Ахилла

Повторяем один из самых популярных текстов 2017 года.

Автор — инженер-программист, руководитель информационного отдела и координатор дискуссионного клуба Института богословия и философии (Санкт-Петербург). В 2014 году защитил магистерскую диссертацию по теологии в Институте православных богословских исследований в г. Кембридж, в 2016 году окончил магистратуру ИБиФ по культурологии.

***

Журнал «Начало» №33, 2016 г.

Христианство — религия вселенская, в ней, как сказано апостолом, нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного. Каждому человеку, независимо от его рода деятельности и положения в обществе, христианство раскрывает свой особый, наполненный глубоким смыслом, путь. Так, по крайней мере, должно быть. Об этом написано в Новом Завете. Однако в историческом существовании Церкви те жизненные пути, которые она предлагает своей пастве, неизбежно выражаются при посредстве культурных и социальных форм времени. Укоренившись в церковном предании, эти формы порой начинают жить своей собственной жизнью в отрыве от изменившейся культурной обстановки и накладывают свой отпечаток на представления об образе «идеального христианина». Так было с монашеством: возникнув в определенном историческом контексте в IV веке как движение мирян, в основном из низов общества, это движение было впоследствии «воцерковлено». Теперь без монашества Православие и не представить; именно в этом образе складывается представление большинства о святой подвижнической жизни. Однако монашество как институт — это вполне человеческое изобретение, о нем ни слова не говорится в Евангелии.

Особые формы присущи и современному русскому Православию, они-то в первую очередь и бросаются в глаза людям «внешним» и тем, кто только начинает прокладывать дорогу к храму. И действительно, если оставить в стороне таинственную, сакраментальную сторону Церкви, ее вероучительные аспекты, то в процессе воцерковления сегодня можно увидеть введение человека в особый вид культуры. Эта культура поражает, прежде всего, своей «бытовой» стороной, столь не характерной для современного общества. Она предполагает особый язык — как богослужебный, так и обыденно-повседневный, со специфичными словами, вроде «спаси Господи», «послушание», «искушение», «владыко». Имеется у нее и особый язык жестов: поклоны, крестные знамения, благословения, целования икон. Приверженцы этой культуры читают литературу определенного рода. Они окружают свой быт определенным набором атрибутики и одеваются особым образом. Женщины ходят в платках и длинных юбках, мужчины отращивают бороды. В храме все появляются, как правило, в невзрачной однообразной одежде. Особенно ярко эта культура процветает в среде монашества и паломников. В рамках этой культуры есть отдельный класс людей экстравагантных и радикалов: это «казаки», «монархисты», сторонники разных «националистических движений». Им уже можно дать волю фантазии, ходить в странной форме, с плеткой и орденами.

Как же обозначить эту бытовую культуру, с которой сталкивались все, кто хоть раз зашел в храм? Во-первых, выражаясь более точно, это никакая не культура, а субкультура. Она частична. Она чужда современности, а порой светского человека может даже шокировать. Во-вторых, сами ее носители, прежде всего, апеллируют к традиции. Они стремятся воспроизвести в жизни приходов и монастырей традиционный христианский быт, как они его понимают. А кто такой христианин в обыденном сознании русского человека? Это, конечно, крестьянин. Всю историю своего существования Россия была по преимуществу крестьянской страной. Так было и в древние времена, и в XIX веке, в эпоху своего наивысшего расцвета. Вот и воспроизводят у нас в православной церкви по факту крестьянскую субкультуру.

То, что эта субкультура именно крестьянская, очевидно и с внешней стороны. Скажем, обычай ходить женщинам в церковь в платках — исключительно крестьянский, еще в XIX веке дамы из высших сословий платки не надевали. В эмигрантской среде на службы в приходы русского зарубежья дамы ходили в шляпах, а впоследствии и их сняли. Любовь наших прихожан к ряженому казачеству, сарафанам, постным блюдам, всевозможным национальным хорам, кружкам рукоделия и народного промысла — все это характеризует тягу именно к крестьянскому. За безобидными, на первый взгляд, обычаями и фольклором, культивируемым в церковной среде, стоят и более серьезные вещи. Отношения на приходах, в монастырях и семинариях в наши дни нередко строятся по логике старых патриархальных сообществ. На приходах у нас «батюшки» окормляют своих прихожан-«детушек». В монастырях «владыки» смиряют «послушников». Отношения епископов между собой, епископов и священников, священников и паствы насквозь патриархальны, что воспринимается едва ли не как часть церковного предания. Послушание же, смирение как покорность светским и церковным властям, о которых у нас любят говорить, — добродетели вполне крестьянские. Фактически речь идет о подспудной догматизации крестьянского мировидения и крестьянского, по своему существу, отношения к жизни в Русской Православной Церкви.

Хочется подчеркнуть, что проблема здесь не в том, что наши прихожане — часто люди из простых. Проблема в том, что эта «простота» именно культивируется самой церковью и поддерживается искусственным образом. Кого по внешнему виду напоминает наш классический облик приходского священника — батюшки? Конечно же, простолюдина-крестьянина. А образу католического священника, напротив, присущи аристократические черты. Между тем, у этого современного православного «батюшки» за плечами как минимум семинария, а нередко и высшее светское образование. Он может даже иметь ученую степень, а выглядеть при этом все равно нарочито по-крестьянски. То же можно сказать и о прихожанах. Если в России с грехом пополам формируется «средний класс», то в церкви об этом слыхом не слыхивали: считается, что чем проще ты будешь, чем простонароднее выглядишь и ведешь себя, тем лучше.

Кто такой крестьянин в своей основе? Это ребенок, дитя своей земли. Он не самостоятелен и не вполне отвечает за свои поступки. Фигура крестьянина в культуре неизбежно сближается с фигурой раба, который не обладает самобытием. Крестьянину-ребенку необходим батюшка-барин. Барин должен вразумлять его и наставлять на путь истинный. На барина крестьянин перекладывает ответственность и свободу принятия решений. Без барина крестьянину не состояться. Крестьянин без барина — это потерянный, пропащий, не знающий самого себя детина. Таковы разбойники с большой дороги, взбунтовавшиеся казаки Степана Разина или Емельки Пугачева. Их своеволие и непослушание равносильны самоубийству. Мир, в котором живет крестьянин, насквозь мифологичен. Центральной фигурой в нем является царь-батюшка — самый главный барин, отец всех крестьян земли русской. На царя и его свиту в лице дворянства крестьянин уповает, снимая с себя всякую ответственность за происходящее в стране.

Каковы добродетели крестьянина? Они изложены в «Домострое»: это послушание властям, хозяйственность, семейственность. Требования, которые предъявляет к крестьянину культура, минимальны: быть работящим, терпеть невзгоды, не пить, не бунтовать, иметь крепкую патриархальную семью. Крестьянин лишен рефлексии: за него думает барин. Крестьянин лишен и личностных качеств, необходимых воинам. Если к высшим сословиям в феодальную эпоху, будь то светским или духовным, культурой предъявлялись запредельные требования (от воинов-рыцарей ожидали воинских подвигов, от монашества и клира — аскезы и самоотречения), крестьянину достаточно было оставаться самим собой. Крестьянское сословие менее всех других требовало внутренней выделки, самопреодоления или жертвы, потому-то оно и находилось на низшей ступени социальной иерархии. Крестьянская культура — низовая, она никогда не имела права претендовать на первосмыслы.

Сказанного достаточно для того, чтобы понять всю странность попыток нынешнего возрождения крестьянской субкультуры в среде православия. Зачем именно крестьянская? Почему не дворянская или, к примеру, средневеково-рыцарская? Дамы в шляпках и кавалеры в сапогах со шпорами в храме смотрелись бы куда эстетичнее бабушек в платочках и мужиков в косоворотках. Зачем вообще Церкви цепляться за субкультуру? «Крестьянскость» в русской церкви проникает даже туда, где ее быть не может по определению, что приводит к совсем трагикомическим случаям. Выше уже упоминалось обилие шутовских и радикальных движений в околоцерковной среде, возникших не иначе как от простоты душевной. Православными издается множество совершенно крестьянских по духу журналов и газет, существуют крестьянские радиостанции и телевидение. Через них крестьянские батюшки излагают адаптированные версии «Домостроя», а крестьянские философы вещают о Царьграде и Святой Руси. Отношения Русской Православной Церкви с современными представителями властей строятся также по совершенно крестьянской логике: «нет власти не от Бога», мы вам послушны и поддерживаем любые ваши инициативы, наше дело молиться, а не рассуждать.

Конечно, прямо о необходимости «крестьянскости» жизни для спасения души у нас не говорится. Прежде всего, церковная риторика использует аскетические труды святых отцов и преподносит аудитории идеалы монашеские. Необыкновенной популярностью в православной среде пользуются средневековые патерики, жития святых, монашеские сочинения Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова, наставления всевозможных старцев с Афона и т. п. Однако если говорить о социальном измерении сочинений подобного рода, то все они оказываются насквозь крестьянскими.

Само монашество бывает разное. Европейское Средневековье знало духовно-рыцарские ордена, ордена монахов-ученых, монахов-миссионеров, монахов-земледельцев, наконец, нищенствующих монахов-странников. Из монастырей, между прочим, выросли первые университеты Европы. Человек из любого сословия имел возможность отвергнуть мир и избрать путь жертвы и служения Богу. При этом ему не нужно было менять свою социальную среду, и он зачастую продолжал заниматься тем, что умел до принесения обетов. От мирянина его отличали больший аскетизм и строгость к себе, молитвенный настрой.

В Византийской империи преобладал исихастский созерцательный тип монашества. Его-то и переняла наша страна при крещении. Таковым в своем идеале монашество у нас остается и до сего дня. Но вместе с исихастским монашеством Византия знала и другие формы «высокой» христианской жизни: в империи существовали различные богословские школы, привлекавшие интеллектуалов к обсуждению сложных догматических вопросов, существовали городские благотворительные общины. Голос харизматичных подвижников из пустыни уравновешивался проповедями образованного городского епископата. К сожалению, традицию образования и богословской мысли Русь не переняла; русское монашество всю свою историю оставалось насквозь простонародно-крестьянским, заняв при этом исключительное положение в умах русских людей. Сказанное усугубила народная любовь к многочисленным святым-юродивым из простецов — также черта исключительно русского Православия. Физический труд — практически единственное занятие кроме молитвы и в наших современных монастырях. Даже и в этом случае монах — не «простолюдин»; принятием обетов он становится на путь подвига самоотречения, на пути к святости преодолевает в себе все низменное. Но «быт» монастырей остается прежним, и тот «месседж», которые эти монастыри посылают миру, насквозь пропитан именно крестьянским отношением к действительности.

Если брать шире, «крестьянскость», нарочитая простонародность — проблема русской культуры как таковой. Дело здесь не просто в бедности, необразованности и преобладании крестьянской массы в населении страны в течение веков. Проблема состоит в том, что это низшее сословие заняло не свойственное и не подобающее ему место в русской культуре. П.А. Сапронов, говоря о русской культуре, отмечает, что на Руси даже богатые слои населения со временем окрестьянились, переняв менталитет, манеры и образ жизни простолюдинов: «К XVI веку в Московской Руси жили одни крестьяне: крестьяне-мужики, крестьяне-посадские люди, крестьяне-воины, крестьяне-князья и цари. Сквозное окрестьянивание и крестьянскость создавали совершенно неведомую послеантичному Западу однородность русской культуры, не знавшей ни бюргерской, ни, тем более, какого-либо подобия рыцарской культур» [Сапронов П.А. Феномен героизма. СПб., ИЦ «Гуманитарная Академия», 2005, c. 267-268]. Подобная ситуация на Западе была совершенно немыслимой: там присутствовала строгая иерархия сословий, низовое-крестьянское находилось внизу и само, скорее, претерпевало влияние высших сословий, приобретая аристократические черты.

Полноценная культура высших сословий в России начала формироваться лишь с реформ Петра Великого. Но она была западной по происхождению и даже в XIX столетии чувствовала себя чуждой «исконно русскому» духу. Отсюда ее народничество, заигрывание с простолюдинами, поиски некоей «народной мудрости» и «народной правды». Трагедия русской аристократии XIX века заключается в том, что она перестала считать себя «солью земли русской», отдавая первенство и приоритет в сфере духовной и интеллектуальной всевозможным Платонам Каратаевым. Вместо того, чтобы вести народ за собой, образовывая его и задавая ему смыслы существования, она начала склоняться перед ним. Страшным и безобразным образом это проявилось перед революцией в феномене распутинщины, затронувшем самые высшие слои русского общества и даже царскую семью. Чем это кончилось, во что превратился впоследствии «народ-богоносец» — всем хорошо известно.

Духовенство реформы Петра Великого не коснулись; вплоть до XX столетия оно так и оставалось сословием простонародным, занявшим подчиненное по отношению к дворянству положение в русском обществе — опять-таки в полную противоположность Западу, где духовенство в формальной иерархии считалось первым сословием. Революция, «восстание масс» и классовый геноцид только усугубили проблему. Лишенное опоры в лице дворянства и привыкшее к своему подчиненному положению в Российской империи, духовенство, в той его части, что выжила, свыклось и с советской властью. О богословской образованности речи уже не могло идти в принципе.

Характерным примером догматизации «крестьянского» видения церковной жизни в современной России служит книга епископа Тихона Шевкунова «Несвятые святые», не случайно она стала бестселлером. В ней миллионная аудитория увидела жизнь Православной Церкви именно так, как она хотела ее увидеть.

Простые незатейливые истории простых монахов Псково-Печерского монастыря. О добродетелях, которые можно стяжать в пекарне, коровнике или у выгребной ямы. О прозорливых старцах и «истинных послушниках». О молебнах перед чудотворными иконами, по которым выздоравливают родственники. О сглазе, оккультизме и беснованиях, исцеляемых молитвами старцев. О чудесных снах и всевозможных непонятных происшествиях: черных собаках, мешающих освящать квартиру, мальчике, от которого все загорается из-за того, что не прочли особых заклинательных молитв при крещении, и пр. и пр. Эти истории обильно сдабриваются рассказами из средневековых патериков, создавая ощущение сказочности и нереальности всего описываемого. «Все здесь создавало впечатление если не сказки, поскольку очевидно было явью, то чего-то удивительного» [Архимандрит Тихон (Шевкунов). «Несвятые святые» и другие рассказы. М., изд-во Сретенского монастыря, «ОЛМА Медиа Групп», 2011, с. 21]. С самого начала автор предупреждает нас, что речь идет об особом «прекрасном мире, где живут по совершенно иным законам, чем в обычной жизни» [Там же, с. 7]. Этот мир отличен от обыденности и живет по своей специальной логике, не поддающейся осмыслению земным умом. В этом мире используется особая одежда и свой особый язык, о значении слов которого нам старательно рассказывает о. Тихон. Имена монахов обязательно доисторические и труднопроизносимые, богослужение — длинное и непонятное. В этом мире нарушить пост или не прочитать последование к Причастию — большой грех, а если ты не исповедуешься перед Литургией, на тебя, возможно, свалится кирпичная кладка. Самой главной добродетелью здесь является послушание, а самым страшным преступлением — гордыня и своеволие: «Священноначалия следует слушаться всегда и во всем. Вплоть до того, когда повеление, например, игумена, кажется непонятным, нелогичным, даже опасным для жизни» [Там же, с. 166] (далее следуют абсурдные и безобразные примеры подобного послушания, которые, по мнению о. Тихона, мирским людям не понять — зачем же их тогда оглашать миллионными тиражами?).

Книга, скажем так, для совсем неискушенного читателя. Монахи-крестьяне своей простой крестьянской жизнью славят Бога и приглашают к этому читателей. «Живите как мы», — словно бы говорят монахи читателям, — то есть живите просто и по-крестьянски. Крестьянское сознание мифологично; для него все эти истории о благодатном огне, чудотворных иконах и пророчествах вполне естественны и служат делу назидания. Послушание, отказ от собственного разумения и воли — также не только монашеские, но и крестьянские добродетели. Проблема, однако, в том, что героями книги о. Тихона выступают не только выходцы из простой среды, удалившиеся из мира и ставшие на путь аскетического подвига. В ней фигурируют высокопоставленные чиновники и офицеры, директора заводов, кинорежиссеры, профессора и ученые. Они-то и освящают квартиры, и видят чудесные сны, и ищут «послушания» у всевозможных старцев, демонстрируя свою тотальную «крестьянскость» в отношении духовных вопросов. В силу своего образования и положения эти люди должны бы, казалось, быть не так просты и относиться к своей вере серьезнее. Высокий социальный статус обязывает, как-никак, к уму, проницательности, вкусу, чувству личной ответственности, в конце концов. Вера взрослого человека не есть вера ребенка. Но все мы хорошо знаем, что собой представляют советские «директора заводов» и иже с ними. Крестьянские наставники преподносят им крестьянскую веру, они ее и принимают своим полуязыческим сознанием, не утруждая себя дополнительной рефлексией.

Отсюда шизофреническое двоемирие, в котором пребывают люди подобного рода. С одной стороны, «грешный» мир советской и постсоветской действительности, живущий по своим — зачастую криминальным — законам, где со всеми нужно уметь «договариваться» и непрерывно лгать, не прислушиваясь к голосу совести. «Мир лежит во зле» — так оно было всегда, что уж тут поделаешь? С другой стороны, некий особый мир «православия» — это мир мироточащих икон, церковных праздников и чудесных пророчеств. Есть некая особая «духовная жизнь», текущая по преимуществу в монастырях и около духоносных старцев. И если ты хочешь жить как христианин, то можешь «уйти из мира» в эти самые монастыри (что лучше всего) или, по крайней мере, регулярно приезжать туда в качестве паломника. Тебе нужно обязательно найти себе батюшку-духовника: он разрешит все твои вопросы и один будет знать о твоей «духовной жизни». Нужно будет на все дела просить его благословения, регулярно исповедоваться и причащаться. Причастие при этом понимается в индивидуально-терапевтическом смысле. Эта «духовная жизнь» ведется параллельно «грешной» земной, никак на ней не сказываясь и ничего в ней не изменяя. В лучшем случае она затронет круг семьи и ближайших друзей-родственников. Не подобным ли образом рассуждают о Церкви разные криминальные авторитеты или олигархи, так часто теперь мелькающие на экранах телевизора с иконами и христианской атрибутикой? Именно крестьянская вариация Православия позволяет им это безболезненно делать. Не по этой ли причине в России складывается абсурдная ситуация, когда повсюду идет строительство сотен церквей и все рядятся в истово верующих, а в стране разруха, с телеэкранов непрерывно льется ненависть и общественная жизнь продолжает деградировать?

Поверхностность, отсутствие рефлексии, нежелание задавать себе трудные вопросы — характерный признак текстов наподобие «Несвятых святых». В этой книге о. Тихон повествует о тяжелейшей эпохе Православной Церкви, о действительных подвижниках духа, отстаивавших Церковь во время гонений, подвергавшихся высылкам и тюрьмам, но при этом проявляет совершенную нечувствительность к особенностям времени. Благостный житийный стиль повествования уверяет нас, что «так было всегда», что «нет ничего нового под солнцем»: неправедность и несправедливость мира, жестокие войны, гонения властей предержащих — и подвижники духа, убегающие из городов в монастыри ради высокой жизни. Но Псково-Печерский монастырь в то время — это не просто место для аскетов, это единственный оставшийся в советской России клочок нормального мира нормальных человеческих отношений. И люди, пришедшие туда с полей страшной мировой войны, — не житийные воины эпохи Римской империи, избравшие себе новое поприще. О том, что тоталитарный «мир» советской действительности — явление весьма специфическое, что обычные человеческие категории и понятия к нему не применимы, автор умалчивает. Он, например, с большой гордостью повествует об освящении квартиры маршала Жукова и истовой вере его дочки. О том, кто такой товарищ Жуков, и каковы на самом деле его заслуги в Великой Отечественной войне, автору задуматься недосуг; для него, как и для миллионов «советских граждан», этот персонаж просто является «великим военачальником», воплощением героизма. А между тем время описывается страшное: за благостной картиной жизни монастырских подвижников проглядывает опасная игра, в которую вступила Русская Православная Церковь после декларации митрополита Сергия.

Указанную культурную и социальную проблему, обусловленную многими причинами, унаследовала Русская Церковь в XXI столетии. Ее следствием является нарочитый антиинтеллектуализм человека Церкви, тяга к патриархальности, тяжеловесная обрядовость, закрытость, настороженность, а порой и открытая враждебность по отношению к современной культуре. Все это формирует малопривлекательный облик Православия в глазах светских людей, усугубляющийся громкими одиозными поступками различных околоцерковных активистов. Что уж тут удивляться непрерывным нападкам на Церковь и критике со стороны интеллигенции? Крестьянская редукция Православия приводит к тому, что Церковь Христова в общественной жизни страны попросту не представлена; ее мнение никем здесь не выражается. За постперестроечное время она так и не смогла стать духовным и смыслообразующим стержнем страны или хотя бы одним из ее авторитетных институтов. Крестьянства как класса в современной России не существует, и попытка его воспроизведения в тепличных условиях монастырей или на приходах выглядит достаточно странной затеей, обращающей всю жизнь Православия в благостный миф. Этот миф не позволяет человеку Церкви ориентироваться в современном мире, лишает его возможности «различать духов».

Все вышесказанное приводит нас к необходимости переосмысления церковной жизни в ее культурно-социальном измерении. Утверждаемая простонародность церкви не позволяет ей адекватно выразить многие евангельские смыслы, необходимые человеку сегодня. При посредстве церковного «быта» и обрядовости у нас очень много говорится о послушании, покорности, смирении, следовании воли Божьей и т. п., но практически ничего о царственном достоинстве человека, о той высокой роли, ради которой он создан, о свободе, которая ему дарована, и о талантах, которые ему необходимо раскрыть. Современной Церкви не хватает момента аристократизма для выражения этих смыслов. Аристократизм, в его подлинном значении, предполагает иерархическую выстроенность общества, наличие в нем смыслового «верха» и «низа», где за «верхом» признается образованность, выделка ума, умение брать ответственность на себя, «взрослость» отношения к жизни. Аристократизм в церкви означает наличие в ней церковной элиты в лице общепризнанных авторитетных институтов, в идеале — богословски образованного епископата. Именно эта элита, а не простонародные «старцы», должна быть подлинным учителем христианской жизни и выражать позицию Церкви по тем или иным вопросам, глубоко и на понятном широкой публике языке. «Старцы» могут служить лишь харизматическим коррективом этой самой элите институциональной Церкви, но никак не могут занимать ее место.

Царственность, аристократизм были всегда присущи церковной традиции, и их умаление сегодня — проблема именно русского Православия. Где, как не в богослужении, эти смыслы проявляются ярче всего. Ни для кого не секрет, что византийская литургическая практика сформировалась под влиянием столичного церемониала императорского двора и церемониала помпезных патриарших богослужений Софийского собора. «Благословенно царство…» — первые слова Литургии, открывающие нам двери в особое эсхатологическое пространство «жизни будущего века». В этом пространстве обычные материальные предметы природного (читай, крестьянского) происхождения становятся символами, указывающими на иную реальность. Грубая материальная природа преображается до неузнаваемости, становится «царственной». При посредстве царской атрибутики оформляется наша встреча с Богом. Такова естественная логика нашего восприятия сферы сакрального. Христа в земной жизни называли сыном плотника, — но не плотником его изображают на многочисленных иконах и фресках. Не «простолюдинами» выглядят и священники в царственных облачениях у алтаря. Почему при этом наш народ считает для себя возможным вступать в Церковь в одеждах простолюдина, не оставляя всю эту крестьянскую субкультуру за ее порогом, — не понятно.

Фото: Даниил Африн/monasterium.ru

Источник

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: