Ахилла

— Верк, а Верк? Знаешь, чо такое квадрат Маневича? — подмигнул красивый как черт художник Ленька Абрамцев, пишущий гиперреалистические ню в натуральную величину. — Не знаешь? А я тебе скажуууу, я скажуууу. Это сам Маневич, его бывшая жена, его нынешняя жена и его любовница.

И сам заржал над своей шуткой.

Рассказ Веры Гаврилко читает Ксения Волянская:

— Любовный квадрат, точняк. У меня как-то был по молодости. Эта штуковина вообще не подчиняется законам геометрии. Потому что в нем все углы — тупые, — хохотнул нефигуративист Потапов по прозвищу Потап. — Хотя, это… Вот мы ржем, а может, Кешка Маневич скажет этим квадратом новое слово в искусстве?

— Не, ребзя, это безнадега точка ру. И Кешечку можно только пожалеть: прикиньте, столько баб, и каждая со своей придурью. Наверное, карма какая-то неотработанная в прошлых жизнях, — пожал плечами Ленька.

— Да вы просто завидуете, мужики, признайтесь, — встряла Ленка Бахметьева, пейзажистка в прованском стиле. — Просто Кеша Маневич — талант и умница, умеет зарабатывать, к нему бабки сами в руки плывут, а вы все — фуфло непризнанное.

— Ну, фуфло, — миролюбиво согласился большой добродушный Потап. — И чо? На хера мне столько зарабатывать, как Кешью, чтобы потом все на вас, на бабищ, уходило? Я лучше копеечку заработаю, на нее чекушечку куплю маленькую и будет мне немножечко хорошо. И картинку накрашу. А лучше пять. И зря ты вот наговариваешь, Ленка, у меня последнее время неплохо картинки продаются, тьфу-тьфу-тьфу…

Ленька Абрамцев, Потап и Ленка Бахметьева вместе с объектом разгоревшейся дискуссии Кешей Маневичем были участниками международного арт-симпозиума в Вестфалии. И иже с ними — еще дюжина художников из разных стран мира, включая меня и моего мужа Валеру, которого все называли — Валерыч.

К моменту этого разговора арт-симпозиум уже хорошо перевалил за середину, много было всего говорено-переговорено, а еще больше выпито, мы сдружились, и, конечно, переживали за хорошего парня Кешу, который на наших глазах умудрился влипнуть в тяжелейшую жизненную ситуацию. Каждый болельщик видел из нее свой исход, сообразно со своим личным опытом и темпераментом.

— Что бы мы, ребята, тут ни болтали, но давайте не забывать, что своей головы Кешке не приставишь, не приставишь, — сокрушенно гудел Потап, подводя резюме.

***

Поскольку у читателя может возникнуть закономерный вопрос: а что такое, собственно, арт-симпозиум, и как нас всех туда, на берега Рейна-то занесло, проясню ситуацию. Арт-симпозиум — это такое мероприятие, которое сильно отличается по духу и букве от просто симпозиума. Во-первых, там не сидят солидные господа и дамы в пиджаках и не обсуждают животрепещущие проблемы современной науки. Во-вторых, там много пьют. В-третьих, там красят картинки и режут скульптуры.

В те благословенные времена, когда люди и представить не могли, что возможна такая фигня как ковид-19, арт-симпозиумы были модной фишкой в Европе. И проводили их все кому не лень, — начиная от галеристов и музейщиков и заканчивая отельерами. Вот, скажем, некий отель в живописной сельской глубинке начал терять былую популярность, у хозяев резко упали доходы или, наоборот, отель недавно открыли и его следовало бы раскрутить, — тогда владелец берет и объявляет в интернетах о проведении арт-симпозиума. На этот зов тут же отзывается туева куча разных художников со всего мира. Как правило, предложение намного превышает спрос, и орги потом долго копаются в резюме кандидатов, отбирая самых «то, что надо».

Чтобы быть востребованным на арт-симпозиуме, мало быть просто художником. Нужно быть еще и артистом — причем, не в английском, а в русском значении этого слова. То есть уметь творить на публику и вообще любить это дело — общаться с людьми. Не каждый художник это сможет и не каждому это, строго говоря, надо. Но без этого никак. Ведь любой арт-симпозиум — своего рода контактный зоопарк. В уик-энд туда, к примеру, съезжается толпа народа из окрестных деревень и небольших городков — с детьми и собачками: поглазеть, как работают художники и скульпторы, выпить с ними по бокальчику, а если повезет, то заказать или купить готовую картинку или вытесанную на твоих глазах садовую скульптуру.

Для художника же арт-симпозиум — тоже сплошная выгода: на целые две, а то и три недели выкинуть из головы заботы о хлебе насущном и вообще — о крыше над головой. Все расходы по содержанию берут на себя организаторы. Орги же выдают холсты, кисти и краски в неограниченном количестве. А вдобавок ко всему можно еще удачно продаться на итоговом аукционе и увезти домой некоторую денежку. От участника требовалось лишь оплатить дорогу, но эти расходы часто окупались с лихвой.

В общем, ежу понятно, почему многие художники подсаживались на арт-симпозиумы, как на наркотик. Кеша Маневич, успешный скульптор из Мюнхена, был одним из таких. Мы с Валерычем познакомились с Кешей за год до Вестфалии — на шабаше перепончатокрылых в Голландии — на нашем первом арт-симпозиуме.

***

Кеша был родом из Красноярска, но уже давно жил в Германии, адаптировался к тамошнему рынку, знал все ходы-выходы. И великодушно просвещал нетронутых цивилизацией провинциалов — нас с Валерой.

— Заканчиваются рождественские каникулы, подкатывают муть и депрессуха. И вот тут самое время усесться за комп и начать просматривать анонсы на грядущее лето. Их обычно до хера, — вдохновенно размахивал руками Кеша, кайфуя от самого себя. — Ну, что-то я отбраковываю сам, у меня уже чуйка на всякую тухлятину. Вот, скажем, зовут на Лазурный берег, профан бы купился, а я знаю этого галериста по отзывам — жмотяра отъявленный! Не, ну это ж надо — на родине знаменитых прованских вин поить художников дерьмом из тетрапаков! Короче, рассылаю свои резюме, штук двадцать, по разным адресам. Примерно в десяти случаях из двадцати меня посылают на хер, но я чо? Я утрусь, ведь остальные-то десять все мои! И тогда я сажусь с картой и календарем и расписываю, как я проведу свое лето. Это такой кайф, ребята. Например, в этом году сезон начался в июне в Италии, в городке на Неаполитанском заливе. Оттуда сразу же сюда, отсюда лечу в баварскую глубинку, — там ликер «Егермайстер», яблочный штрудель и краснощекие девки. Потом Болгария, Золотые пески, — маленький отель, но очень приятная компания. Август… Так, значится, август мы празднуем в Уэльсе, надо как следует продрогнуть на ветру залива, чтобы потом завершить турне в благословенной Умбрии, на фестивале шоколада в Перудже.

Кеша, на тот момент разменявший свой шестой десяток, один в один был Шишок, персонаж из русских народных сказок. Хотя Кеша — чистокровный еврей. Маленького роста, сильно бородатый и приятно пузатенький, Кеша был, что называется, секси-мэн. Еврейские мужики, я хочу сказать, с возрастом прям начинают фонить и выделять сексапил в окружающее пространство, такая у них особенность. Совсем не обязательно быть женщиной-труженицей трудной сексуальной судьбы, чтобы считать это на раз-два-три. Конечно, нечто такое можно сказать и про иных представителей отдельных южных народов, но не про всех. У евреев сексапильность мягкая, бархатная и ненавязчивая. Стайеры они, бегуны на длинные дистанции. Молодцы, конечно, чоуш тут скажешь.

При всем при этом Кеша был примерный семьянин. На тот арт-симпозиум в Голландию, где мы познакомились, он прибыл степенно, с обширным багажом, с супругой Либой и третьим членом семьи Маневичей — юной немочкой Иззи, готического вида девицей с психоделическим взглядом. Мы по наивности приняли Иззи за дочку. Но ошиблись. Иззи официально исполняла роль музы при мэтре Маневиче. До Либы Кеша, на минуточку, был четырежды женат.

Влившись в тусовку, обе Кешины женщины, что называется, оказались удачно пристроены. Либа взяла на себя роль поварихи и готовила на всю гоп-компанию. А Иззи исполняла роль «тоже скульпторши», что-то лепила из пластилина. Что-то, напоминающее поделки воспитанников младшей группы детского сада. Орги, впрочем, легко смирились с существованием Иззи: Кеша был ценный участник. А без музы художнику никак нельзя. С Либой и мириться не нужно было, Либа есть Либа.

«Это великая женщина, — вздыхал завистливый Потап. — Ведь она сделала то, чего не удалось ни одной из ее предшественниц — приспособить Маневича к регулярному заработку!»

Заработок заключался в том, чтобы ваять скульптурные авторские надгробия и горельефы на могильных плитах. Похоронный бизнес со всеми его многообразными ответвлениями — очень процветающий бизнес в любой стране мира. Либа имела связи и умела четко разделять вещи существенные и несущественные, и закрывать на последние глаза. К примеру, надгробия и могильные плиты были вещи существенные. В отличие от всяких там муз.

***

Вот почему мы с Валерычем очень обрадовались, когда, собираясь в Вестфалию, увидели среди фотографий потенциальных участников знакомую бороду и лукаво прищуренные шишковские глазки. А тут еще русская девушка Катя, исполнявшая роли переводчицы и вообще человека, курировавшего вопросы логистики и расселения гостей, сообщила по телефону:

— В аэропорту вас встретит наш участник, скульптор Иннокентий Маневич. Он сказал, что вы его знаете.

— Кеша! Ну кто ж его не знает? — воскликнула я почти рок-н-ролльной цитатой там, в своем заснеженном северном Казахстане.

— Очень хорошо, значит, не разминетесь. Вы все вместе заберете еще одну художницу из России. Она так удачно прилетает, ее рейс буквально через полчаса после вашего, и вы сразу же поедете в отель. Как раз вас будет четверо в машине, очень замечательно, — разулыбалась Катя, довольная тем, что четверых художников из пятнадцати подфартило так удачно спрессовать.

Мы прилетели ранним вечером и из самолетного чрева через щупальцу телескопического трапа вошли прямо в здание Дюссельдорфского аэропорта.

…Я люблю аэропорты. В них пахнет обещанием счастья. Мне нравятся их стеклянные двери и зеркальные полы. В аэропортах разряжается плотность бытия (это на вокзалах бытие свинцово материализуется), и все мы, прилетевшие, улетающие и ожидающие, становимся немного бесплотными, немного ангелами. В аэропортах что-то такое открывается людям, что-то очень важное о мироздании и о всяком таком. И люди бы это что-то важное поняли и прочувствовали, если бы не были так заняты дорожной суетой, багажом, покупкой билетов, пялянием в смартфоны на ходу, очередями в туалеты и раздражением на ближнего своего, купившего последний пончик с розовой глазурью прямо перед твоим носом.

***

Мы сразу узнали Кешу Маневича в разноликой толпе встречающих. И не узнали одновременно. Потому что на Кеше не было лица.

— Ребят, как же я вам рад, — с надрывом сказал Кеша, едва вынырнув из бурных объятий. — Очень извиняюсь, вы, наверное, устали, из такой дали-то добирались. Но мы сейчас еще одну участницу встретим, из Красноярска. И сразу поедем. Прошу прощения за доставленное неудобство.

— Да что ты, Кеша, какой разговор, — ответили мы.

— А пока ее ждем, пойдемте, что ли, в Старбакс, кофейку дрябнем, — предложил Кеша. — Эээх, ща бы не кофейку, конечно, но я за рулем.

— Да что ты, Кеша, какой разговор, — повторили мы. — Дрябнем еще, не переживай ты так.

Мы сразу обратили внимание, что с Кешей что-то явно не то. Он производил странное впечатление. Его откровенно колбасило. В аэропорту повсюду работают мощные кондеи, а у человека пот на лбу выступает крупными каплями, как вы думаете, это вообще нормально? Кеша то и дело промакивал капли большим клетчатым платком, доставая его из заднего кармана джинсов.

— Дружище, что с тобой? Ты не заболел ли, часом? — спросил Валера.

— Ну… Я как в военкомате: не здоров, а годен, — вяло по привычке схохмил Маневич. — Тут другое… Вы даже не представляете, какая херня приключилась. Знаете, мы кого встречать сейчас будем?

— Ангелу Меркель?

— Зинку, Зинку, *бать мой лысый череп.

— А кто это?

— Моя бывшая из моей бывшей жизни в моем бывшем Красноярске! — выпалил Кеша, явно любуясь произведенным впечатлением. — Она ведь тоже художница и, кстати, довольно известная. Заслуженную не так давно получила. Преподает. Но лошадинааааа! Лошадина же! Вот черт ее дернул подать заявку именно на наш симпозиум, а оргов — утвердить ее. Наверняка выслеживала меня. И таки выследила!

— А Либа тут? — расширила я глаза от ужаса.

— Ну где ж ей быть-то? И Либа, и Иззи. Но Иззи-то пофигу мороз: она вроде как тут и не тут одновременно. А вот Либа… тончайшей душевной выделки женщина. Как она все это переживет, я прямо не знаю. Как вообще можно пережить Зинку? Валерыч, скажи мне, как мужик мужику, чо делать?

— Не знаю, друг, извини, я в такой ситуации не был, — деликатно откашлялся Валерыч, выразительно скосив на меня глаза. Я, конечно, засекла, но сделала вид, что не заметила. Тут такая драма, можно сказать, разворачивается. До взглядов ли?

— Кеш. А может, ты это? Сгущаешь невольно краски? Сколько лет этой твоей Зинке?

— Как и мне. Мы же ровесники. В худучилище еще поженились.

— Прости, ты до сих пор ее любишь? — уточнила я.

— Нет, — твердо ответил Маневич. — Я что, дебил? Я Либу свою люблю, — и полез в задний карман за платком.

Объявили прибытие рейса из Красноярска. Мы все трое зачем-то взглянули на часы и тревожно — друг на друга. Зинаида надвигалась на нас и город Дюссельдорф как ураган Жанна на жителей острова Гаити. Пикирующая Немезида в эти минуты как раз пошла на посадку. Вот она пристегивает ремень безопасности, вот надвигает на соболиные брови малиновый берет и усмехается своим мыслям. Самолет кренится на крыло, пилоты запрашивают свободную полосу. Предзакатное солнце слепит Зинаиду, и она, слегка морщась, опускает шторку иллюминатора. Дикторша повторяет объявление космическим голосом — сначала по-немецки, потом по-английски.

Кеша поворачивает ко мне бескровное лицо человека, приговоренного к смертной казни, и жутковато улыбается. У него хорошие фарфоровые зубы, нажитые тяжелым трудом камнереза в мюнхенском похоронном бюро. «Не дрейфьте, Иннокентий Львович, делов-то. Соберись, тряпка!» — шепчу я, пихая Кешу в бок.

***

Если в моей жизни и случались грандиозные разочарования, то первое появление Зинаиды было одним из. Перед нами буднично толкала свой клетчатый чемоданчик на колесиках самая обычная пенсионерка-грибница из российской электрички: простенькая косыночка, повязанная узлом сзади и старомодная ветровочка из плащовки какого-то мыльного зеленоватого цвета. Ничего опасного в ее облике не было. К тому же Зинка-роковуха явно выглядела старше Кеши: их люди все-таки отлично консервируются в этих самых европах. Мы выразительно посмотрели на Кешу, надеясь, что он, наконец, очнется, расколдуется, облегченно выдохнет и станет привычным нам расслабленным и юморным Кешей. Но Кеша был все так же напряжен и взвинчен.

Они сухо обменялись с Зинаидой приветствиями. Потом Маневич церемонно представил нас друг другу, и внезапно взвизгнул истеричным фальцетом:

— Чо ты приперлась? Не угомонилась еще? Ты за мной шпионишь? Шпионишь, говори, да? Разворачивайся и улетай взад! Я тебе денег на дорогу туда-обратно дам.

— Дай, — спокойно ответствовала Зинка и раскрыла ладонь. Ладонь у нее были узкая, обратила я внимание, и весьма красивой формы.

— Сука! — крикнул Кеша, развернулся и пошел на выход в город. Мы с Валерой и Зинкой потащились за ним, влача за собой свои чемоданы.

***

До отеля мы добирались в безмолвии. Зинаида, кажется, дремала. Да и Кеша, вопреки обыкновению, был не слишком словоохотлив.

В шезлонгах у входа в замок со сложными лицами возлежали Либа и несколько особо приближенных к ней дам-художниц. Три пепельницы на садовом столике были полны окурков, окровавленных всеми оттенками помады. Очевидно, что общественное мнение было подготовлено и хорошо унавожено к приезду красноярской гостьи.

При сравнении двух величин, что называется, в натуральном виде, стало окончательно ясно, что Зинка проигрывает Либе по всем статьям. Либа была эффектная женщина ярко выраженного сефардического типа под стописят кэгэ веса, вся звенящая земными браслетами и небесными кимвалами. Своего Кешу она любила знойно и горячечно. Это была любовь с первого взгляда и до последнего вздоха.

— Рыбочки мои, как только я его увидела, то сразу поняла, что эта крышечка к моей кастрюлечке, — рассказывала Либа историю их знакомства сочувствующим художницам. — И ведь только-только зажили как люди. Чтоб так было каждый день! За Кешиными надгробиями в Мюнхене очередь выстраивается. Это большая честь — быть зарытым под надгробием скульптора Маневича, чтоб вы знали. А тут такой поворот. Нет, надо было нам все-таки ехать на Французскую Ривьеру. Нас же с Кешечкой звали на Французскую Ривьеру…

Пришло самое время описать декорации, в которых нам всем предстояло отыграть эти два акта с антрактом. Замок-отель по праву считался главной, если не единственной достопримечательностью немецкого городка, можно сказать, деревни. Трехэтажный, из темно-красного кирпича, заросший плющом, замок не так давно поменял владельца. Нынешняя хозяйка, — наполовину немка, наполовину француженка, — фрау Шарлотта зачем-то купила отель, переживающий не самые лучшие времена. Кто-то подучил ее подогреть остывающий интерес постояльцев при помощи людей искусства — художников и музыкантов.

Шарлотта второй год владела замком и второй год подряд организовывала арт-симпозиумы и музыкальные лаборатории под открытым небом. Причем, настолько вошла в роль меценатки, что на одной из тусовок подобрала едва не сбомжевавшегося гитариста из Уругвая, и зажили они с фрау Шарлоттой мужем с женой.

Они были неплохие ребята, Шарлотта и ее Габриэль, вот только ездить с ними в одной машине я бы никому не посоветовала. Страсти в этой ячейке немецкого общества кипели нешуточные, а темперамент бил через край. Шарлотта с Габби постоянно ругались на людях и хуже всего, что они ругались в машине, когда Шарлотта ее вела. Она бросала руль, воздевала руки к небу, потом начинались взаимные легкие тычки, машину вело юзом по узкой проселочной трассе, и пассажирам на заднем сидении (чаще всего это были мы с Валерычем) оставалось только молиться да кричать по-русски в самые адреналиновые моменты: «Шарлотта, твою мать, хватай же руль, наконец!»

По-немецки и по-французски мы не разумели, а английский в такие минуты напрочь забывали.

***

Зинка-лошадина, воцарившись под сводами замка, с первого дня выторговала себе у Шарлотты особые условия. Она не клоун и не паяц, а заслуженный художник России и даже целый преподаватель, — сообщила Зинка Шарлотте через переводчицу Катю (та, как могла, смягчила некоторые выражения), поэтому будет работать келейно, в своей комнате. И вообще не собирается гнаться за валом, а напишет одно-единственное полотно, но такое, что приобрести его сочтет за честь для себя сам музей Людвига в Кельне. Полотно это будет апофеозом достижений всей истории изобразительного искусства, начиная с эпохи Возрождения и до наших дней. Катя, передавая любопытствующим этот диалог, особо подчеркнула, что Зинка сказала это ТАК, с такой властью в голосе, что Шарлотта сразу обмякла и покорно ответила «Окей, окей». Из чего мы, циничные русские, заключили, что Шарлотта ведется на понты, как последняя пэтэушница из поселка Большие Впердюки.

Так что Зинаиду мы практически не видели, разве что изредка в нашей средневековой трапезной, куда художники, ошалевшие от творческого транса и знаменитого немецкого айсвайна, стягивались по вечерам на братскую трапезу.

Отлично помню явление Зинки народу в первый ужин. Не, ну я, конечно, сама баба и знаю, что все мы, бабы, ведьмы, но Зинка тогда явила высший пилотаж. По старинной красивой лестнице медленно спускалась величественная женщина, скользя белой рукой по лакированным широким перилам. Женщина была в черном маленьком платье и в нитке поддельного жемчуга. Возраста на женщине не было.

Кеша при виде Зинки позеленел от злости и как-то нехорошо надулся, словно собрался блевануть. Я грешным делом подумала: может, Либа, безраздельно властвовавшая на кухне, отравила Маневича из ревности? В этой самой трапезной испокон веку было заведено травить людей. Этим с чувством, с толком, с расстановкой занимались самые разные персонажи, — сначала придворная челядь Карла Великого, потом монахи-бенедиктинцы, которым Карл пожаловал свои покои, позже какой-то барон, потомок рыцарей Тевтонского ордена, — бедняга тоже умер не своей смертью. Почему бы Кеше не быть следующим?

Однако, пораскинув мозгами, я все-таки пришла к выводу, что Либе логичнее будет отравить Зинаиду. И именно Зинаиде стоит опасаться принимать пищу, побывавшую в Либиных руках. Но Зинаида, похоже, не боялась ни Либу, ни самого дьявола. Очень скоро среди художников прошел хабар, что кто-то видел их на свиданке в темной аллее под сенью вековых каштанов. Кешу и Зинку, да-да. Якобы они сидели на скамейке и держались за руки. Мнения разделились. Многие считали, что такого не может быть просто потому, что не может быть никогда. И что Потапу, пустившему этот слух, надо меньше пить. Однако всех нас роднило стойкое ощущение, что охота началась. И что, как у Киплинга, это будет славная охота.

— На что повелся-то? — горевала мужская часть «русской секции» шарлоттиного отеля. — Ладно бы была молодая задорная баба, ээээх…

— Ну сбился немного мужик, с кем не бывает? Прооооойдет. Я вам так скажу: для нормального мужика женщина-ровесница в сексуальном плане просто не существует, — авторитетно высказывался Ленька Абрамцев. — Это какие-то ученые доказали, только не ржите, но, вроде, английские.

— Английские! Чо бы они понимали! Я больше японцам в этом вопросе доверяю. А они считают, что большой талант и большая любовь вызревают поздно, — пищала романтическая пейзажистка Ленка Бахметьева. — Как таинственный плод на Древе Судьбы. По себе знаю, мальчики. Хотите, я вам одну историю из своей жизни расскажу?..

— Лен, давай, слушай, как-нибудь в следующий раз, — отмахивались циничные «мальчики». Они явно не верили в большую любовь в 50+.

***

Между тем, в келью Зинаиды, где она работала над своим шедевром, была вхожа только одна из нас — старая хиппи-художница Пэскуэла. Пэскуэла в юности училась живописи в Советском Союзе, где научилась виртуозно ругаться русским матом.

— Это что-то необыкновенное, грандиозное! Там на одном полотне сошлись Венера Боттичелли, проститутки Тулуз-Лотрека и разрезанные хирургами женщины Фриды Кало, — эмоционировала Пэскуэла по-испански, замирая в почти религиозном экстазе, и прибавляла по-русски с нежностью в голосе: — Йопанивроооо!

С Кешей тоже происходили явные метаморфозы. Он, скульптор хорошей классической школы, вдруг начал лихорадочно работать в совершенно новой для себя модернистской манере, ваяя из дерева и декоративного камня каждый божий день по шедевру. Особенно всех потрясла скульптура кричащей женщины. В женщине явно угадывались Зинкины черты.

— Меня-то он ни разу за всю нашу жизнь не изваял, — мрачно твердила Либа, уставившись в одну точку. Они с девочками, по обыкновению, сидели на кухне с фруктовым пирогом и бутылкой доброго айсвайна.

— Либа, опомнись, ты же сама говорила, что он только скульптурные надгробия делает. Ты что, хотела украсить собой чью-то могилу? — суеверно ахала Ленка Бахметьева.

— Могилу?! — драматически вскрикивала Либа, да так, что сама Сара Бернар дорого бы дала за такую интонацию. — Могилу?! Так тому и быть! Теперь только могила рассудит нас.

Одна Иззи совсем не парилась. Она нашла в нашей деревне подходящую компанию из двух психоделических юношей с гитарами и зависала вечерами в деревенском баре, где означенные юноши лабали свой музон. Лепить из пластилина Иззи бросила, но отряд не заметил потери бойца. Все внимание было приковано к страстям, кипевшем теперь уже в любовном треугольнике.

Все ждали развязку, и она не замедлила случиться. У Либы с Кешей состоялся тот самый разговор. Он объявил ей, что благодарен по гроб жизни и все такое, что она сделала из него человека и все такое, но он вдруг вспомнил, что он не человек, а художник, а художник в нем все эти годы спал с бодунища, и только теперь проснулся, — в общем, Кеша на коленях просил Либу понять, простить и отпустить его назад в Красноярск.

— Видишь? — Либа слепила кукиш и, звеня браслетами, приставила к самому Кешиному носу. — Никогда этому не бывать! Никогда! Я не отпущу тебя в эту ужасную страну, в этот ужасный город, к этой ужасной женщине. Это все равно что отправить тебя на верную смерть. Они втроем высосут из тебя все соки и бросят подыхать под забором. Вспомни своих друзей юности, талантливых ребят! Ты хочешь для себя такой же судьбы?

И тут Кеша заплакал.

Заплакал на Либином плече.

Общественность увидела эту сцену глазами вездесущей Ленки Бахметьевой, но не сомневается, что все именно так и было. Может быть, драматургически еще более мощно, чем Ленка была в состоянии изложить.

***

Арт-симпозиум наш, между тем, подходил к концу. Все ждали итогового аукциона, на который должны были прибыть богатые коллекционеры и прочие покупатели искусства из окрестных городов, даже из самого Кельна, и немецкая пресса, участие коей влетело Шарлотте в копеечку. Все наши как могли принарядились, волновались, все хотели понравиться, удачно продаться, а потом как следует отметить это дело в лесной резиденции самого главного нашего мецената — герра Мюллера. Про эту резиденцию мы были много наслышаны, например, про то, что там жили благородные олени, которые никогда в своей жизни не видели человека с ружьем и доверчиво выходили к гостям. Перспектива напиться в компании с благородными оленями почему-то всех очень воодушевила.

Аукцион был назначен на 11 утра, однако художники встали с самого с ранья и слонялись в приятном возбуждении вокруг шведского стола, накрытого для завтрака. И тут кто-то (не помню кто) сообщил оглушительную новость, что Зинаида уехала.

— Куда уехала?

— Ну, домой, в Красноярск.

— Как уехала? Да ну, фигня какая-то! А как же ее грандиозное творение? Надо срочно поставить в известность Шарлотту, — вскричало сразу с полдюжины голосов.

Побежали за Шарлоттой. Прибежала вся в красных пятнах Шарлотта. Побежали вместе с Шарлоттой, отдавливая друг дружке пятки на ступенях узкой лестницы, ведущей под своды замка. И открылось нам следующее.

Посредине узкой, как пенал, Зинаидиной кельи стоял складной мольберт. На мольберте стояла Зинаидина картина. Она была тщательно закрашена черной краской: этакий гигантский квадрат Малевича, ну то есть Казимира, который через букву «л».

— А Зинка-то акционистка, — весело присвистнул Потап. — Руку мастера завсегда видать. Я бы только еще слово ЙУХ поверху большими красными буквами.

— Kackfotzenhurengesicht! — взвизгнула Шарлотта на нечеловеческих децибелах.

Признаться, мы все испугались, что с ней случится удар. Как же она вопила, бедная. Катя потом перевела безъязыким, то и дело опуская девичий взор от смущения.

— Русские разрушительны, они дикари, живущие во власти своих эмоций, с ними нельзя иметь никаких дел! — надрывалась Шарлотта. — Мне говорили, меня предупреждали! Русские никогда не выполняют условия контракта, им плевать на правила, они живут по своим. И, кроме того, они столько пьют! Гораздо больше немцев, французов, испанцев и марокканцев, вместе взятых. Никогда больше не буду приглашать русских. Никогда больше. Никогда!!!

Ну а потом начался аукцион и прошел очень успешно. Приехали богатые немцы и скупили много картин и скульптур. Особенно хорошо продался, конечно, Кеша. Его модернистские скульптуры разлетелись как горячие пирожки. Немецкая пресса в лице двух дам бальзаковского возраста написала хвалебные рецензии в местных газетках — персонально несколько слов о каждом художнике. Даже я удостоилась пары предложений. Помню, даму-критикессу торкнула моя работа под названием «Ню с улиткой» (очень мясистая барышня на глубоком синем фоне, по которой сладострастно ползает гигантская улитка с рожками). «Художница из Казахстана Vera Gavrilko, — отметила критикесса, — представила на суд публики феминистское прочтение излюбленного мотива Дали, который, как известно, был увлечен образом улитки, — животного, сочетающего в себе мягкость (тело) и жесткость (панцирь). Однако, в отличие от Дали, Vera Gavrilko исследует аутоэротизм женщины, половое влечение, замкнутое и направленное на самое себя».

— Поздравляю, — сказал на это Валерыч, попыхивая папироской. — Ты теперь стопяцотпроцентная художница, потому что заезжая искусствоедка написала про тебя глубокомысленную фуйню…

Либа была счастлива и выглядела именинницей. Кеша был тих и малость пришиблен. Шарлотта успокоилась и во время вечеринки с оленями, которая оказалась выше всяких похвал, напилась, расчувствовалась и попросила прощения у русских художников и у всего русского искусства. Русское искусство в нашем лице великодушно простило Шарлотту.

Что сказать об оленях? Они были офигенные.

Олени были офигенные.

***

С тех пор прошло почти 15 лет. События моей жизни и лица людей из прошлого все чаще будят меня по ночам. Я посыпаюсь, словно от удара током, и спрашиваю вслух: «Леха, да ну нафик, ты ли это, как постарел». Или «Маринка, ну на хера ты пришла ко мне в сон, да еще бухая в жопу, иди проспись!» Они замолкают, когда я начинаю говорить. Я понимаю, им разрешено говорить только по ту сторону сна.

Вот и Кеша с Либой и Зинкой тоже приходили. Я спросила: «Ну чо у вас там, как все в итоге разрулилось-то и разрулилось ли вообще?» Они ничего не ответили. Либа смотрела на меня в упор грустно и проникновенно, Зинка манерно курила сигарету, а Кеша виновато колупал обои. Я мысленно пожелала им всем счастья.

Я понимаю, впрочем, что счастье художника — штука довольно специфическая. Как, впрочем, и любовь художника (слово «художник» я сейчас употребляю в широком смысле слова, ну, вы понимаете). Я догадываюсь, что же на самом деле едва не толкнуло Кешу в объятия его прошлой женщины и его прошлой жизни. Конечно, не секс и не что-то там другое, упавшее на старые дрожжи.

Понимаете… Если художник хоть немного честен сам с собой, то он никогда не обольщается на свой счет. Он точно знает про себя, кто он такой. Он — передаст, транслирующее устройство. Вне процесса трансляции, когда она по какой-то причине прерывается, художник может быть (и зачастую бывает) скучнейшим обывателем, заурядным, пошлым человечком и одновременно — очень несчастным существом. Как писал Пушкин: «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».

Поэтому художник одновременно невинен, как дитя, и греховен, как прожженная портовая шлюха. Таинственную кнопку «старт» могут активировать в художнике как полярные духовные сущности, так и люди. Люди, как правило, гораздо чаще. И случается это не по чьему-то там хотению, а по щучьему велению. Почему одним это удается, а другим нет, хоть они об стенку разбейся — нифига неясно, вопрос открытый. Ясно одно: такого человека, если он случится в жизни художника, художник не забудет уже никогда.

Ну вот как можно забыть освобождение из тюрьмы? Вот я, например, никогда не сидела в тюрьме, но я сидела в тюрьме. Я страдала, я рыла по ночам тайный лаз, я страстно мечтала о воле, а потом перегорела, сдулась, смирилась с обстоятельствами и стала образцовым арестантом. Научилась громко и четко называть свои фамилию и статью на утренней перекличке, ходить в общем строе на работы, есть баланду из алюминиевой миски и находить во всем этом некое извращенное удовольствие. Ведь человек так устроен, что он умеет находить удовольствие в любой, простите за прямоту, жопе, потому что он иначе не выживет. И вдруг приходит другой человек и говорит арестанту: беги! И широко открывает железную дверь…

Вот так к Кеше однажды пришла Зинка и сказала: беги! А он весь задрожал, почувствовав ноздрями, как пахнет вольный ветер, но в последний момент сдал сообщницу надзирателю и предпочел остаться внутри. Не все так просто, конечно. Там, на самом деле, было дохренища сопутствующих обстоятельств, привязанностей и склонностей, но главная суть, как я понимаю, выглядит именно так. Это глубинные вещи и к тому же очень больные.

Я знаю, о чем говорю. Я замужем за художником двадцать лет. И мы то живем, то не живем вместе. Короче, как говорил герой Артура Конана Дойла, если жизнь и рассудок дороги вам — держитесь подальше от Гримпенской трясины.

Сейчас, например, я живу с котом и псом. Вечерами мы ходим с моим псом на прогулку. Маршрут у нас всегда один и тот же: мы доходим до небольшого сквера и упираемся в скульптурную композицию — детище очередного градоначальника. Это полый квадрат, в котором заперт неприятный бесполый персонаж. Иногда он кажется мне женщиной, а иногда — мужчиной. Персонаж что-то кричит, но его никто не слышит.

Пес старый и начинает сильно прихрамывать, и тогда мы садимся отдыхать: он на асфальт, а я — на желтую скверную скамейку. В отличие от запертого в квадрат безголосого человека, скамейки имеют ярко выраженные голоса. Это юные безмозглые голоса подростков-скейтбордистов, которые расписывают сидения и спинки перманентными маркерами.

«Любовь сука это боль», — кричала миру прямо в лицо желтая скамейка. Я села на нее и закрыла своей задницей слова «любовь», «сука» и «это». Осталась только «боль», но, лишенная поддержки, она уже не так сильно болела. Можно сказать, и вовсе почти обесценилась…

Фото из архива автора

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: