Ахилла

Начало тут.

***

Ярким мартовским днем я собрался и пошел в церковь. В ту, что на Ваганьковском кладбище. Прошел год со дня Машиного ухода, и мне захотелось что-то для нее сделать. Идти от Шмитовского проезда было минут десять. В церкви было туманно-золотисто и людно. Что тут происходило, я не очень-то соображал.

Очутился я поначалу в хвосте какой-то очереди, ну и пошел вдоль нее, посмотреть, что дают. Там строгий священник в шитом золотом халате и высокой папахе раздавал причастие. Я тогда не знал, что это такое и как тут надо себя вести. Я был журналистом. Я привык запросто разговаривать с начальством, а поп этот вполне на начальство тянул. Ну я и обратился к нему, считая, что дело свое нехитрое он может и походя проделывать, со мною калякая. Но тот вдруг нахмурил строго брови, сверкнул на меня глазами и рявкнул: «Здесь вопросов не задают!» Я прямо-таки отлетел от него ошарашено. Понял, что влез куда-то не вовремя, отошел в сторонку и огляделся.

Вокруг было торжественно и красиво. Захотелось просто постоять тут, словно домой попал. Солнечные лучи падали из окошек под куполом, посверкивали ризы икон, какой-то святой смотрел на меня сочувственно со стены напротив. Человечек, весь в черном, в шапочке, с бородкой и умными глазами, бормоча что-то и крестясь, стоял рядом со мной. Я уже было хотел к нему обратиться, как вдруг, где-то в другом углу, что-то запели, и он спешно отправился туда, подхватив пение на ходу. Я решил подождать. Вот такой-то, с умными, а не со злыми глазами, мне и был нужен.

Пройдя за ним, я увидел трех покойников в гробах, над которыми шло отпевание. Это меня ничуть не смутило, как будто так и надо было, то есть не надо, кому ж помирать надо? Но присутствие здесь этих ушедших было донельзя к месту, словно без них было бы тут не так хорошо. Голова у меня немножко ехала, казалось все это сном, да и вся жизнь моя в тот момент тоже виделась мне наваждением. Сейчас вот кто-то потрясет за плечо и придется просыпаться, улетать из этого пения, марева, поблескивания…

Я вдруг снова увидел того же, в черном, шедшего теперь прямо ко мне. Его «ария», видно, закончилась, и он возвращался в свой угол, к той же иконе. Он взглянул на меня и сказал тихо: «Простите, я видел, вы хотели что-то спросить?»

Ну да. Конечно же! Он взял меня под локоток и отвел в сторонку, где на каменной лавочке дремала, сидя, какая-то старушка. И потек у нас долгий разговор, в течение которого вещал в основном я, а он слушал внимательно, покачивал иногда головой, словно с чем-то соглашаясь, во что-то вдумываясь, в чем-то сомневаясь. Я рассказал ему как увел из гроба Машу, как общался с нею, что ощущала моя жена, что про это говорят индийские йоги, йоги, йоги…

Временами мой слушатель извинялся и спешил куда-то в сторону что-то спеть или прочитать. Я терпеливо его ожидал, вспоминая, что я еще призабыл и не вывалил на собеседника. Тот возвращался, и лекция моя о восточном мистицизме посреди православного храма продолжалась. Я уж и забыл, зачем пришел. А он словно знал, зачем, и не мешал мне всю эту мою мутную начинку выплескивать.

Мало-помалу вокруг пустело. Покойников унесли, стало просторнее, очередь за причастием растаяла. Вокруг еще более посветлело, стало свежее, словно двери где-то открыли, и влажный мартовский воздух тоже забрел сюда взглянуть, зачем это все. Наконец-то я умолк, а человечек с бородкой расправил узкие плечики, выпрямился и ответил:

«Все, что вы говорите, ваш драгоценнейший личный опыт. Реинкарнации, полеты в медитации, нирвана — все это красиво и даже очень привлекательно. Но приглядитесь, дорогой мой, вы заметите, что у всей этой восточной премудрости пустые небеса».

Вот этой парой слов «пустые небеса» он меня и накрыл. Я было хотел возразить, как всякий спорщик, но ответить было… нечего. Мне стало ясно, что он прав. А он продолжил: «Я обращу ваше внимание на одно место в Писании, которое многое вам пояснит. Это у Иоанна, в третьей главе шестнадцатый стих: „Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную“».

В этот момент что-то как бы покачнулось вокруг. Как будто услышал я нечто потрясающее. Самое главное, за чем пришел. У меня даже на миг в глазах потемнело. Когда я пришел в себя, темнота не прошла. Свет солнца застилала фигура того самого начальника-попа, что шуганул меня от причастия. Голос его громыхал, распекая моего собеседника: «Кой черт интересный разговор?! Забываешься, дьякон? Перед кем стоишь? Перед батюшкой стоишь!»

Я было хотел вмешаться, пояснить, зачем пришел, но куда там! Досталось и мне и еще как досталось! Подошли еще двое с повязками «распорядитель», вокруг стало холодно, неуютно, я поспешил удалиться. Так меня поперли из православного храма. Да и не раз еще я у православных конфузился.

Это вот «Сын Единородный» и «Бог возлюбил» я уже допреж того слышал. Молодым. От Бабы Тани. Да только мимо тогда пролетело. Попали те семена на почву каменистую, вымело их ветром, шумевшим в те времена в голове, да поклевали их жадные птицы, что каркали: давай, давай, бери от жизни все, что ухватить можешь. Жизнь одна дается, что может быть в ней важней тебя самого? Я! Я! Я!..

И казалось это правильным, естественным. Кто ж о тебе еще позаботится, как не ты сам? И все, что ни говорилось безграмотной Бабой Таней, свистело занятной музычкой и улетало в просторы небес.

Ко мне вся та премудрость и не обращалась. Я в те далекие дни сидел над учебниками, готовился ко вступительным в универ на истфак. За окном стояло красивое зеленое лето с ясными днями, долгими теплыми вечерами, в которые так и хотелось забросить всю ту бумажную скукоту и отправиться гулять на любимом велике. Но манкировать занятиями было нельзя. Завали я экзамены — идти бы мне в армию, а туда точно отправляться мне не хотелось. Вот я и сидел над книжками.

Отдыхом мне были лишь визиты моих дружков. Теперь мы не пьянствовали и в карты не играли. Курить даже и на балконе было строжайше отцом запрещено. Мои родители предвосхитили антиалкогольную кампанию. Теперь на кухне всегда стояла вазочка с карамельками и печеньем, а Бабе Тане было наказано поить всякого входящего чаем. Папаня мой, как бы шутя, пояснил, что чай не водка, много не выпьешь, а выпьешь чая, глядишь, и за водкой не пойдешь, и оказался прав. Я с удивлением тогда отмечал, что, напившись у нас на кухне чая, Алеша и Костя в те дни за бутылкой не шли и оставались трезвыми.

Частенько захаживала к нам и Маринка. В нашем доме у нее остался единственный верный ей, все понимающий в жизни друг — книжный стеллаж моей мамы. Маринка часами сидела на подставной к шкафу лесенке, что превращалась в удобный стульчик, когда складывалась пополам, перелистывала страницы и зачитывалась. Была она так тиха, что я, порою, и забывал о ее присутствии. Баба Таня, очень переживавшая все с Маринкой случившееся, утаскивала ее на кухню и как могла вразумляла. Я присоединялся к их чаепитию, продолжал читать свой учебник, невольно слушал вполуха.

По Бабе Тане выходило, что главным любимым для женщины должен быть Иисус Христос. Вслед за Ним, долго-предолго, до самой земли, быть никого не должно, а на земле другой любимый — муж. Если муж верующий, тогда мир да покой в семье. Счастье.

«А что такое счастье?» — поднимала грустные глазки Маринка.

«Счастье… — торопела на миг Баба Таня, но тут же выдавала ответ: — Ну, счастье, это понятно. Когда ничего другого и не желаешь вовсе. Когда все у тебя есть, всем ты довольна».

Казалось, для Бабы Тани верящий в Бога муж и был таким вот «ничего другого и не желаешь вовсе». Все благословения, по ее схеме, ниспосылались с небес на мужа. Муж в семье должен был быть и царем, и судьей, и ответ за все перед Богом держать. Такой муж ни баловства себе не позволит, ни пьянства.

«Да где ж такого возьмешь?» — совсем уж грустнела Маринка.

Тут и я откладывал свою книжку и смотрел с вопросом на Бабу Таню. В советской реальности семидесятых такое было бы в диковинку.

«А ты попроси Господа-то, Он и даст тебе паренька-то хорошего. Будешь за него молится, все это в нем и проявится, — находилась и тут Баба Таня. — Своего-то, суженого тебе, сердцем узнаешь. Господь милостив. Пошлет еще тебе твое счастье».

Маринка, вроде как успокоенная, уходила. Прочитывала взятые книжки, через два-три дня приносила их назад, снова часами общалась с книжным шкафом, снова усаживала ее Баба Таня за чай. Шел к ним и я.

Раз заявились и Костя с Алешей. Баба Таня захлопотала над всей нашей трезвой компанией. Друзья мои только вчера вернулись с рыбалки. Было там, на Волге, тихо, безветренно, в заводях ловились окуни и щуки, в водах отражались облака, закаты были!..

«А в Царстве Небесном еще краше!» — тихо, как бы про себя, произнесла Баба Таня, подливая кипяточка в чашку Косте.

«Может, и краше, да нам не увидать, — усмехнулся Алеша. И добавил со смешком: — Как говорится, рад бы в рай да грехи не пускают».

«Так ты не греши, — с каким-то даже удивлением взглянула на него Баба Таня. — Не балуй. Глядишь, и тебя пустят. Господь милостив. Прощает нам всем».

«Бога, Баб Тань, нет, — с вызовом сказал Алеша. — Это все опиум для народа, чтоб голову простым людям морочить».

«Э-эх, — вздохнула с сожалением Баба Таня. — Погоди от Него отказываться-то. Поживи. Придет и к тебе Господь, как Гость Нежданный. Покаешься еще. Попросишься еще под Его крыло».

«И в рай попадешь», — с иронией и какой-то детской мечтой в голосе докончил Костя.

«Не, в рай у нас Баба Таня попадет, — ответил со смешком Алеша. — Помолись там за нас, Баб Тань. Не забудь нас, грешных».

«Да как же мне в раю-то, когда вам мучения? — ошеломленно, словно вдруг что-то осознав, сказала Баба Таня и тяжело опустилась на табурет. Лицо ее вдруг побледнело, и она докончила, как бы уже для себя: — Что мне там будет за жизнь?»

Я вдруг понял, что дело неладно, что у Бабы Тани сердце вроде как прихватило, или типа того.

«Баб Тань, погоди, ты дыши глубже. Я тебе сейчас корвалол дам, — я засуетился, открыл аптечный ящичек, нашел баночку с корвалолом. — Кто знает, как это давать?»

«Я знаю, — Маринка поднялась. — Надо в воду накапать».

«Не… — Баба Таня подняла локоток, как бы отстраняясь, прислушиваясь к чему-то внутри себя. — Мне бы… — стала она поразительно бледна, будто похудела враз. — Мне бы к себе. Помоги мне, Марина…»

Было ясно, что с Бабой Таней точно что-то не то. Маринка и Костя повели ее осторожно через коридорчик, как только они открыли входную дверь и вышли, мы с Алешей бросились к телефону звонить 03. Скорая ответила, сказали, что приедут.

Маринка уложила Бабу Таню не на застланную зеленым покрывалом кровать, а на низенькую оттоманку у окна, под иконами с мерцающим огоньком в лампадке. Положила Бабе Тане пухлую подушку под голову. Мы открыли окно, напустили в комнатку свежего ветра. Бабе Тане вроде бы стало немного лучше. Щеки ее порозовели, в глазах был покой, она даже улыбалась виновато, словно ей было неловко за весь этот переполох.

Прибыл врач. Пожилой, лысый. Мы рассказали, как все произошло. Врач померил Бабе Тане давление. Послушал стетоскопом в области ее сердца. Буркнул: «По-видимому, инфаркт. Надо спецов, кардиологическую, вызывать. Пусть так лежит. Подниматься ей не давайте». И ушел к своей машине.

Баба Таня и не думала подниматься. Она лежала покойно, чуть, не понятно чему, улыбаясь.

«Ты бы отцу своему позвонил», — сказал мне Алеша.

«Верно!» — спохватился я и побежал к себе, к телефону. Ответила секретарша отца. Сказала, что он где-то в лаборатории, постарается его найти. Пока она его искала, вошла заплаканная Маринка и сказала сквозь слезы: «Баба Таня… Умерла». И, обняв вдруг меня, даже на мне повиснув, заплакала уж навзрыд. Я и не знал, Маринку ли мне успокаивать или туда идти. У самого слезы покатились градом.

Подъехал лифт. Вышел из него доктор, прошел к Бабе Тане в квартиру. Мы с Маринкой за ним. Костя сидел бледный, как выжатый, в ногах у покойной, что все с той же улыбкой на побледневшем лице лежала на удобной подушке.

Врач подошел, взял руку Бабы Тани. Подержал. Отпустил. Рука плетью упала.

«Ты, молодой, — обратился он к Алеше, — иди вниз, скажи водителю, чтобы дал отбой. Не нужно никаких спецов. А ты, — он посмотрел на бледного Костю, — встрепенись и глаза ей закрой. Внук, небось…»

Костя не стал объяснять, что он вовсе не внук, молча поднялся и неловко провел ладонью по лицу Бабы Тани. Сверху вниз.

Врач сел за стол писать какие-то бумажки, а я все стоял посреди комнаты, обнимая рыдающую у меня на плече Маринку, не в силах поверить, что все это — правда. Только вот, казалось бы, Баба Таня поила нас всех чаем, вразумляла Алешу, про Царство Небесное говорили, и на тебе. Взяла да и померла с улыбкой на устах. Будто просто к себе ушла, будто и не страшно ей вовсе было. И как теперь без Бабы Тани? Что-то вдруг так мне себя, сиротинушку, жалко стало, что и сам я чуть не заревел в голос.

Папаня мой дозвониться домой не смог: никто не догадался положить на место брошенную рядом с телефоном трубку. Он просто сорвался с работы пораньше, словно почувствовав недоброе. Прошел к Бабе Тане, постоял возле нее и сказал мне строго: «Отвезешь труп в морг».

Меня прямо-таки качнуло. Я представил себя в автобусе маршрута 194 с умершей Бабой Таней в поклаже. Стал соображать, кого бы позвать в помощь. Но отец продолжил:

«Я сейчас позвоню в свой институт. Пришлют машину. Ты поедешь, сопроводишь. Не надо ее здесь оставлять. Тут и обмыть ее некому, а там все сделают как надо. Где у нее похоронное? Марина, посмотри в шкафу».

Маринка, что так и не ушла еще, открыла дверцу старенького гардероба и на верхней полочке нашла укладку с чистым бельем.

«Ой… — сказала она. — Тут еще деньги».

«Возьми себе. Считай, это тебе от Бабы Тани наследство. Я все расходы оплачу».

Маринка, было, попыталась что-то сказать, отказаться, но отец мой пресек: «Бери, не возражай».

Через час приехал зеленый грузовой Уазик. Два мужика уложили тело Бабы Тани на носилки, укрыли простыней, притянули ремнями и вздыбили носилки в узкий лифт. Я бегом спустился по лестнице. Перепуганные бабульки у подъезда, с которыми Баба Таня в жизни дружбы не водила, лишь здоровалась, попробовали было повыть и поплакать, но мужики, не задерживаясь, открыли задние двери кузова, и носилки скользнули по направляющим. Один из мужиков толкнул меня в спину, сказал: «Полезай». В кабине для меня места не было, так что я пробрался вдоль тела Бабы Тани вперед, на скамеечку у окошка, отделяющего кузов от водителя и пассажира. По дороге Уазик трясло, и тело Бабы Тани колыхалось под простыней. Была бы она жива, было бы ей крайне не комфортно. Слез я больше не лил, смотрел вперед через окошко меж голов мужиков и думал о бренности бытия. Как умел.

Отец взялся меня в те дни воспитывать. Мне был поручен поход в похоронное бюро и поход в церковь, договориться об отпевании. «Иди, иди, Баба Таня за тебя годами подтирала, отдай долг доброй душе», — говорил мне папаня и, ненавязчиво, но твердо, подпихивал меня поближе к делам смертным. Тогда мне недоумевалось, противилась тому моя перепуганная душонка, но сейчас я ему за то много благодарен. Мудрый у меня был отец.

Хлопоты поминок взяла на себя моя мама. Организация всяких застолий, будь то чей-то день рождения, свадьба или похороны, была ее стихия. Она просто взяла старенькую тетрадку Бабы Тани, куда та записывала телефоны знакомых, и оповестила всех, кто поднял трубку, о кончине своей соседки. Те, кто по голосу моей маме понравился, были приглашены на похороны. Мама не очень-то разбиралась в религиозных тонкостях, и на похоронах произошел даже некий конфуз, который деликатными участниками застолья был, однако, тихо и благочинно улажен. Оказалось, что наша Баба Таня была не только убежденная православная, но еще и постоянный член собраний общины Евангельских христиан баптистов. Как пояснила одна из старушек, Баба Таня к православным помолиться ходила, а к баптистам «про Христа послушать».

Объявилась и какая-то родственница Бабы Тани. Племянница, что ли, я уж не помню точно, проживающая во Владимире. Она позаботилась о барахлишке усопшей, чему мама моя была очень рада.

Расходясь, все благодарили моих предков за проявленную заботу, а мне велели брать с них пример.

Я на могилке Бабы Тани был лишь разок, в годовщину ее ухода, а вот Костя и Маринка присматривали там за порядком еще многие годы.

Не знаю, что теперь с той могилкой сталось. Знаю лишь, что если и пребывали когда-то святые души на земле, были они подобны нашей Бабе Тане.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: