой-то момент блестящие глаза Учителя остановились на затылке отрока, стоявшего рядом с высоким седобородым мужчиной. Мальчик, почувствовав на себе чье-то внимание, закрутился, потом стащил с головы свою красивую шапочку и, обернувшись, смущенно улыбнулся кому-то, невидимому, погруженному в темноту полукруглой ниши. Затем ребенок торопливо засунул шапочку в карман и молитвенно сложил руки на груди.

Учитель был доволен. Он долго искал этого отрока, и теперь добыча не должна была ускользнуть из его рук!..

***

Мальчишке казалось, что весь этот удивительный мир состоит из разноцветных предметов, окружавших его, да всевозможных звуков, плавающих в воздухе. Он рано приучился к самостоятельной жизни: бедным родителям его, бывшим уже в преклонном возрасте, явно не хватало времени, да и сил на постоянную опеку над подрастающим юнцом. Отец с утра до вечера пас овец и подчас ночевал под открытым небом, так как отара, поедая траву, перекочевывала с места на место и могла далеко отойти от дома. Поздней осенью бывало особенно тяжело, ибо долго приходилось выбирать место, где из-под снега проглядывает свежая трава. Скотина в это время года обычно не давала приплода; отчасти ее забивали, и все внутренности, не пригодные для человека, хозяин разрешал забирать старому пастуху.

Именно этот сезон и любила огромная серая собака, сторожившая стадо от волков и дурных людей. Бока Серого, обычно впалые и покрытые свалявшейся шерстью, начинали лосниться и заметно округлялись. Впрочем, его не перекармливали. Пес, почти такой же дикий, как и те волки, с которыми ему приходилось вступать в схватку, должен быть злым и безжалостным к любому чужаку! Этот тезис распространялся и на всех без исключения путников, так как пастух, будучи от природы человеком строгим и суровым, не терпел ни в чем послаблений. Лишь одним существом на свете, с которым Серый чувствовал себя в полной мере свободным и раскрепощенным, был тот самый мальчишка, что вечно сидел где-нибудь на камушке, считал ворон или предавался пустопорожним мечтаниям. Никакому ремеслу он пока еще, по молодости лет, не выучился. Отец выбивал из него дурь сыромятным ремнем или крепким посохом с загнутой ручкой, ребенок плакал, ибо плохо еще понимал причину сурового характера и раздражительности своего отца, и такие слова, как «голод» и «нищета» не имели для него существенного значения. Но он не чувствовал себя в чем-либо виноватым и поэтому стоически переносил наказание, а после терпеливо отсиживался где-нибудь в углу, дожидаясь вечера. Звезды загорались на небе; мать была занята приготовлением пищи, отец, воротясь домой, в изнеможении падал на шкуры и задремывал в ожидании вечерней похлебки. Тогда мальчишка, крадучись, выползал из хижины и, зябко поеживаясь под морозным небом, бежал искать Серого. Серый был свободен. Его огромные белые клыки и глаза дикого зверя, переливающиеся в темноте красно-зелеными огоньками, могли насмерть испугать любого путника. Мальчишка звал Серого, но не произносил имя собаки вслух, опасаясь, что отец проснется и тотчас прикажет ему вернуться домой. Ребенок вызывал Серого мысленно, сосредотачиваясь на образе огромного лохматого животного с оскаленной пастью и посылая этому животному импульсы бесконечной любви и благодарности — за то, что он есть и сейчас откликнется на его зов. Только к одному существу в мире он и испытывал эти чувства, понимая, насколько они сильные и возвышенные. Серый же ни над чем подобным не задумывался, он подчинялся зову и приходил. В редких случаях собака, вспоминая давно забытые времена, ложилась на спину и каталась по земле, по-щенячьи урча от удовольствия, обычно же она молча садилась рядом с неподвижной фигуркой ребенка и так же, как и он, глядела на звезды. Потом мальчик клал сухую ладошку на лоб собаки, как бы благословляя ее, и они расставались. Зверь уходил в свои необозримые пространства, окутанный ночным туманом и резким запахом полыни, мальчик же нехотя брел домой. Дома он получал обычный подзатыльник от матери и, глядя на ее длинные полуседые волосы, распущенные по плечам, машинально поедал похлебку.

Но наступали дни, когда мальчика одевали в чистую одежду, хранившуюся для особых случаев в большом деревянном сундуке. Сундук, под страхом сурового наказания, нельзя было открывать ни при каких обстоятельствах (любопытство порой подогревало — преодолеть себя и все-таки заглянуть в пыльную утробу грубо сколоченного ящика!). В эти дни отец с сыном наряжались для посещения храма. Мало что понимая в философии, глава семейства все же считал нужным ходить на молитвенные собрания, выслушивать длинные проповеди, подчас вызывавшие у него в душе бурю протеста, так как он видел Природу совершенно по-другому и не мог понять, почему поклоняться духу дерева или скалы — дурно, а кому-то, неведомому, да еще в трех лицах (пастух умел считать до десяти) — хорошо. Но лицо священника, мудрое и суровое, заставляло его подчиниться более высокой силе, и он, преодолевая внутреннее сопротивление, старался вызвать в себе понимание нового мироощущения, непривычного для такого простого человека, как он. Вот потому-то пастух и заставлял своего сына посещать храм вместе со взрослыми, надеясь, что тот, когда вырастет, разберется во всем сам. Похвально было слепое доверие неграмотного пастуха, и подкреплялось оно красотою молитвенных песнопений; ему казалось, что если сам проповедующий и может в чем-то ошибиться, то такие неземные звуки, проникающие в самое сердце, не таят в себе ни тени фальши.

В один из подобных дней мальчика нарядили с особой торжественностью: отец, на вырученные от продажи овечьих шкур деньги, купил своему сыну красивую куртку и шапочку, расшитую красными нитками. Мальчику к тому времени исполнилось тринадцать лет, и он считал себя уже совершенно взрослым, не понимая, как этого не замечают другие! Обновкой, столь редкой для его жизни, что он по пальцам мог сосчитать, сколько раз его баловали подобным образом, он был доволен; ему хотелось показаться Серому во всей красе, а еще больше хотелось, чтобы Серый увидел его, стоящим в полумраке большого каменного здания, в мерцающем свете от зажженных свечей, поющего, как и все прихожане… он хотел также рассказать Серому, что где-то высоко живет старик с длинной седой бородой и ласковым взглядом, и что все когда-нибудь уйдут к Нему, в Его царство… Где оно находилось, и почему, помимо этого прекрасного и сурового мира, полного красок и звуков, есть еще какой-то иной мир, и для чего он нужен, отрок не понимал. Тем таинственнее и загадочнее становилось для него действо, и тем серьезнее он ко всему относился. Мать не вникала в метафизические поиски мужчин, ее практический ум был сосредоточен на вполне материальных объектах. К тому же, их единственный ребенок, появившийся на свет так поздно, что она уже перестала надеяться на чудо, отобрал у несчастной женщины последнее здоровье. Она часто хворала, ложась в углу хижины, и жалобно стонала; от нее мог исходить дурной запах, которого она, по причине тяжкого страдания, не стеснялась. Женщиной она была доброй, но болезнь и быт отобрали у нее последние крохи былой красоты, и, безнадежно превращаясь в старуху, она с безразличием относилась ко всем новшествам, происходившим в повседневной жизни. Так что, проводив мужа и отрока-сына, она махнула им рукой на прощанье и устало бросила свое немощное тело на тряпье и шкуры. Пастух же, взяв за руку своего единственного наследника, торопливо зашагал по каменистой дороге, стараясь переступать через лужи, смешанные с талым снегом…

***

Внутренне улыбаясь в предчувствии легкой победы, Учитель незаметно вышел из темноты, подошел к ребенку и встал у него за спиной, стараясь рассеивать мысли, чтобы не потревожить свою чуткую добычу. Мальчик же весь был поглощен словами проповеди; строгий священник, которого он втайне побаивался гораздо больше, чем своего отца, произносил в этот раз малопонятные слова. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Мальчишка недоуменно выпучил глаза. Он понимал, что означает слово «ловец»: они с отцом ловили птиц и мелких зверюшек, и, когда это удавалось, в вечерней похлебке плавали не только бурые куски травы, но и вкусные золотистые жиринки… Он вспомнил о своей последней скромной трапезе и подтянул штаны, сползающие с худенького тела. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Мальчик торопливо сглотнул слюну.

Учитель внимательно наблюдал за юнцом. Все должно было произойти естественно, нельзя вспугнуть дичь, когда она идет прямо в расставленные сети! Оставалось лишь терпеливо ожидать дальнейшего хода событий.

Проповедь затянулась. Люди крестились, стесняясь друг перед другом своих грубых натруженных рук, с кожей, потрескавшейся от мороза и холодной воды, грязных ладоней, черных, как головешки… «Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня…» Мальчик вспомнил, как они с отцом последний раз мылись в бане; это бывало так часто, как позволял их худой кошелек. Состояние после бани наступало особенное: внутренняя легкость и умиротворение наполняли все тело, на время забывалось извечное чувство неутоленного голода, и ужасно не хотелось идти домой, ложиться чистым на грязную нищенскую постель, вдыхая дурной запах, исходивший от его несчастной матери. «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною». Перед глазами ребенка промелькнули какие-то детские шалости, рука отца с занесенным пастушьим посохом… встряхнув головой, он очнулся от глубоких мыслей. Прямо перед ним стояла толстая старуха; юбка с заплатками кое-где окончательно прохудилась, и сквозь дыры торчала белесая ткань ее исподней одежды. «Эта женщина и есть, наверное, тот самый… грех, — подумал мальчик и улыбнулся своей находчивости. — Надо лишь постараться выгнать злую старуху из храма, такого чистого и прекрасного!» Но старуха не уходила. Мальчик стал крутиться, выбирая глазами того, кто понял так же, как и он, и с чьей помощью можно будет легко избавиться от «греха»… Внезапно чья-то мягкая ладонь коснулась его озябших пальцев. Взгляд внимательных, то слегка мутных, то ясных и блестящих глаз, напоминающих мерцающие звезды, повелел слушаться, ни во что не вмешиваясь, и ребенок кивком головы ответил на мысленный приказ незнакомца. Тот снова отступил на полшага, и плешивая голова его, равно как и длинная седая борода, густой волной ниспадающая на темную одежду, снова покрылись таинственным церковным полумраком. «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя…» Рот раскрылся от изумления, ресницы быстро-быстро захлопали. Ребенок напрягся, силясь осознать слова псалма. Он опять ничего не понял, но воздействие слов оказалось мистическим: словно предчувствуя, что текст Священного Писания перевернет в дальнейшем всю его жизнь, он вдруг смертельно побледнел и стал задыхаться, хватая воздух руками. Затем отрок тихо осел на каменные плиты, закатил глаза, и на его губах появилась розовая пена.

Все произошло так быстро, что никто не успел даже ахнуть. Люди наконец расступились. Ребенок лежал как мертвый, длинные ноги его, полусогнутые в коленях, были раскинуты, и сам он напоминал сломанную нелепую деревянную куклу; сходство с мертвым предметом было бы полным, если бы левая половина тела перестала конвульсивно вздрагивать. В воздухе повис чей-то истерический визг. Несчастный отец широко раскрыл глаза, да так и замер, парализованный страшной картиной. Впрочем, никто не посмел бы обвинить его в бездействии, ибо никто и не знал, что необходимо предпринимать в подобных случаях.

И вот тогда из темноты, словно из самого глухого уголка каменного чрева, вышел старик в черной, похожей на монашескую, одежде. Косой луч света на мгновение прошелся по его лицу, кто-то в испуге ахнул, и толпа снова оцепенела. Старик подошел к отроку и, наклонясь над ним, простер руку и стал творить молитву, никому из присутствующих не знакомую, где какие-то змеиные шипящие звуки чередовались с резкими гортанными выкриками. Под конец своей странной молитвы он коснулся лба несчастного отрока, потом отвел ладонь, сжал пальцы в кулак и еще раз пробормотал что-то себе в бороду. Затем сжатый кулак раскрылся, и тут же раскрылись глаза ребенка. Он медленно приходил в себя; толстая крючконосая старуха — «грех» брызгала ему в лицо святую воду, и все окружающие заботливо качали головами, радуясь удачной развязке событий.

Мальчика вывели на свежий воздух. Он шел, слегка покачиваясь, и о чем- то все время сосредоточенно думал. Отец без устали повторял слова благодарности таинственному целителю, но тот как будто и не слышал их, все свое внимание устремляя на хрупкую фигурку мальчика. «Позволь мне поговорить с твоим сыном», — процедил сквозь зубы старец. Отец радостно кивнул головой. «Думаешь ли ты о спасении души?» — обратился старец к мальчику. «Что такое — зачат в беззаконии? — сквозь слезы спросил ребенок. — Что значит — грех?» Он дрожал, как осиновый лист, безотчетный ужас наваливался на его сознание, и его душа, еще не успевшая познать все радости обыкновенной земной жизни, начинала сжиматься черным уродливым комком страха.

Рыбка благополучно угодила в сети! Учитель спокойно почесывал бороду. Теперь можно было уже никуда не торопиться. Он обнял мальчика за плечи и стал говорить с ним о грехе, о беззаконии рода человеческого, о грядущем Страшном суде, где все согрешившие и не покаявшиеся будут сурово наказаны. («Тем самым? Добрым стариком с седыми волосами?..») Они говорили друг с другом; мальчик спрашивал, Учитель терпеливо объяснял, радуясь, как легко этот смышленый отрок вникает в сложные догматы, каким он становится смиренным и послушным.

Вся предшествующая жизнь казалась теперь ребенку сплошным кошмаром, он плакал и просил Учителя открыть ему путь к спасению. Они проговорили почти до темноты. Наконец, повзрослевший за несколько часов отрок поклонился честно́му старцу и севшим от волнения голосом поблагодарил его за науку. «Теперь у меня нет ни отца, ни матери, — напоследок произнес он. — Ты стал для меня вместо родителей моих, ты — Учитель для меня на всю мою жизнь, ибо я верю, что ты приведешь меня к спасению моей заблудшей души!» Он старался говорить высокопарно, фразы получались нескладными и даже немного смешными, но он не стеснялся нелепых слов, равно как и слез, струившихся по щекам.

Учитель мягко улыбнулся и поцеловал мальчика в лоб. Потом заглянул ему в глаза и, убедившись, что зерна истины действительно попали на благодатную почву и начинают прорастать, попрощался. В вечернем свете слегка поблескивала лысая голова, а седая борода казалась черной, да и сам Учитель производил впечатление человека далеко еще не старого и вполне довольного собой. Легкой походкой он направился в сторону, противоположную от селения. Ступая по мокрому снегу, осторожно, как зверь, он словно видел дорогу в кромешной темноте и удалялся в глухие места, а мальчик с благоговением смотрел ему вслед, размышляя о необыкновенной смелости и силе духа Учителя. Затем он выбрал себе уединенное место на краю селения и бросился на землю. Он катался по земле, бил по ней кулаками, плакал, выкрикивал какие-то ругательства… потом, опомнившись, распростерся на обледенелой почве; лицо его, исколотое льдинками, кровоточило, кулаки распухли и начинали нестерпимо болеть. Он гнал от себя боль, смеясь над своими слабостями, он понял, он все понял, спасибо Учителю!.. Наконец, устав от перенесенного потрясения, молодой организм его проявил защитную реакцию: мальчик уснул, крестообразно раскинув руки, его тело покоилось на груде опавших листьев, сухих и поэтому — теплых, по сравнению со льдом и снегом. Что и спасло его от обморожения, так как, впав в транс, он пролежал под открытым небом весь остаток ночи.

Странный сон привиделся отроку. Будто бы он лежит на черной земле, недвижим, а от его распростертого тела отходит душа… но, едва отделившись, внезапно проваливается под землю. Ужас и оторопь обуяли сердце спящего. И почудилось ему, что он поднялся с земли, схватил лопату, лежавшую поблизости, и стал с остервенением рыть землю. Вырытая яма оказалась уже с человеческий рост, но никаких результатов его работа не принесла. Отрок поднял голову и увидел глаза Учителя. «Копай глубже», — насмешливо произнес тот. Пропасть поглощала несчастного, он рыл землю, вгрызаясь в черную плоть, рвал ее на куски. Глаза его были залеплены песком; все происходящее казалось таким реальным, словно это совершалось наяву! Каждый раз, когда он останавливался, переводя дыхание, рядом раздавался голос, повелевавший не мешкая продолжать работу. Наконец он настолько глубоко вгрызся в землю, что теперь уже никакая сила не могла бы вытащить его из этой гигантской ямы на свет Божий! Он остановился на секунду, вытер пот со лба и, почти уже ничего не соображая, вновь взялся за лопату. «Теперь — хватит», — ласково заметил голос Учителя. Он исходил откуда-то снизу, из недосягаемых глубин. Мальчик послушно отстранил лопату и… проснулся. Светало. Догорали звезды, и на горизонте появилась розовая полоска, предвещающая восход солнца.

Продолжение следует

Рисунок автора

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: