Ахилла

Чудак и изгой — потомок архиерея и еврея-юродивого

Если христианство — не на словах, а в сердцевине жизни, христианин — всегда чудаковат и странен. Таким был и человек, который и сегодня вряд ли легко нашел бы себе единомышленников, хотя друзей нашел бы, друзья у него были всегда. «Я изгой. Я нигде и никогда не чувствовал себя по-настоящему своим», — писал Анатолий Краснов-Левитин в книге воспоминаний «Лихие годы: 1925–1941».

Современники обвиняли его ровно в том же (и порой в тех же выражениях), в чем сейчас обвиняют ревнители православия любого критика, не говоря уже об ушедших из церковной структуры, — в очернении Русской православной церкви, в лице Святейшего Патриарха и правящих иерархов, в гордости и высокоумии.

В сети можно найти почти все его книги, а написать он успел много. Без его воспоминаний невозможно изучать историю русской церкви XX века — читать их страшно интересно, они написаны энергичным слогом, в них и в помине нет эгоцентризма и стремления поквитаться с недругами, чем часто грешат мемуаристы.

В них есть самоирония, а еще они полны любования добрыми лицами людей, встреченными на жизненном пути, благодарности им и Богу за эти встречи: среди них не только лица духовного звания, от простых монахов до патриархов — это друзья юности и зрелости, сокамерники, солагерники, чуть ли не все участники демократического движения и соратники, женщины, в которых был влюблен автор, и просто прекрасные женщины всех возрастов, званий и состояний.

Его причудливый жизненный пусть был предопределен своеобразным сочетанием предков. Один двоюродный дед, со стороны матери — известный проповедник и церковный писатель преосвященный Анатолий, в миру Августин Васильевич Мартыновский. В честь этого знаменитого предка Левитина и крестили. А родной прадед по отцу, Менахем Мендель Лившиц из Чечерска, был эдаким еврейским юродивым, вечно задумчивым, вечно погруженным в талмуд и хасидскую мудрость. В 1861 он приехал по торговым делам в Москву и был застрелен каким-то сумасшедшим на Борисоглебском подворье. Анатолий Эммануилович считал, что похож на своего еврейского прадеда.

Отец его, Эммануил Ильич, принял крещение, чтобы поступить в университет. Стал секретарем при Председателе Киевской Судебной Палаты, потом мировым судьей в Баку, честным, справедливым и неподкупным. Был монархистом. Кумиром его был Николай II. «О своем еврейском происхождении упоминать избегал, как обычно не упоминают о неприличной болезни», — писал о нем его сын.

«Своему крещению он не придавал никакого значения: никогда не ходил в церковь, одинаково не любил ни священников, ни раввинов, — вспоминал Левитин. — Они почему-то у него всегда ассоциировались с похоронами. «Не люблю этих людей, которые над мертвецами поют», — говорил отец. В Бога, однако, верил. Каждое утро и каждый вечер минут десять лежал на спине с закрытыми глазами и что-то шептал — молился. Мог начать молиться в самом неожиданном месте: посреди улицы, в театре.

Вдруг останавливался и закрывал глаза. Боже сохрани побеспокоить его в этот момент или показать, что понимаешь, чем он занят. Страшно рассердится и покроет хорошей русской бранью, к которой имел особое пристрастие с детских лет, проведенных в деревне. Про свою веру говорил: «Я не знаю, может быть, ничего нет, но без Бога я не могу. Он (кивок в мою сторону) верит в Бога конкретного — Иисуса Христа. Я верю в Бога абстрактного; не знаю, какой Он, но Он есть».

В детстве он проповедовал бабушке — и ей же грубил

Анатолий Левитин родился 8 (по новому стилю 21) сентября 1915 года в городе Баку, в доме своих родителей, а крестил его священник тюремного храма, который на суде приводил свидетелей к присяге. Революция застала маленького Анатолия у бабушки в Баку. Родители были в Петрограде.

Отец долго не хотел идти на советскую работу. В конце концов выбрал самое беспартийное учреждение — ВСНХ, Высший Совет Народного Хозяйства. К осени 1920 года он получил лестное назначение — уполномоченным ВСНХ Петроградского округа, а зимой бабушка привезла Толю к родителям. Атмосфера в семье была тяжелой, как бы сейчас сказали — токсичной. Вражда между матерью и бабушкой — ее свекровью, отец с его крайней вспыльчивостью, картежник и донжуан.

Анатолий был религиозен с тех пор, как помнил себя. При том, что был, как он сам считал, озорным, ленивым, грубым с бабушкой. Выстаивал длиннейшие службы. Любимой темой разговоров была церковная: про священников, праздники, храмы. И игры были связаны с церковью. «Отец приходил в ужас от моей религиозности. Ему казалось, что это признак психической неполноценности, быть может, безумия. Гораздо лучше меня понимала бабушка (…). Любила, когда я, имитируя священников, говорил проповеди. Сначала со снисходительным видом, потом лицо ее начинало подозрительно подергиваться. Она говорила: „Хватит, дурак“. Еще минута — и по лицу ее начинали струиться слезы. Так бывало в трогательных местах, когда я рассказывал о страданиях Христа. Особенно действовал на нее один текст, который я знал с семи лет наизусть, услышав его в страстной четверг: „Стояла при кресте Иисусове Матерь Его“. Тут она сразу начинала плакать».

Одно из ярких воспоминаний детства: в зимний вечер вбегает радостно возбужденный отец, хватает сына за руки, начинает плясать с ним по комнате: «Толя, танцуй! Главный подлец, бандит сдох — Ленин». Бабушка: «Ты с ума сошел. Прислуга услышит. И Толя завтра во дворе всем разболтает, как ты с ним танцевал». Отец несколько осекся и сказал Толе: «Смотри, ни с кем об этом не говори!»

Отец не хотел пускать ребенка в советскую школу. Десяти лет отроду Толя пошел сразу в третий класс, до этого учился дома. В школе был белой вороной, единственным в классе, у которого в школьном журнале, в графе «социальное положение родителей» стояло «служащие». Все остальные были дети рабочих. Потом отец потерял свою престижную работу и уехал в Москву, устроившись юрисконсультом спиртоводочного завода, Толя остался на попечении бабушки и домработницы Поли. Мать не видел неделями, она сыном мало интересовалась. Поля была отрадой толиного детства — она разделяла церковные интересы мальчика и сама была большим ребенком.

В 16 лет Толя предпринял полный пересмотр своей веры. С жадностью штудировал Маркса, Энгельса, Ленина. Парадоксально, но в вере только укрепился. Много лет спустя его учитель Введенский назовет его «православным диаконом, помешанным на Марксе». Автора «Капитала» он продолжал почитать всю жизнь, как одного из величайших мыслителей человечества.

В 1960 году в открытом письме писателю В. Ф. Тендрякову он напишет: «Я горячо стремлюсь к тому времени, когда в мире не будет ни богатых, ни бедных, когда исчезнут все границы и когда превратится в ничто гигантский спрут, именуемый государством (всякое государство есть зло, хотя оно является пока лишь еще необходимым и неизбежным злом)».

В подростковом возрасте Анатолий из Церкви не уходит: наравне с чтением, она остается его страстью. Его зачаровывали архиерейские службы, церковное благолепие. «Я был в детстве фанатиком-обрядовером», — вспоминал Левитин. Соблюдал посты, обряды, что не мешало грубить и огорчать бабушку и ругаться в компании мальчишек как последний извозчик. Мечтал стать архиереем.

Священники шли в обновленчество, потому что это было гарантией от ареста

До 17 лет Левитин был ярым врагом обновленчества: все церковные авторитеты утверждали, что обновленцы — еретики и хуже язычников. Ему не приходило в голову, что в 18 лет он сам станет обновленцем. «Большинство священников пошло туда (в обновленчество), — рассказывал он в воспоминаниях, — просто потому, что принадлежность к обновленчеству представляла собой своеобразный Habeas corpus act — гарантию от ареста».

Удивительно, что одна из основных претензий нынешних православных к обновленцам — они, мол, пошли в услужение к безбожной власти, стали играть по ее правилам. Но ведь это ровно то, что в итоге сделала церковь, пойдя за местоблюстителем патриарха митрополитом Сергием, то, что делала на протяжении всего советского периода. Кстати, митрополита Сергия Левитин не осуждал и, кажется, искренне считал, что тот спас церковь. Катакомбники ему казались носителями черносотенной идеологии, слепыми приверженцами монархического строя, столь же далекими от Христа, как прихлебатели советских властителей.

В 1933 году Левитину 18 лет, он студент педтехникума, ходит в обновленческие храмы, мечтает о рукоположении, называет себя христианским социалистом. Он влюблен в обновленческого митрополита Александра Введенского, тот для него гений, оратор, непререкаемый судья.

Аресты. Учительство. Молодежный фронт

Анатолий маленький, щуплый, некрасивый, нервный, одинокий юноша. Живет в одной комнате с бабушкой, она ему готовит, стирает, обслуживает. Но он ей часто грубит. Когда повзрослеет, это будет мучить его — но как всегда в таких случаях, будет поздно что-то исправить.

В 1934 году — первый арест, который кончился освобождением, возможно, благодаря хлопотам отца. Вскоре наступило полное разочарование в обновленческом движении, да и лояльное отношение к советской власти тоже резко кончилось — после убийства Кирова в Ленинграде настала атмосфера человеконенавистнической истерии и массовое выселение «чуждого элемента». Высылка производилась по старой справочной книге «Весь Петербург», поэтому семья Левитиных не пострадала — до революции они жили в Баку.

Левитин в отчаянии и тоске, даже думает о самоубийстве.

«Я чувствовал себя разочарованным и обманутым. Обман, со всех сторон обман! Обманом оказался советский социализм, в котором я думал найти нечто истинное: он оказался лишь маской, под которой скрывались жестокость и хамство. Обманом оказалось обновленчество: вместо истинного обновления церкви — подлизывание к НКВД и карьеризм. В то же время и к старой церкви, с ее косностью, обрядоверием и консерватизмом, я вернуться уже не мог».

К 1936 году большинство духовенства было физически уничтожено, рукоположения были запрещены, священство стало невозможным. Некоторым эрзацем священства Левитину виделась педагогическая деятельность. И он поступил на вечернее отделение Педагогического института им. А. И. Герцена, на факультет языка и литературы. Одновременно стал учителем начальных классов в одной из школ Ленинграда.

В пединституте он встретил свою первую любовь. В воспоминаниях Левитин называет ее по имени-отчеству — Дора Григорьевна. Она была старше Левитина на 12 лет. Дора не решилась выйти замуж за двадцатилетнего юношу, но дружба их продолжалась почти четверть века.

В те же годы Левитин стал членом подпольного социалистического молодежного фронта. Тогда и появилась кличка «Краснов» — по имени одного священника, о. Владимира Краснова, служившего под Москвой и умершего в лагерях, которого наш герой знал в детстве. Считалось, что молодежный фронт объединяет большевиков-ленинцев (троцкистов), социал-демократов и христианских социалистов.

В то время политика, литература, преподавание отвлекали Левитина от церкви, тем не менее он исповедовался и причащался трижды в год (в великом посту, в рождественском и в день своего ангела) и старался не пропускать праздников. И это было не просто обрядоверие. Религиозное мироощущение с возрастом у Левитина не притупилось и не исчезло. «С раннего детства Он мне был самым близким. И не было ни одного дня в моей жизни, когда не стоял бы Он у меня перед глазами».

Осенью 1936 года Левитин ушел из обычной школы и стал учителем школы малограмотных при заводе «Электроаппарат». Отчасти, чтоб больше было свободного времени, отчасти для того, чтоб быть ближе к рабочей массе, и незаметно, по ходу дела, популяризировать программу молодежного фронта. Работал на грандиозном строительстве «Хлебострой» (ныне мелькомбинат им. Кирова) и на катушечной фабрике.

«Жизнь среди рабочих делала особенно ясным тот обман, который царил в Советском Союзе. Согласно официальной демагогии, в СССР осуществлялась „диктатура пролетариата“ и рабочий класс стоял у власти. Однако достаточно было пойти на любой завод, чтоб убедиться в полной вздорности этой официальной фразеологии. На самом деле рабочий класс находится в положении не намного лучшем, чем колхозное крестьянство».

В 1939 году Левитин стал учителем 9–10 классов 4-й школы Московского района. «Чего только я им не говорил. И о символистах, и о Сологубе, и о Брюсове, и об Оскаре Уайльде, и о Метерлинке, и даже о Гамсуне. И все это как-то увязывалось с программой». В 1940 году с отличием окончил институт и поступил в аспирантуру «Научно-исследовательского института театра и музыки».

О своих взглядах, уже вполне сформировавшихся к тому времени, Левитин позже писал: «То, что советский коммунизм и фашизм есть тюрьма — и в буквальном, и в переносном смысле, —это была истина, не требующая доказательств. Но и капиталистическое общество, основанное на деньгах, на борьбе за существование, на господстве сытых, мне было глубоко противно, и я его не принимал и не мог принять.

Не говоря уже об идеологах „крепкого государства“, рыцарях классовой „гармонии“, „симфонии“, типа поклонника Византии Константина Леонтьева, к которым я всегда чувствовал брезгливое отвращение. Всякое авторитарное государство (монархическое, цезаристское или мнимо теократическое) было для меня отвратительно, под каким бы флагом оно ни выступало».

С началом войны Левитина мобилизуют в армию, но вскоре освобождают по врожденной близорукости. От блокады, как он считал, у него остались отрывочные воспоминания — «иногда всплывают в памяти, как страницы из Гофмана и Кафки», хотя, когда их читаешь, они кажутся весьма обстоятельными.

Обновленческий дьякон, отрекшийся от лжи обновленчества

Левитину удалось эвакуироваться, после долгих скитаний он оказался в Пятигорске, потом в Ташкенте, в Томске, наконец, в Ульяновске, где встретился с Александром Введенским и сказал о своем желании стать священником.

28 февраля 1943 в неделю о Страшном суде он делает первый шаг к мечте, которой не суждено было осуществиться, — состоялось его рукоположение в дьяконский сан. «Служили в полярном холоде; на стенках лежал иней, дары часто замерзали в Святой чаше, приходилось их отогревать на свечке». Уволенный вскоре митрополитом Введенским за штат, Левитин написал письмо митрополиту Сергию, удостоился аудиенции с ним, все еще не теряя надежды стать иереем, уже в официальной церкви.

В ноябре 1944 года в Ташкенте (где работал в трех местах: в Институте искусствознания, в университете и в театре юного зрителя) в присутствии трех священников Левитин отрекается от обновленчества. На этот раз он разочаровался в нем окончательно. «Главный грех обновленчества — не антиканоничность, а предательство, доносы, ложь, человекоугодничество… „Обновленчество“ — это карикатура на подлинное обновление Церкви, опошление, вульгаризация великой идеи». Однако, как ни странно, почтение и даже любовь к Александру Введенскому он сохранил до конца своих дней, оставив о нем теплые воспоминания.

После окончания войны Левитин тщетно пытается поступить в Московскую духовную академию. Несмотря на то, что понимает: Церковь уже официально разрешенная, почти государственная, в ней заправляют «тупые, жестокие, прозаичные чиновники в рясах и без ряс, с билетами МГБ в карманах». Но не вышло, несмотря на хорошо сданные экзамены — кандидатуру «зарубил»всесильный тогда протопресвитер Николай Колчицкий, бывший в то время при патриархе Алексии I полновластным хозяином в Церкви: был близок к Введенскому, да еще и еврей, «нежелательный элемент».

Левитин работал в двух рабочих школах. Преподавал не по-советски, и идиотскими отчетами, которые заставляли делать учителей, возмущался — за что в итоге и был уволен с формулировкой «за отсутствие идейно-политического воспитания и за преступно-небрежное отношение к школьной документации», однако — сейчас это кажется чудом — вскоре восстановлен после жалобы в РОНО.

Как-то ему сказали: «Беда с этими евреями, русские люди, верующие, ходят в церковь, едят по праздникам пироги — и довольны. А этот, из евреев, стал верующим, так подавай ему Бога всюду и везде. Даже в советской школе».

Внутренняя свобода в тяжкой неволе

В 1948 году было принято секретное постановление ЦК за подписью Маленкова: «Об очистке больших городов от враждебных и сомнительных элементов». Началась новая волна арестов «церковников». Левитин был арестован — по доносу дьякона, сына умершего незадолго до этого Александра Введенского, с которым имел неосторожность подружиться. При нем назвал Сталина обер-бандитом. Было ему тогда 32 года. Подписал несколько протоколов, в которых признал себя виновным в ряде антисоветских высказываний. Эту слабость не мог себе простить. Был в заключении в каргопольских лагерях, вышел в мае 1956 года.

В его воспоминаниях — целая галерея портретов людей, с которыми свел его лагерь — обо всех он пишет с такими подробностями, что диву даешься тому, сколько сохранила его благодарная память и чуткое сердце. Пишет, например, о единственном встреченном в жизни искреннем коммунисте, с которым сдружился и долго был в дружеской переписке после освобождения. А потом получил от него грубое письмо — понятно, коммунисту не могла понравиться антисоветская деятельность бывшего солагерника. Так и прервались отношения. Но удивительно, как пишет об этом Левитин спустя годы: «Вспоминаю о нем с любовью. Не сомневаюсь, что и он, теперь уже старик, вспоминает со вздохом наши длинные лагерные беседы».

Диссидент, правозащитник, профессор-востоковед Юрий Глазов, вспоминал о Левитине: «К умершим он относится с особым чувством. Каждый день он поминает какое-то громадное число прошедших через его жизнь людей».

«Я никогда и нигде не чувствовал себя счастливее, чем в лагере. Я вспоминаю и сейчас часы ночных молитв (я работал в лагерной больнице «медбратом»); я чувствовал Бога так близко, рядом — и в эти минуты у меня вырывались слова: «Господи, дай, чтоб это счастливейшее время моей жизни длилось бы как можно больше». Так я обрел свое счастье в несчастье, внутреннюю свободу в тяжкой неволе. И только там я нашел смысл изречения: «Царство Божие внутри вас». От человека зависит быть счастливым, — и только от человека. И нет большего удовлетворения, чем то, которое испытывает узник, страдающий за свои убеждения. Конечно, из этого не следует, что тюрьма — это рай и надо стремиться туда попасть. Но не такой уже и ад, чтоб всю жизнь строить по принципу: «Лишь бы туда не попасть». (А.Краснов-Левитин, «Строматы»)

У кого-то другого это могло бы читаться как пафос, позерство. У Левитина — нет. Конечно, ему в сравнении с многими повезло — его пожалел добрый доктор, признал инвалидом, ему удалось попасть на работу в санчасть, а не на лесоповал. И все же…

Родоначальник советского религиозного самиздата

Уже в первые дни пребывания на воле Левитин установил связь с церковными кругами. В течение трех лет писал для ЖМП. Ни один номер не обходился без его статьи — разумеется, подписаны они были именами других, благонадежных сотрудников. Одновременно преподавал в школе и писал, как тогда называли, НДП — «не для печати». Например, отпечатал и пустил «в народ» письмо-ответ снявшему с себя сан священнику Дулуману. Подписал кличкой времен подпольных кружков юности — Краснов. Писал и распространял в самиздате статьи и очерки о преследовании церкви в СССР. По сути стал родоначальником советского религиозного самиздата.

Деятельность его не могла остаться незамеченной. Появилась грязная доносительская статья в журнале «Наука и религия» — после этого пришлось уволиться из школы, оставшись без средств к существованию. ЖМП тоже отказался его печатать.

Выручил архиепископ (в будущем митрополит) Мануил (Лемешевский). В течение нескольких лет Анатолий Эммануилович вместе со своим близким другом Вадимом Шавровым по его заказу работает над трехтомной историей церковной смуты, а их работу оплачивает доверенное лицо владыки.

С 1962 года домик Левитина стал постоянным местом, как бы сейчас сказали, тусовок студентов и семинаристов московской и ленинградской духовных школ. Несостоявшийся дьякон помогал ребятам в учебе, в писании научных работ. Они приезжали к Левитину в любое время дня и ночи.

«Если находили дверь запертой на замок, это никого не смущало: отрывали замок и располагались у меня как у себя дома.

Вот прихожу я как-то к себе в 12-м часу ночи. Замок оторван. Пытаюсь отворить дверь — дверь заперта изнутри. Стучусь. Не отворяют. Наконец минут через пять голос: „Кто там?“ — „Я хозяин сего дома. А вы кто?“ Дверь отворяется. Парень в одном белье. Из семинарии. „Чего ты так долго не отворял?“ — „Тсс! Манечка отдыхает“.

Вхожу. На раскладушке лежит знакомая девушка (тоже из церковных) и делает вид, что спит. На моей широкой оттоманке лежит парень. Делать нечего. Раздеваюсь, ложусь рядом с ним. Замечаю: „Ты не находишь, что Манечка нашла странное место для отдыха?“ Ответ: „Мы пришли, вас не было. Мы стали читать ваши статьи. И так увлеклись, что не заметили, как время прошло“. Мой приятель, которому я рассказывал об этом случае, мне сказал: „Такую вещь можно проделать только с одним человеком в мире- с вами“».

Чтобы не сослали за тунеядство, пришлось устраиваться то фасовщиком в аптеку, то истопником, счетоводом в сельский храм, наконец, ночным сторожем. Много раз был на краю ареста. Каждый раз выручали друзья. Выживал за счет того, что стал писать магистерские и кандидатские диссертации для архиереев и священников.

«Безоговорочным», как писал Левитин, его другом был отец Димитрий Дудко, приятельские отношения его связывали с отцами Александром Менем, который оставил о нем воспоминания, и Глебом Якуниным — Левитин женился на сестре его матери, Лидии Иосифовне. Там была чрезвычайно романтичная, хотя и православного духа история. Лидия была духовным чадом отца Иоанна Крестьянкина, с которым Левитин встретился в лагере. По благословению своего духовника девушка посылала неизвестному ей заключенному посылки и письма. После освобождения Левитин пытался ее разыскивать, но тщетно. Встретились они только через 6 лет, на рукоположении Глеба Якунина.

Левитина арестовали в сентябре 1969 года, 11 месяцев он содержался в Армавирской тюрьме вместе с уголовниками. Ему инкриминировалась клевета на советскую действительность и подстрекательство к нарушению законов об отделении церкви от государства. Потом дело было отправлено на доследование, а Анатолий Эммануилович вышел на свободу, но ненадолго, всего на 9 месяцев. В 1971 году Левитина вновь арестовали и на этот раз приговорили к трем годам лишения свободы за статью в защиту диссидента Буковского. Крестник Левитина Андрей Дубров в «Вестнике текущих событий» привел его слова на суде:

«Я верующий христианин. А задача христианина не только в том, чтобы ходить в церковь. Она заключается в воплощении заветов Христа в жизнь. Христос призывал защищать всех угнетенных. Поэтому я защищал права людей, будь то почаевские монахи, баптисты или крымские татары, а если когда-нибудь станут угнетать убежденных антирелигиозников, я стану защищать и их…»

Эмиграция и смерть

После отбытии наказания в смоленском лагере, Левитин принимает решение об эмиграции. Власти не препятствуют, делая, однако, все возможное, чтобы эмиграция не сопровождалась чрезмерным шумом. 20 сентября 1974 года в канун своего дня рождения Анатолий Эммануилович покинул родину, и поселился в швейцарском городе Люцерне, откуда выезжал с чтением лекций о положении верующих в СССР во многие страны мира, писал в эмигрантские издания.

Христианский социализм он продолжал проповедовать до конца дней. Юрий Глазов писал: «Кто любит Левитина, должен принимать его вместе с его социализмом, тем более, что социализм его, как мы видели, восходит к раннему христианству, да и сам наш великий эсер едва ли обидит муху. Разве покроет только матом, если уж очень его вывести из себя, а потом будет себя бить в грудь с чувством детского покаяния».

Анатолий Эммануилович трагически погиб на 76-м году жизни 5 апреля 1991 года в результате несчастного случая: утонул в Женевском озере.

«Чувствую. Всю жизнь. Всегда и везде. Рука Божия — через лабиринты, подземелья, закоулки. И теперь, здесь. У меня на плече. И никого больше».

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: