Ахилла

Продолжение, начало тут.

Глава 2. Архиерей

В следующее воскресенье, 19 мая, в храме Бориса и Глеба служил митрополит Иов. К концу службы, после отпуста, отец Валерий, настоятель, вышел с огромным букетом роз. Казалось бы, столько раз уже владыка в храм приезжает, а руки все равно дрожат, все равно немного страшно. Нрав очень уж непредсказуемый.

Митрополит Иов подошел ближе, взял цветы и обратился к пастве. Храм был набит битком — и местные прихожане, и мэр со своей свитой. И постоянные фанаты, бегающие за Иовом по храмам. Считают, что архиерейские службы — самые духовные, готовы даже в другой город за архиереем рвануть.

— Благодарю, отец Валерий. За теплые слова, за поздравления. Действительно, время неумолимо. Прошло уже сорок лет, как меня, молодого семинариста, Бог благословил стать монахом. И все ближе дыхание смерти, все ближе суд Божий, на котором с меня спросят, был ли я с Богом всю эту жизнь? Не отступился ли я от промысла Божьего? И сейчас вижу я, что как был далек от Бога, так и остался. Да, я по своим грехам, возможно, не вижу промысла Божьего. Но я могу точно сказать — я сделал все возможное, чтобы любить людей. Чтобы каждый свой грех искупить любовью к ближним.

А потом еще пятнадцать минут проповеди про Промысел Божий. С яркими моментами смирения и покаянными нотками. С великолепными, точными цитатами из Евангелия. Еще с семинарии владыка любил говорить проповеди. Уже по дороге домой, когда Иов, благословив всех прихожан, сел в свой Audi A6 на заднее сиденье, ему вспомнилась самая первая проповедь. Это был второй курс семинарии. Каждый понедельник, после вечерней молитвы в семинарском храме, где собирались сразу все семинаристы, как мальчики, так и девочки из регентского отделения, студенты второго курса по одному читали свои проповеди. И вот где-то в ноябре выпала очередь читать проповедь Иову. Точнее тогда, до пострига в монахи, его звали Станиславом. Стас. Стасик-тараканчик. Стасян. Владыка поморщился. Б-р-р. Иов приятнее. За окнами пролетали огни ставшего уже родным города. Уже пятнадцать лет он здесь, в Самарской и Тольяттинской епархии.

— Притормози чуть-чуть, Тихон, — за рулем машины представительского класса сидел молодой иеродьякон. Иов сам постриг того в монахи, когда Тихону и двадцати пяти еще не было. У мальчика, должно быть, большое будущее. Дерзкий, рьяный. Как минимум станет настоятелем большого храма. А может, и архиереем. Может быть, даже когда-нибудь и здесь останется. Тихон, епископ Самарский и Тольяттинский. Иов улыбнулся.

— Владыка, целый день мотаемся. Поехали уже домой. Я вас спать уложу наконец и сам посплю. Вам-то завтра чего, к десяти на позднюю службу. А мне еще облачение ваше утюжить, а утром, в семь, уже в соборе должен быть. Попов этих нерадивых контролировать.

— Не ворчи, Тихон. Просто убавь скорость, поехали по Куйбышевской улице. Хочу полюбоваться.

— Полюбоваться он хочет, — буркнул Тихон в усы, но спорить больше не стал, скорость сбавил и на первом перекрестке повернул к площади. Взору открылся огромный, двухметровый Куйбышев. Он нагло шагал вперед и нагло улыбался. Как же Иов его ненавидел. Пятнадцать лет он правдами и неправдами, взятками, подарками, авторитетом патриарха пытался построить вместо этого проклятого памятника кафедральный собор. Ну как построить. Собор там стоял раньше, после революции его превратили в клуб, а в тридцать третьем окончательно взорвали. Вместо него поставили памятник этому тирану. Странный все же русский народ. Молится кротким, просит кротости, а памятники ставит людоедам. И как только спокойнее жить становится, как только власть слабину дает, сразу бунтовать начинает. Наверное, этому народу и нужна только жесткая рука. Жесткая рука и Церковь Православная. Иначе запьют.

Так вот, первая проповедь. Стас, тогда еще глубоко верующий, серьезный мальчишка, сын профессора МГУ, атеиста, члена КПСС, готовился к проповеди за две недели. Сначала продумал тему, затем структуру. А потом и фишечки добавил, которыми можно будет проповедь дополнить. Те самые, которые западают в память дольше всех. И, видит Бог, это был грандиозный успех. Смешно сказать, но смысл той проповеди Иов сейчас и сам вспомнить не смог. А фишечки помнил. Одна, которая вызвала бурный смех среди семинаристов, это использование анекдота. Так и сказал молодой Стас в середине проповеди: «Сейчас расскажу вам анекдот. Стоит мужчина на остановке и смеется. Его спрашивают: чего смешного? А он в ответ: ох как я кондуктора обманул. Билет купил, а сам не поехал». Но анекдот, разумеется, не ради анекдота. Дальше Стас привязал смысл: «Так же и мы, — сказал он затихшему храму, заполненному воспитанниками, — крестились, причащаемся. Мы получили билет в мир Божий. Но не поехали. И кажется нам, что обхитрили Бога». Долго еще в трапезной старшие курсы трепали Стаса по плечу и кивали: «Хорошо это ты тогда, смешно. На проповеди». Это был успех.

— Ну что, налюбовался на свои владения? Домой поехали уже, м?

— Ворчишь как дед старый. Будто это тебе шестой десяток, а не мне.

— Мне вставать рано, владыка. Будешь тут ворчать! А еще правило не читал к причастию. Сам-то, небось, молиться не будешь, лентяй.

— Как же не буду… Помолюсь… Поехали. Бог с тобой.

Машина подмигнула правым поворотником, сделала разворот и повезла владыку в его частный домик на берегу Волги.

Конечно, Тихон не угадал насчет желания владыки посмотреть на свои владения. Не этого Иов хотел. Хотел еще раз все взвесить, еще раз обдумать. Возможно, попрощаться с городом. Без ложной скромности, а ее-то как раз у владыки не хватало, он смело мог сказать, что преобразил лицо города. За пятнадцать лет на кафедре здесь было построено или восстановлено больше ста храмов. Причем многие из них в самом центре. Например, Преображенский собор на набережной, как маятник, стал лицом города. На вокзалах в каждой лавке можно купить магнитик с изображением этого храма, он засветился на всех кружках, обложках карт, справочников и на многих других сувенирах. И не только он. Таких значимых для города соборов можно насчитать больше десятка. И каждый проект был согласован лично с ним, за каждым значимым проектом Иов следил самостоятельно.

Владыка тяжело вздохнул и отвернулся от окна. Он хотел подумать, а вместо этого впал в какую-то старческую ностальгию. Интересно, как его запомнят в истории города. И запомнят ли вообще. Скорее всего, уже завтра он сделает то, что задумал. И попадет в историю Церкви. Должно быть так. Скорее домой. До утра времени осталось не так уж много.

Частный дом архиерея находился на Пятой просеке спуска к Волге. Уже более десяти лет назад он купил этот дом. Первые годы своего управления епархией владыка думал, что попал сюда временно, амбиций было много, надеялся стать митрополитом, занять кафедру где-нибудь под Москвой, заниматься важными общецерковными делами, участвовать в собраниях Синода. Но судьба распорядилась по-другому. Или Бог? Иов так и не понял, верит он в Бога или нет. Звучит странно. Скажи он об этом хоть кому-нибудь из своих священников или прихожан — осудили бы. А ведь одна из главных мыслей христианства — не суди, да не судим будешь. Более того, глубинная, любимая самим Иовом мысль. Если к концу жизни владыка многие проповеди говорил не искренне, просто из любви составлять красивые тексты, ему нравились слезы прихожан, их восхищение, то проповеди про осуждение, точнее, про неосуждение, он говорил искренне. От души. Именно на почве этих размышлений пришла идея, которую он и решил воплотить сегодня ночью.

Тихон зашел в пустой дом, с гулким грохотом опустил сумки с облачением на пол и хлопнул в ладоши. Эхо хлопка разбежалось по комнатам, и как по волшебству во всем доме включился свет.

— Спаси Господи, отец Тихон, можешь домой ехать.

— А ты чего это, владыка, сегодня один? Где матушка Серафима?

— Отпустил я ее. Она к внуку на выходные уехала. Старенькая стала, боится, что не доживет до следующего года. Попросилась.

— И что ж это ты, один, получается, сегодня? — ох уж этот Тихон. Слишком подозрителен, слишком умен, слишком привязан.

— Один, да что я, безрукий, что ли. Завтра уже утром ты приедешь.

— Ох, чую неладное, чую.

— Тихон, ты как всегда. Настроение испортить мне хочешь? — Иов старался сохранить голос как можно невозмутимее. И как всегда — чем больше пытаешься скрыть, тем яснее становится, что что-то скрываешь.

— Тааак… Ты что это надумал, м? Завтра ж служба. Неужели… Неужели пить снова собрался? Ну-ка признавайся! По городу проехался, поностальгировал, снова в запой уйдешь? А я завтра за тебя краснеть перед попами буду? Нет уж! Ох ты чего удумал, ирод. Давненько не пил, а тут на тебе.

Иов улыбнулся.

— Собрался, — кивнул он. И ведь правда, собрался. Ни на йоту не соврал, — но не переживай. Никаких запоев. Чуть-чуть совсем, пригублю, завтра как огурчик, вот увидишь.

— Ох, врун старый! Не знал бы тебя, поверил. Глазки такие честные, щенячьи. А душонка так и трепещет — скорее уходи, Тихон, напиться хочу.

— Ай, верь-не-верь, что ты сделаешь? Остается только верить мне.

— Ну тебя! Завтра приеду на полчаса раньше, понял? В душ тебя холодный затащу, в любом состоянии подниму, понял?

— Понял, понял. Не томи уже душу, иди с Богом.

— С Богом… — Тихон махнул рукой и вышел из дома, при этом нарочито громко хлопнув дверью. Иов остался один на один с собой. В огромном, пустом доме.

Ружейная находилась на втором этаже. Зачем, казалось бы, архиерею, коллекция старых ружей… Но страсть ко всему старому, к истории, которую зародил преподаватель семинарии, отец Лавр, переросла в коллекционирование старых вещей. Но не только за ружьями поднялся в эту комнату Иов. В ружейной, чуть подальше от лестницы, стоял старинный, девятнадцатого века, дубовый буфет. Именно к этому шкафу направился владыка. Две полки алкоголя. Разных, интересных алкогольных напитков. Достал один из своих любимых — коньяк Хеннесси Ричард. Любопытно, он никогда не задумывался о том, откуда этот коньяк тут появляется. Каждый раз, когда бутылка подходила к концу, на полке появлялась новая. Не задумывался просто потому, что об этом не интересно думать. Понятно, полки пополняет Тихон. А остатки, скорее всего, допивает сам. Ох уж этот Тихон, жук, как и есть жук.

Иов с бутылкой прошел на кухню, достал с верхней полки коньячный бокал и откупорил уже начатую бутылку. Пузатенький, на короткой ножке бокал с зауженным горлышком наполнился красивой светло-коричневой жидкостью. По кухне разошелся приятный дубовый запах, смешанный с запахом спирта. Несколько минут владыка только наслаждался запахом коньяка, затем сделал небольшой глоток. Зажмурился, его чуть передернуло. Но не от крепости напитка, а от удовольствия. Спирт во вкусе почти не чувствовался, на языке заиграли приятные дубовые и миндальные вкусы. По телу растеклось привычное, бесконечно приятное тепло. Напиток был волшебный, вкус миндаля перешел в карамельное послевкусие.

Какие же французы молодцы, только они умеют делать такие волшебные напитки. Сколько, интересно, стоит одна бутылка? Владыка никогда не задумывался о таких вещах. Надо было спросить Тихона, скорее всего, безумных денег. Да, конечно, можно было бы отдать эти деньги на благотворительность. Или помочь вдовым матушкам. Но все эти меценатские идеи владыка давно оставил в семинарском, идеалистическом прошлом. Я получил то, что заслужил — так он оценивал свою позицию. Не меньше, чем есть. И не больше. Поэтому отказываться от своего положения не хотел. К тому же только благодаря коньяку, благодаря этим приятным мелочам, как Хеннесси Ричард, Иову хотелось жить. Полка с коньяками находилась в оружейной не случайно. Когда становилось совсем тошно, особенно в первые месяцы после смерти Ирины, он заходил туда с мыслью вставить дуло себе в горло. Коньяк пил для того, чтобы придать себе смелости. Чтобы перестали трястись руки. Но вместо этого каждый новый глоток этого божественного напитка возвращал его к жизни.

Владыка взял в руки одно знаменательное для него оружие. Винтовка Remington model 11. Из такой застрелился Курт Кобейн. Из такой же мечтал застрелиться и он. Но никак не решался. Владыка с винтовкой в руках не спеша прошел в гостиную, включил электрический камин, ружье оставил около камина, уселся в кожаное кресло, снял тапки, вытянул босые пятки поближе к теплу, и налил себе второй бокал. На глазах навернулись слезы. То ли от удовольствия, то ли от воспоминаний. Он уже привык, что эти два чувства — желание умереть и удовольствие, — уживались в нем одновременно. Сначала ему казалось, что боролись. А сейчас владыка был уверен, что нет, это была не борьба. Это была диалектическая необходимость, прямо по Гегелю. Именно эти два чувства, одновременно, и делали его живым.

Он хотел, чтобы телевидение шумело, чтобы интернет взорвался. Чтоб забавный сайт «Ахилла» написал, смеялся над старым самоубийцей. Чтобы безбожник Кураев накопал его старые любовные отношения с Ириной. И всем рассказал. И все бы его презирали. Ненавидели. Смеялись. Но говорили бы о нем. Как же хотелось, чтобы его запомнили. Останавливали две вещи. Первая — хитрый Тихон и другие придворные слуги скроют самоубийство, дневник, который Владыка вел с двадцати лет, никто не прочтет. Вторая — самая банальная. Умирать не хотелось. Владыка повздыхал, допил коньяк, и отправился спать. В этот вечер, как и во многие другие, уже давным-давно, Иов лег спать без молитвы. Про цену коньяка он, конечно же, у Тихона так и не спросил.

Продолжение следует

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: