Ахилла

С-Т-О-Л

Поэт, составитель юбилейного издания «Слова о полку Игореве» (1985 г.), автор перевода и ритмического переложения «Слова», Андрей Петрович Комлев никогда не был кабинетным ученым. Долгие годы работал механиком и начальником рефрижераторного поезда и побывал почти во всех уголках СССР, где была железная дорога. Он называет себя не поэтом, хотя стал автором пяти поэтических сборников, а — версификатором: «Пусть люди скажут — поэт я или не поэт».

В год своего семидесятилетия Андрей Петрович рассказал о предках и семье, об истории своих исследований «Слова о полку Игореве».

У меня в родстве вся Россия

Вон мои родичи, по стенкам развешаны, они очень разные – мои прадед и прабабка, петербургские немцы-купцы, с дагерротипов сделаны увеличенные рисованные портреты, рамы гипсовые, хотя выглядят как бронзовые. Я заметил, что люди публичные любят рассказывать, что одна бабка у них дворянка, а другая крестьянка. Не всегда я уверен, что так оно и есть.

Но у меня получилось действительно так. И мне это нравится – у меня в родстве вся Россия. Предки – и дворяне, и купцы, и крестьяне, и мещане, и инородцы, вот только духовного звания нет.

Самая древняя линия — моя прабабка с отцовской стороны Марья Петровна Назимова, этот род, согласно Карамзину, известен с 1340 года, в этом роде я уже в 20-м поколении.

Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, известная в начале двадцатого века петербургская журналистка и писательница, в первом браке – Борман, приходилась двоюродной сестрой моей бабушке по отцу Вере Дмитриевне, урожденной Тырковой. Они состояли в двойном родстве, их мужья были родные братья. Что еще интересно, брат деда Ариадны и моей бабушки Александр Дмитриевич Тырков учился в Царскосельском лицее с Пушкиным. После гражданской войны Ариадна Владимировна жила в эмиграции. Умерла в возрасте 92 лет. Она автор самого обширного труда из пушкинианы русского зарубежья — двухтомного биографического исследования-сочинения “Жизнь Пушкина”, опубликованного парижским издательством “ИМКА-Пресс». У нас его переиздали в двух томах под названием “Пушкин” в серии “Жизнь замечательных людей» в 1998 г.

Фамилия у меня мамина. Моего отца звали Петр Сергеевич Борман. Он был петербуржец. Немецкая фамилия Борман — не аристократическая, скорее плебейская, дворянские фамилии оканчиваются на –дорф, -берг, -бург, -бах.

Это были немцы-купцы. Дядя моего отца – владелец знаменитой до революции кондитерской фирмы «Жорж Борман».

Мартин Борман был основным деятелем по уничтожению евреев у Гитлера, но тут с такой фамилией меня бы считали евреем. Когда я родился в 1947-м году, папенька вздохнул и сказал, что русскому мальчику лучше жить в России с русской фамилией. И я ему благодарен.

Мой отец с моим дядюшкой окончили петербургскую немецкую гимназию Анненшуле, где в основном учились остзейские бароны, это был очень хороший уровень. В техникуме я учился по учебнику алгебры Калнина, а дядюшка говорил, что это его классный наставник. Отец знал немецкий язык как русский, удивлялся, что его знание языка ни на одной войне никого не интересовало. Окончил Михайловское артиллерийское училище и в 1916-м году попал на Северный фронт.

В 1917-м году – я читал в его анкете, — он принимал участие в двух серьезных делах – это Двинск (нынешний Даугавпилс) и под Ригой, там было тяжелое наступление в начале марта, когда сверху снег, а внизу вода. Тогда его должность называлось начальник артиллерийской разведки. Когда фронт развалился, он прятался у себя в имении в Новгородской губернии, хотел отсидеться от братоубийственной войны, потом понял – те придут — кончат, и эти придут — кончат, потому что он боевой офицер. Пошел к красным. Воевал с Юденичем на финском фронте. Потом жил на хуторе, потом их выгнали, как и всю родню, окончил Лесную академию.

Мой отец был очень везучим человеком. В 1937-м году его сослали – тогда это была Челябинская область, теперь Курганская – в Петухово, он был лесной инженер, а там степь и поля, он пошел качать права в Челябинск — и его посадили.

За что сослали? В 1935-м году посадили дядюшку, а после этого выслали всю семью. Моих дворянских родственников еще при Кирове в 1928-м году стали высылать, тогда Ленинград очищали от чуждого элемента. По большому справочнику «Весь Петербург» — я его видел у одной из тетушек своих – вот по этому списку и высылали.

Отцу повезло, что поменяли Ежова на Берию, и была так называемая «бериевская оттепель», народу не так уж много, но повыпускали, и его выпустили. Я его вспоминал, когда в «Уральском рабочем» из номера в номер печатались списки расстрелянных в челябинской тюрьме – но бате повезло. В трех войнах уцелел. Век его был недолог, умер на лыжах от второго инфаркта.

В 1940-м году вернули их из ссылки, в 1941-м ушел добровольцем в ленинградское ополчение, скрыв офицерское звание и образование – рядовым. Но тем не менее через год он уже был КВУ в лейтенантском звании (командир взвода управления). Сейчас-то переговоры по мобильному идут, а тогда надо было такой группе выдвигаться за линию фронта и смотреть, где вражеские огневые точки. Где-то на колокольне, где-то на крыше дома, он у себя на планшетке наносит эти координаты, высчитывает их, и тут же по рации передает, а его солдатики отбиваются, если немцы наседают в этот момент. В 1942-м году был ранен под Тихвиным в руку, очень был благодарен молодой врачихе, которая руку ему спасла, не отрезала, а там госпитальным эшелоном до Молотова, который теперь снова Пермь. Там он долго лежал, хотел обратно на фронт вернуться, но уже не пустили, отправили в Чебаркуль в офицерское училище преподавать. Потом — географический факультет Уральского университета и Лесотехнический институт, у студентов он был легендой.

У нас в семье очень любили литературу, отец писал стихи, вполне технически грамотные, умные, чистые, но только таланта поэтического в них не было, что же делать. Он никогда и ни на что не претендовал. Но у него было гимназическое образование, он перед сном мне рассказывал русскую историю. Почувствовал, что я к этому тянусь, что мне не надо сказки про Бармалея и про курочку Рябу. Потом я понял, что историю он знал по хорошим источникам – по Соловьеву, Ключевскому, декламировал мне баллады Алексея Константиновича Толстого, тот стал моим любимым поэтом, оттуда, может быть, заряд моих исторических поэм.

У мамы моей не слишком удачно сложилась судьба. Ее дед, Тимофей Лаврентьевич Комлев, был достаточно известный садовод, славился его яблочный сорт, комлевский, он был выходцем из уржумского уезда Вятской губернии. Во времена революции перебрался в Екатеринбург, поставил дом на улице Кузнечной, ныне Сони Морозовой, на болоте, развел яблоневый сад, а во время войны, чтобы как-то жить, полдома сдавали эвакуированным артистам. Жили у нас артисты из Музкомедии и из Оперного. Те, кто помоложе, работали в театрах, а их матушки, тетушки дома сидели. Вот маму мою, Люсеньку, они и воспитывали – французскому языку учили, манерам. Поступила она на филфак и тут влюбилась в моего родителя, а он ей сказал, что вообще-то это не профессия, и она заново поступила на биологический, а там не доучилась, потому что родила меня. После этого у нее со здоровьем оказалось весьма скверно. И оказалась она без высшего образования, хотя всегда была отличницей.

Поезда и поэзия

Сначала я хотел быть непременно писателем, корил матушку – зачем меня отдали в строительный техникум, я не технарь, абсолютно гуманитарный человек. Потом я понял, что и слава Богу. В строительный техникум, где сам преподавал черчение, меня дядюшка привел, а я там учиться не желал, на втором курсе остался на второй год и только, наверно, из уважения к нему меня не выгнали. Тогда говорили, что я позорище техникума, а через 50 лет оказался «славой и гордостью» – это забавно, ну и приятно. Сейчас на сайте, где слава и гордость Архитектурно-строительного колледжа – среди видных градостроителей — и моя физиономия, и Владимира Шахрина с Владимиром Бегуновым, из группы Чайф.

Таким образом мне обеспечили кусок хлеба на всю жизнь, у меня стаж производственный за счет троечного техникумовского диплома, а не за счет красного диплома филфака УрГУ. Я бы, конечно, не смог быть профессиональным литератором – сами знаете, кем для этого надо было быть при советской власти и что для этого надо было писать. Тем более, чтобы жить на это, надо в какой-то пропагандистской конторе работать, то есть это сугубо конъюнктурное было, а я душу марать не хотел, лучше уж на технической службе быть.

Я принадлежу к тому поколению, когда философы и всякого рода деятели от муз молодого возраста шли работать в кочегарки. Я тоже прошел через кочегарку, но решил, что мне такой режим не очень удобен.

Слава Богу, я нашел работу, которая меня устраивала — начальник рефрижераторных поездов.

Она мне очень много дала. Дело в том, что сочинять стихи — не значит рифмовать, нужно, чтобы сошлись время и пространство, железная дорога для меня оказалась тем поприщем, когда они сошлись. Пешком медленно, на самолете — аттракцион, а поездом ехать в самый раз — все видишь. Нужен был и заработок, а там он получался благодаря тому, что много времени в командировках. Полтора месяца дома — для занятий литературными делами, пробиваться где-то, что-то организовывать, полтора месяца в отъезде. Я вообще на путешествия был падок, мне это было интересно, как там у Симонова: «Мужчине — на кой ему черт порошки, / пилюли, микстуры, облатки. / От горя нас спальные лечат мешки, /походные наши палатки».

Повидал почти всю страну. Просыпался с утра, выглядывал в окна, и уже знал, где именно я еду. Полюбил Среднюю Азию, больше всего я о ней-то стихов и написал.

Здоровье у меня никогда не было шибко блистательным, хотя век не тепличный прожил, а глаз-то, можно сказать, соколиный был, но я много с собой брал литературы, которую мне тут было не разгрызть, серьезной, научной, читал в дороге, при толчках, и глаза испортил.

Последние пять лет перед пенсией, это уже в 90-х, наши рефрижераторные секции стояли на станции Сидельниково, а я там был оформлен сторожем.

Переводы «Слова» — это как столик с инкрустациями

Как я начал заниматься «Словом о полку Игореве»… Это, наверно, надо связать с началом 70-х. Купил в серии «Библиотека поэта» второе, кажется, издание, где-то на лотке, в командировке. Много было там всяких переводов, вариаций, переложений, мне это показалось очень интересным. Но особо меня заворожил сам этот древнерусский текст, такая в нем сила, настолько он больше всех вместе взятых переводов. А вот как его прочесть… Ну, поскольку я сам версификатор, я понимал, что даже читая глазами, ты читаешь на внутренний голос, тебе надо это слышать. Как его прочесть — я не знал. Понимал только, что здесь нельзя самоуправствовать, ставить ударения в древних словах, как придет в голову — нехорошо, хотя многие так и делают. Мне очень хотелось прочесть «Слово» вслух, но тогда это было невозможно.

А потом, когда поступил на заочный в университет, на втором курсе по древнерусской литературе у Валентина Владимировича Блажеса, которого, к сожалению, уже нет, которого я очень люблю, во многом считаю своим учителем и другом, я писал контрольную «Мотивы и образы «Слова о полку»».

Году в 1976-м я прочитал, кажется, в еженедельнике «Неделя», что ленинградский профессор Колесов расшифровал звучание «Слова о полку Игореве», по этому поводу будет пластинка. Но пластинки так и не записали, я это узнал от самого Владимира Викторовича, с которым впоследствии мне посчастливилось подружиться. Но в 1976-м году в одном из томов трудов отдела древнерусской литературы вышла эта работа Колесова — по-моему, самая лучшая из работ по «Слову», какие мне доводилось читать. И по этой сугубо научной реконструкции мне показалось, что удобнее текст записать столбиком. И вот в день рождения моего друга, поэта Майи Никулиной, я стал читать гостям «Слово» в своем ритмическом переложении.

На всех это сильное произвело впечатление, а потом, когда я дописал, Валентин Владимирович Блажес посмотрел и сказал: а вы пошлите это в пушкинский дом и пошлите Колесову. Я послал, Пушкинский дом промолчал, а Колесов ответил, мол, замечательно, ради Бога, не бросайте это дело. Я удивился, а что мне не бросать, просто хотел услышать, как это звучит и все. Но прошло немного времени, и захотелось «Слово» еще и комментировать, свое мнение высказывать, потому что стал читать комментарии и со многим не соглашаться. Мне показалось, что я вот это вижу по-другому. Так оно и пошло.

Мое переложение Майя Никулина удачно назвала «огласовкой», то есть по существу это тоже перевод, это не то все-таки, как звучало в XII-м веке, язык-то уже в значительной степени преобразовался, это как родственники — дед и внук не один и тот же человек. Так же со «Словом» — наверно, можно в какой-то мере воспроизводить язык XII века, но он будет затруднителен, он во многом другой по звучанию.

Для того чтобы разбирать, осмыслять, комментировать «Слово», нужен был перевод, и я понял, что я не могу для этого воспользоваться чьим бы то ни было результатом, нужно самому перевести. Мне хотелось предельно сохранить текст, не теряя звуковой состав, смысловое обаяние. И перевод свой я опубликовал в 1997 году.

Отрывок из «Слова» читает Андрей Комлев:

Это перевод не на современный русский язык, а на современное понимание, на понятийный, что ли, язык… Кто-то меня критиковал, что многое непонятно осталось, а где найти градацию понимания? Мне понятно — другому человеку непонятно.

Скажу так — я лучшим переводом считаю творение великого нашего поэта Василия Андреевича Жуковского. И этот прекрасный перевод он так и не напечатал, хотя, конечно, возможности у него такие были. Он дал читать экземпляр Пушкину, Александр Сергеевич сделал свои какие-то пометки в тексте, а потом, уже после кончины обоих, филолог академик Петр Петрович Пекарский нашел этот текст, сначала считал, что это перевод Пушкина, потом установили авторство Жуковского. Василий Андреевич остался недоволен своим переводом, и поэтому не опубликовал его. А почему недоволен, думаю, я догадался. Жуковский, человек с тонким чутьем языка, посчитал, что он не нашел язык, это сочетание нового языка и древнерусского —  найти пропорцию тут очень сложно, и то, как это сделал он сам, ему не понравилось.

А в основном переводы «Слова» — это как столик с инкрустациями. То есть по своему разумению автор, переводчик, обычно поэт, сохраняет какие-то старинные слова для колорита и все это соседствует с элементами современного языка — получается эклектично.

Что касается подлинности… Я согласен с Пушкиным. Он сказал, что других доказательств нет, кроме слов самого песнотворца, духа старины, под который подделаться невозможно. Но это, конечно, для поэта доказательство, ученые на это по-другому смотрят. Сомнения в подлинности возникли не случайно, а в связи с трагической, с одной стороны, а с другой стороны — детективной и авантюрной судьбой «Слова». Действительно, в пожаре 1812-го года исходный текст погиб, и сразу возникли подозрения, не подделка ли.

Мне запомнилось, как потомок первоиздателя «Слова» граф Андрей Андреевич Мусин-Пушкин на юбилейной конференции в Ярославле сказал, что не мог его предок это считать подделкой, поскольку у него попросила копию императрица, и он ее изготовил, а дворянин не мог императрице передать подделку. Стильный аргумент.

Были не только сомневающиеся, но и отрицающие подлинность «Слова». Первый — это профессор Московского университета Михаил Качановский, лингвист, и с ним публично в университете спорил Пушкин, эпизод этот неоднократно описан. Другой видный отрицатель «Слова» —  журналист, полиглот, Осип Сенковский, польский эмигрант, который писал под псевдонимом барон Бромбеус.

В ХХ веке очень показательна французская школа Андре Мазона – после того как открыли «Задонщину», Мазон посчитал, что «Слово» – плагиат от «Задонщины». По-моему, из русских исследователей ни у кого не возникало такое ощущение, наверно, он француз и потому русскую культуру знал недостаточно хорошо, хотя и был замечательным славистом.

Четких доказательств, будто «Слово» первично, а «Задонщина» вторична, пожалуй, и нет, я не смогу ничего сказать, кроме того, что говорили все русские, кто этим занимался: что «Слово» гораздо талантливее «Задонщины».

 Немало образов, которые в «Слове» вполне понятны и уместны, в «Задонщине» непонятны и переиграны на свой манер, неудачно, коряво и бессмысленно. Но сама по себе установка, что первично то, что талантливее, наверно, не правомерна. Исторические хроники, от которых Шекспир писал свои трагедии, они помельче, чем шекспировские произведения, и первоначальные легенды о докторе Фаусте не столь впечатляют, как гетевский текст.

У нас затравленный (он умер рано, в 60 лет) историк, историограф Александр Александрович Зимин объявил, что «Слово» в XVIII веке сочинил Иоиль (Быковский), тот архимандрит из Ярославского монастыря, у которого Мусин-Пушкин купил этот сборник. Его громили и академик Лихачев, и академик Рыбаков, но это была политика — вопрос непререкаемости национального приоритета.

Я думаю, что в изучении «Слова» значительная заслуга академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Он был человек корректный и вежливый, но возмущался, когда текст разрушали — извращенными толкованиями, переделками, вмешательствами в саму ткань. Сейчас видно, что это хорошо, что он заступался за «Слово». Но, честно говоря, то, что он писал в 50-е годы — теперь стыдно читать.

Академик Лихачев много добра сделал, но вообще он совершенно не то, что из него сейчас лепят. Он живой был человек, и это гораздо интереснее. Называли три идеала нравственности – Лихачев, Сахаров и Солженицын, но ни тот, ни другой, ни третий таковыми не были. Мне доводилось с Дмитрием Сергеевичем общаться, и еще больше мне доводилось о нем слышать очень нелицеприятные мнения от людей, которые много с ним работали. Он никогда не был диссидентом, он никогда не был критерием морали, духовности, он был компромиссный человек, что и естественно было в его положении главного начальника по древнерусской литературе – тот отдел в Пушкинском доме, которым он руководил много лет, это была главная инстанция по древнерусской литературе. Москвичи были ему подчинены, что их отнюдь не радовало.

Автор «Слова» — христианин и гениальный поэт

Темные места «Слова». Почему у меня в переводе «мыслию по древу», а не «мысью», то есть белкой. Я знаю, что именно – «мыслию». Во-первых, затем сказано «мысленно древо» – это подтверждает, что мыслию по древу. Уточняет «Задонщина». В изучении «Слова» «Задонщина» очень много помогает, многое проясняет. Потому что она от «Слова» отстоит всего на два века. Так вот, там тоже «мыслию по древу». Здесь коренное доказательство, и больше ничего не надо. До меня еще два исследователя «Слова» на это указали. А есть просто потребность близоруких людей, включая профессуру, всему ставить оценки и все экзаменовать на собственное понимание. Вот считает он, что если «серым волком по земли, шизым орлом подоблакы», то значит по древу тоже должна какая-то млекопитающая тварь ползать. Это слишком прямолинейно.

Сейчас о «Слове» редко говорят, но если и говорят, то это только огорчить может. Даже уныло рассуждать о том, что я теперь вижу на тему «Слова». В воскресенье вечером после соловьевской говорильни был фильм о «Слове». Ну, честно говоря, всякое встречал, но такой наглой убогой профанации что-то я и не вспомню – все переврано. Там кто-то читал куски древнерусского текста, но ударения расставлял, как взбредет в голову.

Есть такой профессор МГИМО Юрий Вяземский. Так вот он с ослепительной улыбкой сказал: «»Слово о полку Игореве» – это такое изящное рондо». Не знаю, наверно, он разумеет в европейской литературе, но в древнерусской, судя по одному этому высказыванию, не понимает ничего. Или Виктор Ерофеев в передаче «Апокриф» говорит, что Набоков считал «Слово» подделкой. У Набокова в его романах есть несколько таких кусочков мистификаций, где он это шутливо запустил. Но, извините, Владимир Владимирович Набоков только к двум своим переводам на английский язык, исполненным в прозе, придал очень объемный филологический комментарий – это к «Слову» и к «Евгению Онегину».

Так считал ли Набоков подделкой «Слово», если он так к нему отнесся?

Я считаю, что автор «Слова о полку» — христианин, с другой стороны — он гениальный поэт. Пушкин христианин, или Лермонтов? Когда мы читаем их произведения, это имеет какое-то значение?

Языческие элементы играют в «Слове» идейно-стилистическую роль. Никита Ильич Толстой, основоположник этнолингвистики, в одной своей статье говорит, что христианство-то едино, а язычества-то два – одно в достаточной мере заимствовано, придумано, вся эта компания богов от Перуна до Велеса — это уже персонажи, а первоначально язычество — это реки, поля и облака, исконные природные стихии.

Были комментаторы, которые считали, что «Слово» — вообще языческое сочинение, а христианские элементы там поздняя вставка, но это насилие, узурпация – там все совершенно органично и естественно. Он не язычник, автор, он же пишет: «Игорь едет по Боричеву къ святей богородици Пирогощей».

И Ярославна, она тоже скорее не к языческим богам обращается, а к первородным стихиям.

Не суть важно, произведение это христианское или языческое. Гений писал – это видно.

Иллюстрация к «Слову о полку Игореве» Виталия Воловича