Ахилла

Окончание, читайте также: Часть 1, Часть 2, Часть 3.

***

Что привело ее к подножию диковинного столпа? Последняя надежда спросить святого и убедиться, что она была права, и что ее сын все-таки жив? Или же, влекомая толпой, она безвольно оказалась в этом священном месте, машинально продолжая свои поиски, продлившиеся более чем полвека?

Старуха не думала, что проживет столь долго. Единственный сын, родившийся так поздно, что она уже отчаялась когда-либо иметь детей, едва не умер, появившись на свет. Сама же она на долгие годы сделалась слабой и больной: тяжелый недуг лишил ее возможности разделять супружеское ложе, и лишь присутствие темноволосого отрока с задумчивыми и не по-детски проницательными глазами оправдывало ее физические страдания. Муж, смирившись со своей участью — молодого отца и старика одновременно, терпеливо переносил испытания, выпавшие на его долю. Он часто выполнял всю домашнюю работу, когда несчастная женщина тихо плакала от боли и, не в силах сдвинуться с места, лежала в углу хижины. Ни разу не роптал он на судьбу и, воспитывая сына в строгости, он все же любил его всем сердцем, смущаясь проявления своих отцовских чувств. И только один-единственный раз… за две-три секунды до собственной кончины, схватившись за сердце, он стал бледнее снега, лежащего на вершинах гор, и бескровными губами произнес в чей-то адрес страшное проклятье. И все разом кануло в вечность, осталась лишь никому не нужная, безнадежно стареющая женщина, и тяжкая болезнь, сидящая в ней… И тогда прилила кровь к ее голове, она сжала ладонями виски и долго-долго стояла так, покачиваясь; безумие разливалось по всему телу, безумие заполняло каждую ее клетку… Бесконечно много лет минуло с тех пор! Прошла ее давнишняя болезнь: душевное расстройство оттянуло на себя всю жизненную энергию, притупив любые другие чувства. Странница не знала, что такое боль, голод, холод — ее поиски должны были увенчаться успехом! — прочих забот не существовало.

Она подошла к ограде и подняла голову. На столпе стоял старик, очень древний, судя по его высохшим мышцам и развевающимся по ветру седым волосам. От старика исходил легкий запах тления, вызывавший тошноту, порывы ветра то усиливали его, то относили в сторону. Подножие столпа заботливо прибиралось паломниками: все нечистоты, лохмотья одежды, клочки волос и насекомых сгребали сложенными в веник ветками. Нечто нечеловеческое, или надчеловеческое, было в добровольных страданиях столпника. Он обладал даром прозорливости, по его молитвам могли исцеляться безнадежно больные люди… Старуха подняла голову еще выше и по привычке, выработанной за десятилетия, пытливо уставилась в лицо святому. Остатки старческой дальнозоркости, или яркий луч света, внезапно озаривший святого — или просто ничем не объяснимая догадка, острым ножом ударившая в сердце? Кто знает… Ибо в одно-единственное мгновение она вдруг поняла, кто стоит перед нею, и просветлела лицом, и вместе с вернувшимся рассудком она закричала, громко, исступленно, радостно, она кричала и, ликуя, плясала и выкрикивала имя своего вновь обретенного сына!

Святой давным-давно забыл это слово. То, как его называли в детстве, вообще все, связанное с воспоминаниями об отце и матери («ибо в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя…»), было вытравлено из его памяти неустанными размышлениями о грядущем Страшном суде и об аде, куда должны низвергнуться все грешники; он иногда даже сожалел, что вообще родился на свет! Давным-давно не знал он человеческих прикосновений, только ветер, снег, песок в лицо да редкие птицы, по ошибке тревожившие его уединение. Он глянул вниз. Его собственное имя… Старуха выплясывала у входа в мандру и выкрикивала его имя! Никто ничего не понимал, ибо никто не знал, как его звали в действительности. Никто! И лишь редкие сны, где он бегал по цветущему лугу, где учились ходить его сыновья, и где срывала цветы его единственная долгожданная внучка, маленький ангел с серебристо-белыми волосами и карими, слегка раскосыми глазами…

Старуха звала его, голос был исполнен неземной радости! Сон ли то во плоти? И не целитель ли язычник из сна зачем-то попал на этот безобразный столп и стоит там, как в каком-то кошмарном наваждении? Зачем он здесь? Что он делает на этом дурацком постаменте, засиженный птицами, покрытый червями и мухами, оплывший, словно свеча, в своих нечистотах, намертво склеивших давно уже изгнившее тело? Что за кошмарный сон мог присниться этому несчастному? Пора просыпаться, пора идти домой, где его ждут, за столько лет…

Святой, очарованный наитием, не помня себя, попытался оторвать ногу от постамента и сделать шаг. Мать стояла внизу, и, словно маленький ребенок, он должен был снова доказать ей, что умеет ходить! С треском рвалась слипшаяся плоть, раны, сросшиеся друг с дружкой, разверзались. Хлынула кровь, теплая волна новой нечеловеческой боли охватила страдальца… Он поднял, наконец, ногу, желая спуститься вниз. Лицо его озарила улыбка. «А девчонка-то все равно никогда не станет взрослой», — неожиданно прошептали на ухо. Резко повернув голову на звук, он увидел в воздухе, слева от себя, силуэт Учителя. Тот казался молодым человеком лет тридцати; черная пышная борода курчавилась на широкой груди. «Зачем тебе все это? — недоуменно продолжал тот, возводя очи к небу. — Ты ведь все равно не смог бы изменить судьбу! В конце концов, ты все равно остался бы один на один с Пустотой…» Святой замер, прислушиваясь к словам Учителя. «Возвращайся! — приказал тот. — И пойми, где твое место! Ты им всем нужен, пока ты еще здесь… „Yet a litle while I am with уоu“», — насмешливо произнес он вдруг на чужом, непонятном святому, языке.

Вид столпа, залитого кровью, необычное поведение святого да безумная старуха с воздетыми к небу руками — все это вызвало у паломников чувство безотчетного ужаса. Они не понимали, что же происходит, и поначалу замерли, ожидая, что им скажет столпник. Но поскольку тот молчал, пребывая в каком-то странном, недобром оцепенении, люди в панике бросились бежать прочь. Они толкали друг друга, вопили, в страхе рвали на себе одежды. Более слабые падали на землю, и по их телам проносилось человеческое стадо, ибо в те минуты люди уподобились животным и желали только одного: срочно покинуть это ужасное место… Когда серая масса растворилась в зарослях высокого кустарника, на земле остались лежать несчастные, убитые обезумевшей толпой; их было немного, и в их числе — виновница трагедии, нищая старуха. Лицо старухи было светло; мертвая, она улыбалась и со стороны казалась спящей.

Зато темен и страшен был лик святого. Он проклял бесовское отродье, снова прикинувшееся женщиной. Учитель стоял рядом и, будучи невидим для обыкновенных людей, не имеющих духовного зрения, спокойно диктовал святому нужные слова. Окончив гневную проповедь, столпник истово перекрестился и некоторое время пребывал в молчании. Люди потихоньку выглядывали из зарослей, но далеко не все из них рискнули возвратиться к прежнему месту. Когда, наконец, буря смущения улеглась, и люди, успокоившись, снова собрались вокруг столпа, святой, оглядев тела, распростертые на земле, не отвечая на вопросы, тихо произнес:

«Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей…»

Толпа вновь замерла; кто-то тихо ахнул, пораженный необычным состоянием святого: неизмеримая человеческими мерками скорбь исходила от этого человека.

«Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои

от ожидания Бога моего…»

Хрустнула ветка под чьей-то ногой, и то был единственный звук, нарушивший мертвую тишину.

«Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя…»

Кровь засохла на столпе, и он стал темно-багровым, как та туча, что повисла на горизонте. Сквозь тучу били солнечные лучи, и она казалась куском плоти, пронзенным острыми огненными стрелами…

«Не скрывай лица Твоего от раба Твоего, ибо я скорблю,

скоро услышь меня…»

Старуха, раздавленная толпой, внезапно зашевелилась. Она попыталась приподняться, но ноги подкашивались, и несколько раз она падала на землю. Наконец, ей все-таки удалось встать. Сложив руки на груди и тихо напевая какую-то странную песню, она двинулась в сторону столпа. Люди, исполненные благоговейного страха, молча расступались. По молитвам ли сына-страдальца восстала из мертвых его несчастная мать? Или же мука его была настолько сильна, что и из-под земли пришла бы она, дабы утешить его в скорби?

Вход в мандру был свободен. Старая женщина отерла с лица кровь, стекавшую из глубокой ссадины, и протянула к столпнику руки.

«Ибо кого Ты поразил, они еще преследуют

и страдания уязвленных Тобою умножают…»

Женщина на миг остановилась, острый слух ее уловил слова, смысла которых она не поняла. На мгновение ей стало страшно, руки затряслись, и она бессильно опустила их книзу. Но слабость духа продлилась недолго. Ибо, собрав последние старческие силы, она снова выставила вперед свои иссохшие руки с растопыренными пальцами и, словно слепая, двинулась к столпу. Переступив ограду, сложенную из сухих камней, она приблизилась к заветному постаменту.

«Излей на них ярость Твою,

и пламень гнева Твоего да обымет их…»

Последние слова столпника не позволили старой женщине достичь заветной цели. Ноги ее вдруг подкосились, и она замертво упала на землю. Так она и пролежала до погребения, вытянувшись, со скрюченными руками — в последней попытке, в последней немой мольбе — то ли принять Смерть от Благодати, а то ли Благодать от Смерти…

И вновь потекли годы. Отшельник наставлял заблудших на путь истинный, исцелял молитвами, предсказывал будущее. Все давным-давно забыли о старой нищенке, погибшей возле столпа; не помнил о ней и сам святой. Червям, выпадавшим из его незаживающих ран, позволял он вкушать тело и кровь, возвращая их обратно… Женщинам же запрещал глядеть на него, разговаривать с ним, чтобы исключить любое проявление их бесовского коварства! Место его добровольного уединения, окруженное смертельным полем, издали напоминало гигантскую свечу, вздыбленную к небу.

Казалось, он окончательно убил Женщину-в-себе, и ничто более уже не могло смутить его холодный и ясный рассудок.

Старик брел невесть куда, ноги его то и дело сгибались в коленях от немощи, и oн передвигался, полуприседая, и вел за собой длинную пыльную черту, которую, впрочем, тут же развевал сильный ветер, стирая с лица земли замысловатый след. Старик был слеп; точнее, он видел слабые контуры предметов да яркое пятно на небе: дневное светило бесстрастно взирало вниз со своей огненной колесницы. Подчас память оставляла странника, и он улыбался бездушной улыбкой то ли блаженного, то ли безумца… но в те редкие мгновения, когда она внезапно возвращалась, и он снова обретал возможность вспоминать и думать, — тогда набухали глаза его слезами, и слезы непрерывно текли, заполняя соленой влагой морщины — как реки в половодье текут по глубоким сухим руслам. Старик тогда останавливался, голова его тряслась, и он подносил пальцы к глазам и что-то шептал.

3десь не оставалось никого. Хижины были разрушены. Лесные звери, привлеченные запахом падали, бродили среди руин в поисках пищи. Старик надеялся услышать чей-нибудь слабый стон и прийти на помощь, в меру своих сил, но надежда была тщетной. Нападение, внезапное и стремительное: какие-то разбойники, вооруженные до зубов… никто не успел даже опомниться, мало кого спасло бегство, в основном, одна участь досталась всем, от мала до велика. Они что-то взяли с собой, добили тех, кто еще стонал, и так же стремительно исчезли.

Можно ли было считать чудом, что один дряхлый слепой старик, упавший навзничь после сильного удара по голове, показался убитым, и, лежа без сознания, залитый кровью, он таким образом избежал всеобщей участи?

Прошло два дня с того момента, когда разыгралась трагедия. Все это время старик приходил в себя, и на первых порах его связью с внешним миром стали слух и обоняние. Где-то тлели деревянные постройки, и едкий запах гари доносился отовсюду. Выл ветер, усилившийся за последнюю ночь — вероятно, к перемене погоды, и незнакомые звуки, издаваемые дикими животными и птицами: стонущие, ухающие, рыкающие — чужие и чуждые звуки — подтверждали скорбную догадку.

Никого не осталось в живых. В этом можно было не сомневаться. Разыскать тела погибших также не представлялось возможным: он попытался ощупью определить пространство, но рука наталкивалась на странные предметы, не знакомые ему; слепой привык к определенному порядку вещей, где все лежало на своем месте. Тогда он встал и, пошатываясь, побрел восвояси. Он надеялся встретить людей, чтобы рассказать им о случившемся, и чтобы они помогли найти и покарать убийц. Надо было позаботиться также и о погребальном костре… Рука его, то и дело вытиравшая слезы, в очередной раз опустилась вниз и внезапно коснулась головы какого-то живого существа, лохматого, тяжело дышащего, но упорно идущего рядом; в скорби своей старик не сразу заметил зверя. Тогда он подумал, что это — собака, и стал говорить с нею, перебирая по памяти все знакомые имена. Но существо не проявляло интереса к человеческой речи и продолжало упорно следовать за умирающим стариком. И тогда он догадался, кто и зачем пришел по его душу. И не убоялся. Ибо вместе с осознанием своей близкой и неизбежной кончины он вдруг явственно понял главное: то, для чего судьба предоставила ему этот жалкий отрезок времени.

Лесной зверь, привлеченный запахом падали, появился на пепелище, когда его собратья уже медленно насыщались, переходя с одного места на другое. Внезапные шаги одинокого двуногого врага вызвали чувство настороженности: животные замерли, прислушиваясь и принюхиваясь, и, наблюдая за человеком, силились принять решение — то ли ретироваться в лес, то ли, если он не опасен, продолжать свое пиршество. Последнее, однако, грозило дерзким вызовом, ибо, по обычаю, при виде людей все лесные твари из чувства самосохранения удирали в лес.

Здесь было что-то не так. Что-то совершенно невероятное: старик гладил по морде пожирателя падали и смиренно просил его о чем-то, и тот, покорно опустив морду, брел за ним, как собака. Звери стали тихо приближаться, в мозгу их крутились весьма противоречивые образы, и они никак не могли решить, что же им, в конце концов, делать. Двуногий, похожий на их извечного заклятого врага, имел лишь внешнее сходство, внутреннее же его настроение — мысли и чувства, доступные восприятию животных, отличались от всего, с чем им когда-либо приходилось сталкиваться. Какое-то особое состояние старика всколыхнуло в их памяти давно забытое и сотнями поколений передаваемое предощущение неземной радости; впрочем, звери не размышляют над такими сложными понятиями… Мысли человека и все его существо понуждало животных подойти к нему поближе, не боясь его и не желая ему зла. Старик излучал благодать; и все, мимо чего проходил странник: деревья, кусты, песок на дороге, дымящиеся руины — все немое и мертвое пространство также становилось частью этой Благодати, или Любви, — каждой точкой, каждым атомом своим… такого просто не могло быть; такого не могло быть здесь — слишком невероятно для правды. Дикие звери шли за странным человеком, смирные и ошарашенные. Они забыли чувство голода, забыли о своих междоусобных разборках и иерархиях; вожак стаи тихо брел за чьим-то хвостом, не принюхиваясь и не глядя по сторонам; никто никого не боялся, и вся стая лишь вдыхала тот необыкновенный аромат… они могли бы назвать его ароматом рая, но звери не говорят.

Напрягая последние силы, старик вышел на лесную дорогу и вывел стаю пожирателей падали из разрушенной деревни. На ближайшей поляне силы окончательно покинули его, и он медленно опустился на землю, улыбнулся в последний раз и закрыл свои слепые глаза.

Люди, появившиеся на месте трагедии, были удивлены, не застав на пепелище обычных для такого случая лис, шакалов и хищных птиц. Тела погибших были почти не тронуты; их погребли и вскоре о них забыли. Место понравилось, здесь заново отстроили дома, стали возделывать землю, ловить рыбу, в изобилии водившуюся в небольшой речушке. И еще одно обстоятельство удерживало людей, прижившихся на месте разрушенной деревни: с тех самых пор ни один разбойник не мог проникнуть в двери хижин. Близко к деревне не подходили и злые хищники, чей рык был слышен вдалеке, никто не нападал на скот и не портил посевы. Даже ядовитых змей что-то удерживало от вторжения на территорию деревеньки. Казалось, место это было заколдовано, ибо ничто в Природе, дикое и агрессивное, не могло войти в пространство, ограниченное двумя десятками скромных домишек. Удивительный оберег, оберег любви…

И еще одно удивляло: разнообразные звери часто приходили на лесную полянку, находившуюся вблизи селения, и подолгу молча сидели там, уткнув морды в землю.

Стоящий на столпе человек проснулся. Две слезинки прокатились по его щеке: сон пробудил в нем чувство легкого сострадания к слепому язычнику. Но сонные воспоминания быстро развеялись, и вскоре печальный сюжет был уже забыт. Столпник, по обыкновению своему, сотворил утреннюю молитву.

Было еще темно, и в этом полумраке деревья, стоявшие чуть поодаль, слегка фосфоресцировали. Ему почудилось, что ветви деревьев напоминают руки грешников, простертые к небу, и он еще усерднее стал выговаривать слова священного текста. И вдруг с ужасом услышал, что кто-то совсем рядом повторяет его молитву. Он оторопело замолчал. Внизу, у подножия столпа, тоже деловито замолчали, но паузу не выдержал неизвестный: перефразировав два последних стиха, он хрипло засмеялся, и звуки тут же преобразовались в крик ночной птицы.

Столп находился слишком высоко, и подняться на него без помощи лестницы было совершенно невозможно… Так что, нет, это был не страх — стать жертвой разбойника-душегубца, тот страх давно прошел! — столпник не боялся ни боли, ни голода, ни злоумышленников. Но то, чего он действительно боялся…

Столпник наклонил голову и вперил взгляд в серовато-белую фигуру, стоявшую у подножья столпа. То, без сомнения, была фигура женщины. Загадочное смертельное поле, существовавшее уже долгие годы, должно было примерно наказать непрошеную гостью! Столпник на всякий случай сотворил крестное знамение и закричал:

— Убирайся!

Женщина в ответ хрипло выругалась, расхохоталась, затем отошла от подножия столпа, встала в пространство смертельного круга и принялась плясать, делая странные резкие движения руками и ногами, то приседая, то подпрыгивая, иногда же высовывала язык и дразнила им стоящего на столпе человека. Он вдруг захотел, как это ни парадоксально, разглядеть ее поближе, и женщина послушно приблизилась к нему, вознесшись в воздух.

В ней чувствовалась скрытая внутренняя сила, однако сила не благодати, а скорее звериной непредсказуемости. Одежду ее составляло длинное белесое платье, которое казалось грязным и неопрятным и местами истлело. На груди у женщины размещалось ожерелье из крупных бусин, по сути даже — не бусин, а округлых предметов неправильной формы, напоминавших человеческий череп, но размером с грецкий орех. Длинные распущенные волосы в одночасье меняли цвет и могли показаться то седыми, то черными.

Она приблизилась к столпнику; совсем близко замелькали темные глаза без зрачков, рот раскрылся, блеснули белые, слегка заостренные зубы, которые вдруг обратились в старушечьи, полусгнившие и черные. Женщина снова рассмеялась и принялась кривляться в воздухе и бормотать про себя молитвы столпника, намеренно коверкая слова, либо придавая иной смысл священным текстам… И тогда столпник покрылся холодным потом — ибо он испугался не бесовского наваждения, а того, что сейчас должно было открыться, той истины, от которой он бежал из дома, ради которой он изнурял свое тело, испытывая нечеловеческую боль, истины, которая настигала его и от которой теперь уже бежать было некуда. Он перекрестился и сложил на груди дрожащие руки.

Женщина снова приблизила к нему свое страшное лицо и велела приготовиться к исповеди. Столпник немного воспрянул духом. Он знал свои грехи, но то были лишь отдельные дурные мысли, и он примерно покарал свою плоть за временное торжество этого бесовского наваждения! И он не боялся теперь признаться в них, так как преодолел тягу плоти, и все хотения, привычные для мирского человека, были ему чужды. Так что, впервые смело глянув в лицо демону, он приготовился дать ему отпор.

Битых два часа — уже почти рассвело, и вот-вот должны были прийти первые паломники — женщина изощрялась в коварных вопросах, но так ни в чем и не могла уличить святого. Ни один грех, казалось, не прилип к старику, простоявшему на столпе без малого восемьдесят лет!

И в то мгновение, когда бесовское отродье должно было с позором отлететь от столпа, дикий страх снова объял столпника. Ибо он вдруг понял, что же скажет ему напоследок этот мерзкий и беспощадный демон.

— Итак, нет грехов за тобою. Ты воистину чист — так чист, отрицая себя, что теперь уже действительно здесь ничего не осталось. Понимаешь? Ничего! Но я все равно пришла, и сейчас я укачаю тебя, как младенца; вспомнишь ли ты свою несчастную мать? А потом мы с тобою потанцуем. Ты слишком долго стоял на одном и том же месте. Пора ощутить воздух…

Она протянула руку в направлении к человеку, стоящему на столпе, но тот почему-то впервые ничего не ответил, и глаза его сделались стеклянными, и в них, как в выпуклом зеркале, отразилось выглянувшее из-за горизонта солнце.

Смертельное поле вокруг столпа, на котором когда-то стоял преподобный, не исчезло после его кончины. Место это было недоступно для женщин: любая из них, едва коснувшись пространства по ту сторону ограды, тотчас падала замертво и погибала.

Люди приходили к священному чертогу с надеждою на помощь и верою в исцеление. И не возникало в их душах страха, когда из диких горных мест внезапно приползал огромный змей, когда-то спасенный столпником от тяжкого недуга. Змей протискивался через узкую ограду; люди молча расступались, давая ему проход. Благодарное животное обвивало подножие столпа своим могучим телом, образуя вокруг памятника несколько гигантских колец, и в благоговении замирало, прикрыв свои змеиные желто-зеленые глаза.

Публикация новеллы:

• журнал «Рог Борея» № 7,
• сборник новелл автора «Кружка чая с бергамотом»

Иллюстрация: сцена из фильма «Симеон столпник» / Simón del desierto (1969)

Читайте также:

• Часть 1
• Часть 2
• Часть 3

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: