Ахилла

Отрывок из повести «Нежданный гость».

…Повернулся калейдоскоп памяти, выхватил непрошеное, и вот опять я в том далеком восемьдесят четвертом, на берегу тихой волжской протоки, сижу на бревнышке рядышком с размышляющем Костей, обдумываю его слова: «Раз пообещал жениться…»

Эх, Лилечка, исчадие ада. Не Лилечка ты, а, право, сама Лилит! Только Костя об этом не знает, любит ее всею душою, жизнь ему без этой Лилечки не в жизнь.

Я, чтобы тему не поддерживать, сказал, что светает уже, что донки пора кидать, а сам пошел, взял свой отдохнувший у сосны спиннинг, и подальше, подальше от своего другояна, вдоль песчаного бережка, к травянистым заводям, где уже булькают, играя, резвые окуни, где не достанет меня разговорами этот слепой Ромео. Пусть его сам с этой Лилечкой в мечтах своих полетает. Мне она во… где уже сидела, не знал, куда ее засунуть и что со всей этой дурацкой историей делать.

Откуда она взялась, эта чертовка? Я и имя-то ее настоящее узнал только потом, совсем случайно. Вот уж точно, искушение нам всем было. Особенно Косте. Праведнику.

Ладно, по порядку все расскажу. Уж сколько лет прошло, а меня все дрожь прохватывает, как ее вспомню. И сам же я виноват, что во все то влип. И во что влип-то? Вины моей и не было. Уберег Господь, а вот надо же!..

Она, словно ниоткуда, у Кости подмышкой нарисовалась. Ну да, именно так. Поехал он за город, в какую-то деревню, чуть не у самой Рязани, помочь кому-то не то забор поправить, не то дров наколоть. Тимуровец, блин! Вечно с ним такое: как у кого нужда, Костя тут как тут. Бабулька там чья-то живет. А… припомнил сейчас чья. Друга Костиного, армейского, сам тот на северах где-то, а бабка пропадай. С чем-то там Костя возился, поправлял, может, и дрова колол, с него станется. Словом, очень он бабке той понравился.

Пришел мужик сосед, помогал, принес водки, закуски. Все пальцы у него синенькие — в наколках. Перстеньки какие-то на них нарисованы. Сели после трудов праведных за стол. Кончилась водка, сходили в сельпо, еще взяли… Потом у Кости все отключилось. Просыпается он утром на кровати, а на руке у него — девушка, да такая пригожая, да глазками-ресничками — хлоп. Костя лежит не дышит, наваждение спугнуть боится, а она его — чмок. Тут, правда, обалдеешь. Ведал бы тогда Костя, что шепнул тот бывший сиделец Лилечке, что Костя — москвич, и что квартира у него своя, двухкомнатная. Не помолился ж Костя на ночь: «Не введи во искушение, да избавь от лукавого…» Вот она, чертовка, к нему под одеяло и залезла, и в грех его ввела. Так что креститесь на ночь, добрые люди, да будьте начеку, сказано ведь: ходит дьявол как лев рыкающий, ищет, кого погубить. Я-то про ту подлянку только потом узнал, а Костя так и пребывал в дураках. Влюбился, как в воду упал.

Мне бы тогда сразу ему все разъяснить, глядишь, и вывернулся бы. Но как ему такое сказать? Я не решался, и все откладывал тот разговор на будущее. А может и сам я… На такое вот воровство пойти не мог, но и не отказывался от него окончательно, словно лелеял возможность своего греха. Сжиться с ним, что ли, хотел? Бесов слушал, которые все нашептывали — не будь дураком, ведь жалеть потом будешь. Тьфу ты!..

Кукла, мать ее… Было в Лилечке нечто искусственное. Поставь ее среди зала торгового — запросто за манекен сойдет. Не Барби, нет, та высока и стройна, эта же напоминала тех гэдээровских кукол, что в те годы можно было только в магазине «Лейпциг» купить, если повезет, конечно. Миленькая, чуть пухленькая, фигуристая. Всякая одежка на ней как на модельке сидит. Головка у нее словно детская, вроде бы большеватенькая, но приглядишься, нет, и головка у ней такая, как надо. Даже волосики у Лилечки на щечку ложились, ну точно как на кукле. Реснички, губки, носик чуть вздернутый. Я, дурак, на том всем взгляд задержал, она и подметила. Даже чуть подмигнула мне в ответ. Я не поддержал. Что за дела? Она Костина подружка, я женат и вовсе не ходок. Налево не поглядываю.

Лилечка сразу, едва Костя ее к нам привел, поняла, кто у меня папа с мамой. Костя, конечно, хороший вариант: ему, чуть не случайно, по какому-то там родственному обмену, квартира двухкомнатная перепала, но хоть и в Москве, а почти пустая, и Костя бессребреник, ничего ему по жизни не надо — выпьет, пошутит, и всему рад. Всех любит, дурачок. А тут… Тут зажиточно. Видно, хозяева не торгаши ушлые, люди культурные, вон книг сколько, что такими не попользоваться? Все это Лилечка враз срисовала и вцепилась взглядом своим темным в меня. На секундочку только, чтобы не напугать. А я женат. А ей-то что?

Было это летом, жена с дочкой у меня на даче, я с одной работы ушел, устраивался на другую, днями бывал обычно дома. За окном летел тополиный пух, шелестели листвой березы, я тосковал: и на рыбалку не уедешь — могли мне в любой момент позвонить — и делать вроде бы нечего. Хотелось поскорее окунуться в веселую газетную жизнь, но там что-то тянули, что-то перепроверяли в первом отделе. Словом, хуже нет чего-то ждать.

В то утро неожиданно приехала домой моя Ирина. Кто-то ей предложил фирменный сарафанчик, она и сорвалась с дачи. Обновка, правда, очень ей шла. Ирина вертелась возле зеркала, и так, и этак. Вставала на цыпочки, чтобы разглядеть и босоножки, пританцовывала. Решила пересмотреть и другие свои наряды. Все, точно, было ей хорошо и впору, и вся эта примерочная закончилась у нас веселым и бурным супружеским соитием посреди дня. А че? Дело-то молодое.

Отдышавшись, Ирина поспешила на электричку, а я решил отправиться в ГУМ за наборчиком химикатов для проявки слайдов. Уже и проездной сунул в карман, и обулся, как вдруг раздался звонок в дверь. На пороге стояла Лилечка. В сером плащике. Я удивился, день-то вроде ясный, но плащик вдруг распахнулся, и я чуть не упал: под плащиком было лишь голое девичье тело в какой-то соблазнительной шелковой сбруйке. Я такие штучки разглядел только много лет спустя, поселившись в Америке, тогда же я только, может, в «Плейбое» подобное видел, да и то лишь только раз.

У Лилечки было такое подкрашенное лицо, и губами она сделала такое, что… что мне трусы захотелось на эти губы надеть. Был я весь в проявке пленки, вовсе мне было не до лишних голых девиц, но если бы не недавняя близость с женой, то… кто его знает? В общем, и в тот раз уберег меня от греха Господь. Я позорно бежал из своего же дома, сопровождаемый злым бесовским смехом, что слышу сквозь года, содрогаясь, и по сей день.

Костя… Тихий-тихий, а задаст же проблемы. На него черти тогда навалились, а мне разгребай. Видно, правда, именно на праведников они и ведутся. Он, с Лилечкой этой зажив, как засветился счастьем, но и задумчив стал. Бывало, уставится в пол, и не подумаешь, что минуту назад юморил. Раз сидел у меня, какую-то книжку с полки взял. Музычку слушаем.

«Вот тут написано, — говорит, — „и увидел Бог, что это хорошо“».

Что это он там такое читает? — удивился я. Посмотрел. Да нет, нормальная вроде книжка. Это там в контексте.

«Ну. И что?» — спросил я.

«Так откуда же Бог знал, что хорошо, что нет, когда человека на земле еще не было? Никто ж еще ничего не наделал. Ни хорошего, ни плохого быть-то еще не должно».

«И че?»

«Че-чо… Это мы знаем, что хорошо, что нет. А тут выходит, что не мы это придумали. Что Бог это от начала знал. Что, вроде как, Он уж явился оттуда, где это было уже известно. А если и мы это знаем, ну, что хорошо, что нет, так выходит, мы тоже как Бог? Животные только то и знают, что они есть хотят. Ну или там, что удирать надо, пока тебя не съели».

Я смотрел на Костю, соображал. Не знал, что и сказать. Получалось, по его замечанию, что этика еще до создания мира что хорошо, что плохо, определяла.

«Ну..?» — я все еще не знал, что ему ответить.

«Что ну? — он уже в упор смотрел на меня, в глазах его был интерес, словно догадка какая. — Адам с Евой съели от древа познания. Откусили и поняли, что голые. Так вроде? Животным-то до сих пор по барабану, что они голые. А эти поняли».

«И…» — я все еще не въезжал, к чему он приведет.

«И, и… Выперли-то их из рая, чтобы они от дерева жизни и смерти еще не отведали, и не стали как боги. Так ведь там?»

«Да вроде… я точно не знаю».

«Не вроде, а так там и есть. Получается, что если ты добро от зла отличаешь, да еще к тому же бессмертен, так ты и есть бог. А если вот говорят, что во Христе мы жизнь вечную наследуем, то мы того и есть?»

«Что? Того…»

«Что если в воскрешение Лазаря уверуешь, как там, ну… Раскольников… То ты богом и станешь? Если в воскрешение поверишь, значит и во Христа поверишь, значит и жизнь вечную в Нем наследуешь, значит ты и будешь теперь бог?»

«От тебя, Костя, голова закипит. Ну и что с того? Ишь, бог, тоже мне, нашелся».

«А то и получается — женись, если пообещал».

«Опять двадцать пять! Кто про что, а ты все… Ну женись, что делать, если ты у нас такой. На ком жениться-то хочешь?»

Он посмотрел на меня ошалело, словно поверить не мог, что я такое спросил. А я и спросил, потому как знал, что Лилечке пока и так хорошо. Лилечка Костю про запас держала, на худой как бы конец. Запросы у ней были куда как больше. Костя не знал, что я теперь с ней помимо него контачу: разговоры телефонные разговариваю. Я, было, к ее мечтам о стоящем женихе как-то прибавил «…и царство впридачу», на что она лишь фыркнула: «Что мне там какое-то царство? Я и Вселенную проглочу — не поперхнусь». И прозвучало это вовсе не шутейно. Словно дверь тогда в черный вакуум распахнулась и потащило меня туда. Меня частенько в разговорах с Лилечкой жуть охватывала. Я, подозреваю, те разговоры с нею и вел, чтобы ту беспредельность темную почувствовать. Словно кружили за этой куклой-Лилечкой страшные демоны, которым, уступи только, счас тебя сцапают.

А она потихоньку меня к себе приучала. Голоском ласковым нашептывала в телефонную трубку: «Не бойся, дурачок, я не кусаюсь, только позови, все тебе будет». Я в те дни словно на поводке у нее был. Коготок увяз — всей птичке пропасть. А меня из того болота уж трактором тащить надо было. Лилечка не торопила, она меня словно по косточке поглощала, лакомясь и облизываясь. «Ты, — говорила, — честный. С тобой интересно. Все равно же придешь, никуда ты не денешься».

Я в конце концов набрался сил, и заявил ей: «Отвали, не звони мне больше». Она лишь хохотнула: «А хочешь, Костику скажу, что мы с тобой спим? Он нам простит, он добрый. Ну помучается, ему полезно. Все равно, и так на мне женится. Прикинь, что у него тогда за жизнь будет».

«Тогда мне остается удавить тебя, и только», — сокрушился я.

«А ты сможешь? — заинтересовалась она. — Зарезать кого-нибудь сможешь? Ножом. Или удавкою, прыгалками, скажем, придушить?»

Это было уже совсем через край. Ей, видно, сам черт был не брат. Я вдруг осознал свое полное перед ней бессилие. Даже в голове у меня зазвенело. Она, однако, смилостивилась:

«Ладно. Не ссы. Давай так. Найдешь мне парня перспективного, из богатой семьи, представишь меня как надо, и вали на все четыре стороны. Пусть твой Костик так и живет дурачком блаженным. А сам помни, такой как я у тебя не было. И не будет никогда. Приходи. Побезобразничаем. У Костика в кровати».

И хохотала жутко.

Ну что мне было со всем этим делать?! Мстила мне, зараза, за тот раз, когда я сбежал. С Костей она ко мне в те же дни и приходила. Все в глазки ему заглядывала, волосики ему перебирала да мурлыкала. Поверить было невозможно, что это она мне, какой-то час назад предлагала наставить моему дружку рога. Даже голос у ней менялся: ни жути в нем, ни хрипотцы бесовской, вся — нежность и преданность. Тьфу!.. Паскуда.

Хотел было я с Алешей то обсудить, да он тогда в Казань надолго уехал, в командировку. Я ему туда дозвонился, но он ответил такой пьяный, что я только рукой махнул. Толка от него не было.

От замужества Лилечка тоже ловко отбрехивалась. Костя совсем уж с ней свыкся, хотел с ней повенчаться, а Лилечка заявила, что не крещеная она. Чтобы повенчали, надо сначала креститься, православной стать, а это шаг серьезный: веру надо, а веры вот у нее пока… Словом, не торопи меня, милый, дай мне приготовиться… Все у нас впереди. «Ведь ты же меня не бросишь?» И так жалобно на Костю смотрела, что тот мамой был клясться готов. А чуть Костя за дверь — мне: дзынь…

Я все же удрал. Очень мне хотелось с такой вот куколкой «побезобразничать», ночами она мне грезилась, спать не давала, но обидеть Костю я не мог. Не мог и все тут. Был бы это кто другой, Сашок или Йорик, может, и решился бы я, но Костя был больше, чем друг. Я плюнул на ожидание звонка с новой работы, сел на свой велосипед и укатил на дачу к жене и дочке. Сто километров дорог выбили из меня всю дурь, и вечером, усталый, но счастливый, я завалился в кровать со своей законной супругой. И очень собой был доволен.

Остерегитесь, мужи праведные! Лилечки такие вот всегда рядом. Бесам вокруг нас нет числа, и чем ближе мы к пониманию Истины, тем более стараются они нас с пути сбить. Явятся ли они соблазном плотским, или возможностью украсть, или за счет ближнего поживиться, знайте, хотят они вас отяготить грехом, погубить. Не напился бы тогда Костя с тем уголовником, что подложил ему эту Лилечку в кровать, не открылась бы дверь бесам. А теперь пришлось самим силам Высшим разруливать, избавлять нас с ним от лукавого.

У Лилечки была и еще какая-то неведомая нам жизнь. Она нигде не работала, временами пропадала. То на несколько дней, а то и на неделю. Объясняла, что ездит показаться в какой-то конторе, где лишь в ведомостях расписывалась. Кто-то там за нее работал и зарплату получал. Сама же Лилечка в деньгах стеснена не была, отшучивалась, что наследство получила. И правда, упакована она, как тогда говорили, была совсем не плохо. Костя к ней с подробностями не приставал, ну а нам, друзьям его, в дела такие лезть тем более не следовало. Смотрелось это, однако, подозрительно. На что девка жила? Бог ведает.

Задержки свои в отлучках объясняла так же и визитами к матери, в ту самую деревню, где Костя забор поправлял. Костя верил, но раз, взяв отгул, направился туда и сам. Лилечки там не застал. Мать ее была дома, но посмотрела на Костю с подозрением, мол, что приперся, когда не звали? Нет Лильки, была, да сплыла, будет, когда не знаю. И сегодня может. Ничего Костя не понял, ясно было только, что скрывает эта старая ведьма что-то. И выдавать дочку не хочет, и в дом не зовет, чайку с дороги попить. Проваливай, и все тут. И смотрит мутно косыми глазами: одним на него, другим словно по окрестности шарит. Тоже мне, теща!

Другому бы мысль закралась, что здесь невеста, что с кем-то, вот за этими стенами затаилась, что бабка дочь выдавать не хочет, да только не Косте пришло б такое на ум. Обескураженный, он пошел на станцию и просидел там весь день, выглядывая, не соскочит ли Лилечка с какой электрички. Лишь поздно вечером, голодный и совсем уж расстроенный, отправился он домой.

«Не знаю, уж что и думать», — жаловался он мне, а я и думать про то не хотел. По мне так провались бы она вовсе. И молился я в душе: «Избави нас, Господи, от этой чертовщины!»

Мне бы с Костей в те дни побыть, последить за ним, но я от него шарахался. Разговоров с ним избегал. Лилечка вернулась и, видно, задала ему трепку. Она умела в руках его держать. Звонила и мне, спрашивала, не я ли на то его надоумил?

Меж ними, видно, наскандалилось. Костя пропал, то есть делся куда-то, и все. Случилось это совсем неожиданно. Он позвонил мне, сказал, что зайдет, поговорить надо. «Ну заходи», — ответил я. Куда ж было деваться? Надо же когда-то ему глаза открыть. «Хлеба возьми по пути. Батон и половинку черного. Я с дочкой дома сижу, выходить неохота», — попросил я. Дочка тогда, правда, приболела, и мы привезли ее с дачи.

Час прошел — Кости нет. Два. Тоже нет Кости. Смеркаться стало. Странно это было: уж если Костя хлеба пообещал принести, так он расшибется, а сделает. Что-то стряслось. Но и рад я был, что так вышло. Избавил Господь от трудного разговора. Ладно. Засохнет как-нибудь, глядишь, само отвалится.

А через два дня позвонил его брат. Костя, оказывается, никому ничего не сказав, пропал. Мы все ждали, что он объявится, но дни шли, а он как в воду канул. Через неделю милиция объявила Костю в розыск. Все это было очень необычно. Он бы в жисть никого так не озадачил, тем более свою ненаглядную. Она поначалу металась, искала его. Мне названивала — куда ты его дел? Спрятал от меня, что ли?

Это было даже занятно. Наконец-то она видела во мне некую силу, способную ей противостоять.

«На кой он тебе? Что тебе от него нужно? Что тебе вообще надо?» — зло вопрошал я в ответ. Она отвечала, вовсе уж не стесняясь:

«Вообще, мне надо ВСЕ! А от Костика твоего, дурачка, мне прописка нужна была. Я бы тогда его потихоньку извела, а к себе дружка бы своего взяла. Это так, для начала».

«Тьфу, как примитивно! Да ты б хоть постеснялась чуток, такое заявлять!» — возмущался я.

«А что с таким дурачком сложничать? И че мне, в натуре, стесняться? Это уже проехало, у меня повеселей дела крутятся. Костику привет, улетаю я, а ты жди меня, и я вернусь, — тут она расхохоталась чертовским хохотом и, показалось мне, что целая куча бесов вслед за ней прокричала: — Только очень жди!»

Это было последнее, что я от нее слышал, потому что после этого она, слава Богу, пропала и насовсем. Улетела, не иначе как на метле. Когда Костя объявился, началась уже не чертовщина, а чистой воды уголовщина.

Я много помучался душой в те две недели, что его не было. Винил себя в его (а как же иначе?) кончине. Ведь мог бы все это предотвратить, а не стал. О себе лишь думал, о спокойствие своем, да о Лилечкиных прелестях. Тьфу… Теперь вот другоян где-то лежит. Холодный. И покаяться в том было некому.

Приехал из Казани Алеша. Долго моргал красными от запоя глазами. Сказал, матери позвонит, она у него в МВД где-то работала, могла через свое начальство что-то подтолкнуть. Мы с ним долго соображали, что такое можно сделать. Хотели даже в ту деревню съездить, Лилечку найти, порасспросить ее строго, но даже и не вспомнили точно, что за деревня, где… Рязанская область большая. Да и будет она там сидеть, нас ждать, как же!..

Я уже начал свыкаться с тем, что Кости с нами больше нет, но неделю спустя раздался вдруг стук в мою дверь. Я открыл. На пороге, пряча от меня глаза, стоял живой Костя и протягивал мне батон и половинку черного. Он попытался тут же дернуть вниз по лестнице, но я ухватил его за рукав и затащил к себе. Сердце у меня так и скакало от радости, но Костя был грустен и вовсе неразговорчив. Мне ничего не удалось из него вытряхнуть. Я лишь заставил его позвонить матери и взял с него слово, что он срочно отправится домой. По его уходу, я просто прыгал от счастья.

Костя нашелся, Лилечка куда-то сдернула, все это закончилось, слава Богу! Без моего падения.

Радоваться, однако, было еще рано.

Следующим утром в квартиру к Косте ввалились какие-то трое, и Костя получил сильнейший удар в лоб. Очнулся он на полу и увидел, что двое, помоложе, шарят во всему его жилищу, перетряхая книги и бросая все в беспорядке, а еще один мужик, постарше, сидит в кресле напротив и его разглядывает. Мужик спросил, где Лиля, задавал и другие вопросы, которыми Костю очень удивил. Костю подняли за воротник с пола, дали еще тумака, но пожилой мужик молодых остановил, сказал, что пацан не в теме, и они все ушли, оставив Костю в недоумении и беспорядке. Было ясно, что Лилечка что-то наделала, и теперь эти бандюги за передвижениями Кости будут следить, чтобы он их на нее вывел. Он же понятия не имел, где Лилечка и что вообще стряслось.

Что стряслось, мы узнали через Алешину маму. Оказалось, что Лилечка вовсе не Лилечка, а Валентина Иванна Котова, что год назад она освободилась из колонии, где отбывала срок за квартирные кражи — была в банде чуть ли не форточницей — что по освобождению дурных привычек не оставила и примкнула к банде вымогателей. Была приманкой. Дела той банды в оперативной разработке, их было собрались брать, но их хата под Рязанью вдруг сгорела, а в ней нашли трупы главаря Петра Кузьмича, фамилии не помню, по кличке Стылый, и его матери с огнестрельными ранениями. Теперь эту Валентину Иванну, то есть Лилечку, объявили во всесоюзный розыск, как подозреваемую в двойном убийстве. Никаких следов денег и ценностей в сгоревшем доме не нашли.

«Кто бабку пришил, тот и шляпку стырил», — припомнил Алеша фразу из «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Лилечка ему никогда не нравилась.

Костю оперативники расспрашивали долго, он нам не говорил, о чем, но, видно, так же поверили, что он вовсе «не в теме», и оставили его в покое. Нас с Алешей вызывали повестками в прокуратуру. Следователь задавал мне простые в общем-то вопросы, записывал показания, дал расписаться, и отпустил. Про свои телефонные контакты с Лилечкой я, конечно же, умолчал, просто потому, что ясности они никакой бы не добавили. Было понятно, что Лилечки мы больше не увидим, и это было лучшей для меня развязкой.

Так мне хотелось Костю растрепать и узнать, что же стряслось, отчего ему, такому верному и надежному, пришло в голову на работу две недели не ходить, от невесты своей ненаглядной сбежать, о родных и друзьях даже не подумать? Где он пребывал, и о чем таком своей лохматой головой думал? Но Костя был… как выжатый. Его словно тем темным вакуумом, что за Лилечкой таился, вытянуло, и ничего его не занимало. Видно, на работе его ценили, прогул его замяли.

Жизнь снова наладилась, потекла себе. Я был занят в газете, ссорился по мелкому с женой, возился с дочкой, Алеша потихоньку пьянствовал, Лилечкина фотка, вероятно, из прежнего дела, на которой она едва узнавалась, висела на вокзальных стендах «Их разыскивает милиция». Наверное, искали ее и бандиты, но те никак больше себя не проявляли.

Костя жил одиноко в своей пустой квартире, ходил на работу, мне не звонил. Я не приставал. Знал, что рано или поздно он ото всего того очухается и сам все расскажет.

Кончилось лето, прошла осень, закрутил по улицам ноябрьский снежок. Я по вечерам сидел дома, трещал своей пишущей машинкой, поглядывал в аквариум — особенно хорошо было наблюдать за этим кусочком тропиков в темные предзимние вечера.

Раз я спохватился — сегодня ж день рождения у Кости. Обычно мы собирались в этот день у него на кухне. Выпивали, курили, говорили… Так, по-тихому. Втроем.

Позвонил ему. Он обрадовался. Я понял — отлегло у него немного. Костя сказал:

«Ты это… Приедь, если можешь».

Я его «приедь» поправлять, как обычно, не стал. Сказал, через час буду. Спросил, привезти ли бутылочку?

«Не. Не надо. Я не пью больше. Вообще».

Это было что-то новое. Костя всегда бывал чуть поддат. Тем более в день рождения. Я было хотел спросить, заехать ли за Алешей, но понял, что трезвым нам Алеша уж точно не компания.

У Кости было чисто, что удивляло. Мама его наведывалась к нему помахать веником, а при Лилечке стоял тут всегда легкий супружеский беспорядок: будто хозяева только что встали и не ждали вовсе гостей. Теперь даже и по углам все смотрелось опрятно, словно хозяин только что приборку закончил. Я обратил внимание, что тут и табаком теперь вовсе не пахло.

«Ты че, на лестнице теперь куришь?» — спросил я после поздравлений.

«И не курю. И в карты не играю. Скучный я теперь человек».

«Что это так?» — я и вправду был удивлен. Уж что только в Костиной жизни не случалось, какие мысли его не посещали, но сигаретку и полстаканчика свои он не забывал никогда. «Как же мы тогда праздновать будем?» — озадачился я.

«Да вон, мать пирог принесла, чай есть. Ты мне вот скажи, Лос-Анджелес — хороший город?»

У меня отлегло. Костя был в порядке. Если такие вот вопросы задает, что хочешь стой, а хочешь падай, значит, голова у него не поехала.

«Чего ж хорошего? Поделен город между бандами, жителям житья нет, там самый высокий уровень преступности по США, а по количеству ограблений банков так лидирует. Так по телевизору рассказывали. А тебе-то что за дело?»

«Так… Съездить туда надо».

«Костя!.. — я даже руками всплеснул. — Да и мне бы надо, да кто ж нас туда пустит? Ты забыл, где живешь?»

«Мне вызов будет. В гости».

Ну да! Жизнь налаживалась. Костя вставал на свои привычные рельсы. Я искренне порадовался и, уже только для вида, спросил:

«Никак у тебя там бабушка отыскалась? Может, ты из графьев, белоэмигрантов, родственников в анкетах не указывал?»

«Нет у меня там родственников. Это от одной женщины, я даже не знаю ее».

Я почувствовал, что за всей этой фантастикой раскроется, где это Костя две недели пропадал, и обескураживать его, поясняя всю несостоятельность такой поездки в гости за кордон, не стал. Я уселся за стол на его кухне, смотрел, как он наполняет чайник, чиркает спичкой у горелки на плите, и не торопил. И тут, на кухне, все было чисто и достойно, даже окна вроде бы только недавно были помыты.

«Кто тут такую чистоту везде навел? — спросил я. — Мама твоя, что ли? Надо же… и не плюнешь… совестно».

«Я», — просто ответил Костя.

«И с чего это вдруг?» — подивился я.

«После Лили все почистить захотелось. Потом так и поддерживал. Понравилось чисто жить».

«Чисто жить, в смысле без чертовщины, что ли? Так то попа надо, чтобы окропил», — пошутил я неловко, но Костя ответил серьезно:

«Мать попа приглашала. Он все тут сделал, что полагается».

«Костя, что за ерунда!? Что у тебя тут стряслось? Какой поп?»

«Да, понимаешь, я когда вернулся, тут… В общем, нехорошая стала квартира. Мы с мамой как-то сидим вечером, телевизор смотрим, вдруг слышим — на кухне словно кошка прыгает. Как бы с подоконника на табурет, тяжело так…. а потом с табурета на пол. Какая кошка? У меня кошки нет. Соседская, что ли, забежала? Пошли, посмотрели. Ничего. А потом снова, как словно кошка тут шастает. Дальше еще хуже. Спать лягу, снится, будто черти какие-то камень из болота тянут. Мелкие. Упираются, а тащат, потом себя вижу спящего. Они, поднатужившись, камень мне тот на грудь — раз! Я просыпаюсь от боли, словно придавлен чем, вздохнуть не могу. На мне, правда, что-то лежит тяжелое, большое, я едва это с себя спихнул и из кровати выскочил. Стою, воздух едва хватаю, все ребра словно поломанные… Ну и еще. Всякое…»

«Начинается… Вернулся Костя, а вместе с ним и приколы по жизни», — подумал я и спросил:

«И что? Поп окропил, и прошло? Или все еще кошки по ночам скачут?»

«Я не знаю, поп ли помог или я сам помолился, как Баба Таня тогда нас учила».

«Как это она нас учила? — удивился я. — Когда?»

«Да ты что, не помнишь? „Господи Иисусе, Сыне Божий, убереги меня ото всякого зла, от духов злобы поднебесных, от колдовства, волшебства, чародейства…“ Ты, правда, не помнишь?» — он посмотрел на меня как на двоечника.

Баба Таня, бывало, чего только ни говорила. Слушать было забавно, но запоминать я ничего и не думал, а этот, надо же, слово в слово шпарит.

«Ладно, Баба Таня, ты мне скажи лучше, где ты был те две недели, и что ты там такое кушал, что у тебя такие глюки пошли? И при чем здесь вражий город Лос-Анджелес?»

«Я… в Загорске был. У одних там… Ну, мужик один, знакомый мой. Мы работали вместе, он у нас мастером был. Увидел тогда меня на вокзале. И… Вот так, в общем».

«Когда тогда? На каком вокзале?»

«На Ярославском. Я тогда от Лили ушел».

Ушел он, блин! Из своей же квартиры! Впрочем, и я от нее так же ушел.

«Отчего же ушел-то? Ты ж жить без нее не мог. Что не так стало?»

Раз уж Костя начал говорить, нужно было на него поднажать. Иначе он бы улетел в свое далеко и снова замкнулся.

«Да я, понимаешь, все поговорить с ней хотел, ну… как она все, что у нас, понимает. Вроде как вместе мы, а получается ерунда какая-то. Она вдруг раз и уедет, даже слова мне не сказав. Оставит записочку „вернусь скоро, не скучай“ и пропадет на несколько дней. А где была, что делала, не говорит. Смеется только. Ты, говорит, у меня единственный. Не ревнуй. И не спрашивай ни о чем. А я спрашиваю, мол, когда поженимся, ты тоже так уезжать будешь, незнамо куда? Может, и буду, а может, и нет — смеется, и все ко мне с этим делом подкатывает. Ну а там… нехорошо как-то».

«Что не хорошо?» — я не понял.

«Ну… в общем. Не надо все это было. Когда муж с женой — другое дело, а так… Не зная, что дальше будет… Зачем тогда?»

«Ты, Костя, какой-то чудной. Тут всякий бы за счастье считал: такая девчонка с ним спит и ничего не требует, а ты вон что развел?»

«Ну да, я знаю. Только без любви как-то… Ей же я сам и не нужен был. Врала все… Я видел. И деньги эти… У нее всегда денег полно. Откуда?.. Ну я и смотался. Куда, даже и не знал. Стою на вокзале, расписание поездов смотрю, какая электричка подальше завезти может, тут Дядя Миша меня и окликнул. Короче, позвал к себе, в Загорск, пожить. Он туда с женой переехал, когда на пенсию пошел. У жены его там, на окраине, дом, а квартиру в Москве сдают. Вот там…»

Костя замолк, собравшись было куда-то уж лететь, но я поймал его, спросил быстро:

«И ты там две недели просидел? И матери не позвонил? Ты что, запил со своим Дядей Мишей?»

«Мать бы не поняла. Сказала бы, работу нельзя пропускать, ну и остальное… А меня прямо как гнало тогда из дому. Да и из Москвы. А Дядя Миша, он со мною всегда возился, учил… Сразу все понял. Без работы, говорит, по жизни не останешься. И не пьют они. Совсем, — Костя нахмурил лоб, словно недоволен был мною. — Они другое. Они верующие. Только в церковь не ходят. Ни в какую. Собрания у них там. Так называется. Но тут не то. Они меня не агитировали. У них дочка, понимаешь, в Лос-Анджелесе живет. Замуж вышла. Пишет, что все хорошо, а они что-то сомневаются. Та зовет их в гости, а у них уж здоровье не позволяет. Они мне целую пачку писем от нее дали. Читать. Я и читал».

«Все две недели сидел письма читал?»

«Ну да, читал. И к Лиле возвращаться не хотел. Не могу я так жить, когда не знаю, что происходит. А у нее суждения какие-то… Мужчина и женщина, говорит, должны быть на равных. Свобода, считает, главное. Загуляешь, говорит, твое дело, но если узнаю, тебе конец. И смеется. Получается, она и себе такое позволит? Зачем тогда вместе жить? Я говорю, муж и жена — это как одно целое становится. Как бы дополняют друг друга. А она говорит: ты отсталый. А вот в письмах тех, Даша эта пишет, все муж да муж. Да и, главное, не то. Там читаешь, читаешь, и словно про другую планету. Как бы видишь и не веришь. Вот и они, старики эти… Словом, просят, чтобы я съездил и посмотрел, что и как…»

«Костя, да кто ж тебя в Америку пустит? Ты что, Валентин Зорин? Или дипломат?»

«Она вызов пришлет. Старики говорят, пустят».

«Да что ж им, кроме тебя послать некого? Ты ж просто хмырь вокзальный, откуда у них к тебе такое доверие?»

«Я не знаю. Дядя Миша все объяснил, спросил: съездишь? Я говорю, не был там никогда, съезжу».

«Еще б ты там когда был! — я прямо расхохотался. — Ну ты даешь со своими стариками. Что за наивность! Вызов она пришлет! Ты, Костя, правда, блаженный какой-то. У нас Василию Блаженному собор поставили, теперь жди, Константину встанет. Был же Константин Великий, будет и Костя Блаженный. В Америку он поедет! В самый что ни на есть Лос-Анджелес. Хотя… с тебя станется. Я уж ничему не подивлюсь. Снизошла ж на тебя благодать Божья!»

Я все похохатывал, а Костя вдруг замкнулся и произнес тихо:

«А на меня и правда снизошла. Я Христа видел».

«Чего?! Да ты меня совсем, что ли, сегодня укокошить хочешь? Когда видел? Где?»

«Там. На цементных блоках»

Ба-ба-ба-бам! — прогремело у меня в голове из музыкальной классики. Смеяться мне не хотелось.

«Как это? На цементных блоках…» — я спросил, поняв, что сейчас уж точно будет мне история.

«Там, понимаешь, дом у них стоит на самом краю, а потом завод какой-то. Ну вот завод решил ограду построить, и получилось прямо позади их дома, там, куда окно комнаты, где я жил, выходило. Серый такой забор. Скучный. Совсем рядом. Я все на него глядел, когда письма те читал. Прочитаю там про улицы с пальмами и в окно смотрю, представляю. Здорово эта Даша описывает. Прямо видишь все. А раз, — Костя замолчал, как бы собираясь с духом, словно решая, продолжать или нет. Я не торопил. Он еще помолчал, потом произнес, взглянув в темноту за окном: — Баба Таня… Ты тогда с Алешкой отцу пошел звонить, а Маринка на кухню отошла. Я с Бабой Таней один сидел. Она вдруг приподнялась чуть, смотрит куда-то позади меня и рукой так… — Костя чуть приподнял руку, словно приветствовать кого-то хотел. — Я ей: „Что, Баб Тань, надо чего?“ А она смотрит в угол, глаза у ней блестят, и говорит тихо, я поначалу даже не понял, только потом: „Христа вижу… Вот… Идет…“ Я сижу, назад обернуться боюсь. А она снова на подушку. Тут Маринка вошла, дает ей что-то, а она уж и не ответила. Я тогда как чокнутый стал. Не сказал никому. Потом часто это вспоминал. А там вот смотрел на стену, смотрел, и вдруг у меня в голове зазвенело, стена как засветилась, и мне кто-то шепчет точно, я слышал прямо, строго так: „Смотри“. Я смотрю, а там дорога, и по дороге человек идет. Я сразу понял, что это Христос, я задрожал прямо. И только на ноги его смотрю. Глаз на лицо поднять не смею. А Он все ближе и ближе, дорога пыльная, ветер, трава гнется, а он шагает босиком, и к Его ногам никакая грязь не пристает. Уже близко совсем, а я все вниз, на ноги Ему смотрю. Он чуть задержался возле меня и… пропало тут все».

«Да… — протянул я после молчания. — И впрямь на тебя благодать снизошла, жаль, что ты глаз не поднял, лица Его не увидел».

«А зачем?» — спросил Костя.

«Да ты че? Такой шанс упустить! Где ж ты Его еще встретишь?»

«Так вот же Он!»

«Кто?» — спросил я ошалело.

«Христос», — просто ответил Костя.

«Где?»

«Да за спиной у тебя», — Костя говорил вполне серьезно, и мне вдруг подумалось: ну, счас мне будет!

По спине у меня побежали мурашки, я с ужасом обернулся и увидел на стене позади себя… портрет Люськиного Ваньки. То есть нет, так только споначалу показалось. Волосы до плеч, усы, бородка… Только взгляд вовсе не мутный, не дикий, как у Ваньки-хипаря, а добрые глаза, внимательные, прямо на тебя смотрят. Не фото, нет, а фотокопия с рисунка какого-то.

«Ну ты даешь, Костя! А я подумал, сейчас живого Христа с тобою увижу. Ну и шуточки у тебя!»

***

Да… давно это было. Мне увлечься бы тогда вместе с Костей. Разглядеть бы Христа позади себя, познать бы ведущего меня по жизни Отца Небесного, попросить бы Духа Святого дать мне веры, но нет… Не пришло тогда мое время.

У Кости оказалась книжечка Нового Завета, вся испещренная пометками той самой Даши, что жила теперь в Лос-Анджелесе, но отнесся я к той книжице, как отнесся бы к соннику или как к руководству по гаданию на руке — любопытно, и только. Костя внимательно изучал те места, что были отмечены, взглянул на них и я, увидел отмеченное красным карандашом, с тремя восклицательными знаками на полях: «…разодралась завеса».

«А это про что?» — спросил я, и Костя с увлечением — Дядя Миша то место ему подробно пояснил, — рассказал мне, что Христос, взяв на Себя грех мира, примирил человека с Богом, что храм, в котором прежде Бог в Святая Святых пребывал, более стал не нужен, и что Бог теперь поселился в сердце каждого, и что каждый человек теперь сам по себе храм. Все это звучало мило и любопытно, и я спросил:

«Так что ж выходит? В каждом человеке теперь Бога видеть надо? Не обругай никого, пинка никому не дай? А если он мне на ногу в трамвае наступил?»

Костя с жаром пустился мне объяснять основы любви к ближнему. Из его слов выходило, что если вот каждый станет просто задумываться о том, что творит, то… «Ну ты вот представь, — говорил Костя, — идешь ты по улице, или в магазине покупаешь что-то, или работу делаешь, представляй, как бы тут поступил Христос, что бы он на твоем месте сделал. Вот если так каждый думать станет, представляешь, какая жизнь тогда будет!»

Так хорошо было Костю слушать! Я смотрел на него с улыбкой, радовался за своего другояна, которому удалось такое простое разрешение всех проблем найти, и думал про себя — пусть его. Это куда лучше, чем поддавать каждый день. Нет, не проникся я тогда теми его рассуждениями. Казались они мне прибежищем дураков, слишком примитивно это все звучало для моего «развитого» ума. Нашептывал в ухо мне подлый бес, что вся эта вера в какого-то там бога — спасение лишь полоумным да неудачникам. Мне-то все пути были открыты, меня ждала веселая земная жизнь, полная радостей и свершений, верил я, что во всем преуспею, стану обеспечен и знаменит, и всего добьюсь сам, без какого-то там «высшего благословения». Приглядись я тогда, прислушайся к тому, что говорил Спаситель, глядишь, и по-другому бы пошла моя жизнь, не развелся бы я со своей первой женой, увлек бы и ее Христом-Богом. И жива бы осталась наша с ней дочка. Но нет, много мне предстояло еще пройти, много наделать ошибок, заглянуть на тот свет, чуть не померев от страшной болезни, прежде чем разглядел я смущающих меня бесов и погнал их прочь.

Кстати, может, вы и посмеетесь, но едва лишь нападет на меня хандра или досада, или осерчаю я на ближнего, на того же полицейского на дороге, тут же опомнюсь и произнесу: «Пошли, пошли, бесы, прочь! Вон сколько воздуха, валите, резвитесь там, где вам апостол определил, и не приставайте ни к кому, не портите людям жизнь! Пошли от меня, Именем Христа!» И — помогает. Сразу улыбка вернется, запоет душа, приоткроешь окно и прокричишь в небеса: «Спасибо, Господи, спасибо, Отец Небесный, за все!» И летит мой трак по хайвею.

Гладка дорога, ясна разметка, зовет простор, далек мой путь. Сказал же Спаситель: «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную» — так чего же мне, христианину, сомневаться? Далеки мои земные дороги, прекрасен наш мир. «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма», а уж Царство Небесное, Баба Таня говорила, еще краше.

Прыгай, читатель ко мне, раз уж ты одолел почти всю мою повесть, нет, поэму, садись ко мне пассажиром, вон какое удобное самолетное кресло есть для тебя, пристегивайся, сейчас я тебя прокачу туда, где ты никогда не бывал. Или я не дальнобойщик? «Сандаль в педаль, ноги бросок, я оседлал свой быстроног, и вот уж я вперед лечу…» — такое вот было начало моих стихов про велосипед, а теперь у меня чудо-машина, огромная, мощная, быстрая… Видишь вон ту далекую снежную вершину в синеве небесной? Сейчас, включу я особый форсаж и… Ух!.. Вдавит сейчас тебя перегрузка в кресло. Держись! Вершина снежная — наш трамплин, а там…

Вот мы уже и там… Посмотри в зеркало, Земля как апельсин, как орех, как горошинка, и вот уж вовсе не видно ее в море отдаленных звезд. Если уж мы, как Костя вычислил, боги, так чего ж нам не прогуляться по владениям Отца нашего, не посмотреть на создание Его? Сейчас… Домчимся духом! Еще немного… Остались позади галактики, квазары и пульсары и еще многое что… Еще чуть-чуть… Вот оно! Почти приехали. Что? Чернота одна впереди? Ни звезд, ни туманностей? Ну да, так оно и есть. А вот мы заложим крутой разворот и… смотри теперь!..

Вот этот огромный, мерцающий мириадами звезд шар, подвешенный во тьме кромешной, и есть наш Дом. Наша Вселенная, созданная Великим Творцом, Отцом нашим. Он — непостижим, он так велик, что держит Вселенную на ладони, и так способен быть мал, что умещается в наших сердцах. Он — вездесущ и вечен, Он — Начало и Конец, Альфа и Омега, Он — тот самый Нежданный Гость, что приходит к каждому из нас в образе Сына Своего Иисуса, стучит в наши сердца, зовет нас в Жизнь Вечную. И, если поверишь ты, человек, в воскрешение Лазаря, если воскликнешь: «Верую в Тебя, Господи!» — значит, не зря ты родился на свет, значит, удалась, состоялась твоя земная жизнь, значит, унаследуешь ты и Жизнь Вечную.

Читайте также:

• Маша, Баба Таня и пустые небеса
• Маша, Баба Таня и пустые небеса (окончание)

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: